Октябрь

Встань с постели после полуночи, исполни давнее желание пройтись в полнолуние через овраг до деревни и обратно. Как много голосов у ночи: кричит неясыть, тявкает самец косули, звенят крылья диких уток, лают собаки. Гул далекого поезда. Летная погода. В ночном небе реактивный самолет прорывает звуковой барьер. Вскоре после этого вокруг Луны, словно гирлянда, обвивается конденсационный след. Кто может сидеть в этом летательном аппарате? Счастливчик? Несчастный? Летчик, как и я, работает в одиночку. Хоть и есть связь с наземной станцией, но подчинение машины – его задача. Я восхищаюсь мужчинами, которые покоряют такую технику. Мое глубокое уважение пилотам, которые, учитывая безграничность неба, дисциплинированно и сдержанно выполняют приказы Центра управления полетами.

У Тимма в комнате тихая музыка. Он все еще не спит? Два часа после полуночи. Я открываю дверь. Парень лежит в рабочей одежде, уснул на своем матрасе. Я накрываю его, выключаю радио.

Я живу неправильно, утром не ем, вечером ем много. Меня раздражают страшные сны о том, что я разжирею. Сколько раз бабушка говорила: утром, как король, днем, как мещанин, вечером, как нищий. Пошло на пользу?

Баран проломил головой забор, чтобы добраться до грядок с капустой. До которой смог дотянуться – сожрал. Теперь, беспомощный, он стоит, и тщетно пытается выдернуть свою башку обратно – мешают рога. Мой сын освобождает его из плена с замечанием: «Какая польза от полного брюха, если нет головы, тупой баран?!»

Тимм, как обычно, поздно выходит из своей комнаты. Мой укоризненный взгляд. Его ответ: «Мне сегодня по фигу работа».

«По фигу», – такого еще не слышал; я должен улыбаться.

«Ты же не всегда успеваешь в последнюю минуту».

Тимм тянется к кофейной чашке. «Гребаная жизнь! Всегда все по часам».

Порой я думал, что спортшкола его хоть немного дисциплинировала. Это заблуждение. Он представляется мне жеребенком после долгих зимних месяцев в конюшне: мчится по весенней зелени загона, бьет во все стороны, ржет, пукает в небо жаждой обретенной свободы. Голос моей совести спрашивает: что с этим делать? Молчать? Делать замечания?

Долбить в барабан морали? В конце концов, мы живем под одной крышей, пусть он думает обо мне, что хочет.

Я пишу стихотворение:

 
Будь в школе точно в восемь.
Будь в магазине точно в четыре.
Будь дома точно в шесть, а то завтра не выйдешь гулять.
Слово «точно» сидит у меня в печенках.
Я больше не могу это терпеть.
Разве жизнь бежит только по часам?
 

Я редко пишу стихотворение за пять минут. Могу целый день провести в тщетных попытках. Не показать ли Тимму? Оно могло бы подтвердить его склонность к проволо́чкам.

Он читает. На его лице сияет победоносная улыбка. «Стало быть, ты согласен со мной». «И да, и нет». Признаю, жить только по часам означает жить, как в тюрьме.

«Но, – спрашиваю я его, – что получится, если каждый будет ходить на работу так, как ему заблагорассудится, или в твоей спортшколе все будут тренироваться тогда, когда им это удобно?»

«Не напоминай мне!»

«Придержи язык!» – говорю я и напоминаю ему, что без этой школы он четырнадцатилетним не попал бы ни в Италию, ни в Советский Союз. Мой сын замолкает.

Кололи дрова, складывали. Тимм бросает сто пятьдесят марок на стол; совместно установленный взнос на ведение хозяйства. Скомканные купюры, вытащенные из заднего кармана. Я разглаживаю банкноты и думаю: ни к чему нет уважения. Я не собираюсь поучать, но тогда возникает вопрос: откуда у молодых людей должно появиться уважение, если исполняется практически любое материальное желание? Мне не нужен этот денежный взнос, но парень должен понимать, что деньги необходимы для жизни, что они ему не подарены. Я сберегу их для него.

Какой скачок от моего детства к детству моего сына. С десятью пфеннигами на Шютценфесте^[9] я был настоящим мужчиной. А если у меня было целых пятьдесят – в основном, от бабушки, – я мог кутить на ярмарке весь день: мороженое, конская колбаса, перетягивание каната, леденцы, тир, колесо обозрения.

Мне вспоминается тридцать третья история из «Книжки с картинками без картинок» Андерсена: Луна заглядывает в детскую комнату. Малыши ложатся спать. Четырехлетняя девочка уже лежит в постели и молится. «Отче наш». Место, где в молитве говорится: «Хлеб наш насущный дай нам на сей день…» Девочка, неразборчиво бормоча, