Медея все-таки вышла замуж за своего Орсини. Стоит заметить, что это была свадьба старого солдата на пятом десятке и шестнадцатилетней девушки. Вообразите, что это означает: высокомерная девица становится рабыней, ей грубо дают понять, что от нее ждут рождения наследника, а не советов по управлению княжеством; что ей не следует спрашивать «почему так, а не иначе», что она должна угождать советникам, военачальникам и любовницам герцога. При малейшем намеке на непокорность ее ждет брань, а то и побои; при малейшем подозрении в неверности ее задушат, уморят голодом или сгноят в темнице. Представьте, что ей становится известно: мужу взбрело в голову, будто она слишком часто обращает взоры на того или иного юношу, а может – один из его лейтенантов или одна из его женщин нашептали ему, что маленький Бартоломмео, возможно, вовсе не его отпрыск. Представьте, что она знает: нужно погубить мужа или погибнуть самой. И вот она убивает его или наносит удар чужими руками. Какой ценой? Ей пришлось пообещать свою любовь груму, сыну простолюдина! Этот пес, наверное, сошел с ума или был пьян, если вообразил, что такой союз возможен – он достоин смерти за столь чудовищные мысли! А он еще осмеливается распускать язык! Медея снова вынуждена защищать свою честь. Если она сумела справиться с Пико, сможет заколоть и этого мальчишку – или приказать, чтобы его закололи.

Преследуемая родичами мужа, она бежит в Урбанию. Герцог безумно влюбляется в Медею, как и всякий мужчина, и отвергает жену; скажем более того – разбивает ей сердце. Виновна ли в этом Медея? Виновна ли она в том, что колеса ее кареты сокрушают те камни, что попались на пути? Разумеется, нет. Вы полагаете, будто женщина, подобная Медее, хоть немного желает зла несчастной, малодушной герцогине Маддалене? Отнюдь, она просто не замечает ее. Подозревать Медею в жестокости так же нелепо, как и называть ее аморальной. Ей суждено рано или поздно восторжествовать над врагами, чтобы их прежняя победа обернулась поражением, благодаря ее чудесной способности покорять мужчин: всякий, кто увидел Медею, становится ее рабом и обречен на гибель. Ее любовники, за исключением герцога Гвидальфонсо, умерли не своей смертью, но это справедливо. Обладание такой женщиной – слишком большое наслаждение для смертного. Тут поневоле закружится голова, и ты начнешь воспринимать все как должное. Но беда грозит тому, кто вообразит, будто имеет полное право на любовь Медеи да Карпи – это похоже на святотатство. Только смерть, готовность заплатить жизнью за свое счастье может сделать мужчину достойным Медеи. Он должен жаждать и любви, и страдания, и смерти. Вот значение девиза «Amour Dure – Dure Amour». Любовь Медеи да Карпи, безжалостная даже в своем постоянстве, может померкнуть только со смертью избранника.

11 ноября. Я был прав, абсолютно прав в своих предположениях. Мне удалось обнаружить… О радость! Я от полноты счастья даже пригласил сына вице-префекта на обед из пяти блюд в Trattoria La Stella d’Italia⁴⁰… мне удалось обнаружить в архивах стопку писем – разумеется, не замеченных директором. Это письма герцога Роберта о Медее да Карпи и деловые послания самой Медеи! Они написаны в те времена, когда она вертела, как хотела, бедным слабаком Гвидальфонсо. Да, почерк определенно принадлежит ей – округлые, ученические буквы, много сокращений, точно у греков, как и приличествует образованной княгине, знакомой с произведениями и Платона⁴¹, и Петрарки⁴². Содержание писем не представляет особого интереса, это всего лишь черновики – их переписывал набело секретарь. Но мнится мне, что разрозненные клочки бумаги сохранили дивный аромат женских волос…

Несколько записей о судьбе герцога Роберта выставляют его в новом свете. Хитроумный, хладнокровный святоша, оказывается, дрожал от одной мысли о Медее – «la pessima Medea»⁴³. По его мнению, она ужаснее своей колхидской тезки⁴⁴. Милосердие и долготерпение Роберта по отношению к Медее объясняются всего лишь тем, что он боялся расправиться с ней, словно она – сверхъестественное существо. Он бы с радостью спалил ее на костре, как ведьму. Своему близкому другу в Риме, кардиналу Сансеверино, он написал немало писем о многочисленных предосторожностях, которые он предпринимал, пока Медея была жива. Он носил кольчугу под одеждой, пил молоко, только если корову подоили в его присутствии, бросал собаке кусочки пищи со своего стола, опасаясь отравы, приказывал убрать восковые свечи со странным, подозрительным запахом, отказывался ездить верхом – вдруг кто-то испугает лошадь, и он свернет себе шею.

После всех этих мучений, когда Медея вот уже два года покоилась в могиле, он написал своему приятелю, что не желал бы встретиться с духом Медеи после смерти и все надежды возлагает на гениальное изобретение своего астролога и поверенного, капуцина фра Гауденцио, с чьей помощью его душе уготован покой до тех пор, пока «злобная Медея наконец не отправится в ад, где ее ждут озера кипящей смолы и каиновы льды, описанные нашим бессмертным поэтом»⁴⁵. Старый всезнайка!

Вот и нашлось объяснение, почему герцог приказал заключить серебряный идол в статую, изваянную Тасси. Пока статуэтка цела, душа его будет почивать в своем теле до самого Судного дня. Роберт пребывал в полном убеждении, что уж тогда-то Медея получит сполна за свои прегрешения, а он сам отправится прямиком в рай – о, благородный муж! Подумать только, две недели назад я считал этого человека героем. О-о, мой дорогой герцог, я распишу вас как следует в своей книге, и ни один серебряный идол не поможет: читатели всласть посмеются над вами.

15 ноября. Как странно! Этот дурачок, сын вице-префекта, в сотый раз услышав мои разглагольствования о Медее да Карпи, внезапно вспомнил, что в детстве, когда он жил в Урбании, нянька пугала его тем, что придет, мол, мадонна Медея, примчится по небу на черном козле. Герцогиня Медея превратилась в этакую буку для непослушных мальчишек!

20 ноября. Я странствовал вместе с профессором средневековой истории, показывая ему окрестности. В том числе поехали мы и в Рокка Сант-Эльмо, посмотреть на бывшую виллу герцогов Урбании – виллу, где Медея пребывала в заточении с того момента, как Роберт II выступил во владение герцогством и вплоть до заговора Маркантонио Франджипани: после этого ее немедленно перевели в отдаленный женский монастырь.

Мы проделали долгий путь по совершенно пустынным долинам Апеннинских гор, несказанно мрачным… Узкие кромки дубовых рощиц окрашены в красно-коричневые тона, крохотные участки травы покрыты инеем, последние немногочисленные листья тополей желтеют над бурными пенными потоками, под морозным дуновением трамонтаны⁴⁶, а горные вершины укрыты серыми облаками… Завтра, если ветер не утихнет, мы увидим их – закругленные снежные шапки на фоне голубого неба. Сант-Эльмо – это разнесчастная деревушка на высоком горном хребте в Апеннинах, откуда итальянцев уже вытеснили северные соседи. Путь туда лежит через нагие каштановые леса – они тянутся миля за милей, и запах размокших прелых листьев витает в воздухе, а из пропасти доносится рев потока, переполненного ноябрьскими дождями. Возле аббатства Валломброза каштановые рощи сменяет густой темный ельник. Затем открываются просторы лугов, со всех сторон продуваемые ветрами. Дикие скалы, покрытые недавно выпавшим снегом, уже совсем близко. А на склоне холма высится герцогская вилла Сант-Эльмо, большое квадратное строение из темного камня. Окна забраны решетками, полукружья лестниц ведут к парадному входу с каменным гербом, а с обеих сторон стоят на страже сучковатые лиственницы. Теперь виллу сдают хозяину здешних лесов, и он сделал ее хранилищем для каштанов, хвороста и угля, которые охотно разбирают соседи.

Мы привязали поводья лошадей к железным кольцам и вошли. В доме была только старуха с растрепанными волосами. Эта вилла – бывший охотничий домик, построенный примерно в 1530 году для Оттобуоно IV, отца герцогов Гвидальфонсо и Роберта. В некоторых комнатах когда-то были фрески и дубовые резные панели, но все они не сохранились. Лишь в одном из залов уцелел большой мраморный камин – точно такой же, как во дворце Урбании, с великолепным изваянием Купидона на синем фоне. Грациозный нагой мальчик держит в руках две вазы: в одной – гвоздики, в другой – розы. Но в комнате запустение, повсюду валяются вязанки хвороста…

Мы возвратились домой поздно, профессор пребывал в чрезвычайно дурном расположении духа из-за того, что поездка оказалась бесплодной. В каштановой роще нас застигла метель. Снег медленно падал, укрывая белой пеленой землю и деревья, и благодаря этому зрелищу я словно вернулся в Познань, где провел детские годы, и снова стал мальчишкой. Я пел и кричал, чем привел в ужас своего спутника. Если слух об этой выходке дойдет до Берлина, дело обернется против меня. Историк двадцати четырех лет орет и горланит песни – в то время, как его сотоварищ проклинает снег и плохие дороги!

Ночью я не мог уснуть, глядя на тлеющие угли и размышляя о Медее да Карпи, заточенной зимою в одиночестве Сант-Эльмо, под стоны елей, под рев бурана, когда всюду падает снег, а на многие мили вокруг нет ни единой живой души. Мне чудилось, что я видел все это наяву, что я каким-то образом превратился в Маркантонио Франджипани, пришедшего освободить ее, – или то был Принцивалле дельи Орделаффи? Полагаю, всему виной – долгий путь, необычное ощущение от покалывающих лицо снежинок или, возможно, пунш, выпитый после обеда по настоянию профессора.

23 ноября. Хвала Господу, баварский умник наконец-то уехал! За эти дни, что он провел здесь, я чуть было не сошел с ума. Рассуждая о своей работе, я однажды поведал ему о своих изысканиях насчет Медеи да Карпи, а он удостоил меня ответом, что такие истории – не редкость в мифопоэтике Ренессанса (старый идиот!) и что тщательное исследование опровергнет большую их часть, как случилось с весьма распространенными легендами о Борджиа и прочих знаменитых личностях, а кроме того, обрисованный мною образ женщины психологически и физиологически неправдоподобен.…

24 ноября. Не могу нарадоваться, что избавился от этого глупца; я был готов задушить его всякий раз, как он заговаривал о Даме моего сердца – ибо таковой она стала, – называя ее Метеей. Мерзкое животное!

30 ноября. Я потрясен до глубины души тем, что сейчас случилось; начинаю опасаться, не был ли прав старый ворчун, утверждая, что не стоит мне жить одному в чужой стране – мол, это вредно для психики. Сам удивляюсь, отчего я пришел в такое взбудораженное состояние из-за случайно найденного портрета женщины, умершей три столетия тому назад. Учитывая происшествие с дядей Ладисласом и другие примеры помешательства в моей семье, мне бы поистине следовало избегать волнения из-за таких пустяков.

И все же случай действительно вышел драматический, жуткий. Я готов был поклясться, что знаю все картины во дворце, в особенности – портреты Медеи. Тем не менее, нынче утром, покидая архив, я прошел через одну из многочисленных маленьких комнат – несимметричных чуланчиков, разбросанных по этому необычному зданию с башенками, как во французском chateau⁴⁷. Наверняка я бывал здесь раньше, поскольку вид из окна казался знакомым: вот приметная пузатая башенка, кипарис на противоположной стороне рва, колокольня за ним и преисполненные покоя очертания покрытых снегом вершин Монте Сант-Агата и Леонесса на фоне неба. Полагаю, во дворце есть смежные комнаты-близнецы, и я попал во вторую, хотя мой путь всегда пролегал через первую. Или, возможно, кто-то сдвинул ширму или отдернул полог…

Когда я направлялся к выходу, мое внимание привлекла очень красивая рама старинного зеркала, встроенного в мозаичную стену желто-коричневых тонов. Я приблизился и, разглядывая раму, механически взглянул и на зеркальную поверхность. О ужас! Я чуть не вскрикнул! Мне показалось… к счастью, мюнхенский профессор, озабоченный моим душевным здоровьем, благополучно уехал из Урбании и не узнает об этом… За моим плечом кто-то стоял, чье-то лицо склонялось к моему… Это была она, она! Медея да Карпи!

Я резко повернулся – полагаю, бледный как призрак, которого ожидал увидеть. На противоположной стене, в двух шагах от меня, висел портрет. И какой портрет! – Бронзино⁴⁸ никогда не удавалась работа лучше этой. На резком темно-голубом фоне изображена герцогиня – да, то была Медея, настоящая Медея, и черты ее казались в тысячу раз более живыми, чем на прочих портретах: в них чувствовались ее индивидуальность и сила.

На этой картине она сидит, застыв, в кресле с высокой спинкой, скованная почти до неподвижности парчовыми юбками и корсетом с нитями мелкого жемчуга и вышитыми серебром растительными узорами. Платье серебристо-серое, с вкраплениями необычного приглушенно-красного цвета, грешного макового оттенка, и на этом фоне особенно выделяется белизна рук с узкими запястьями и удлиненными пальчиками, похожими на бахрому этого наряда. Длинная, тонкая шея, не прикрытый волосами алебастровый, округлый лоб. Лицо – точно такое, как на других портретах: похожие на золотое руно рыжеватые локоны, пленительно изогнутые тонкие брови, немного сощуренные веки, слегка поджатые губы… Но точностью линий, ослепительным сиянием белой кожи и живостью взгляда этот портрет неизмеримо превосходит все остальные.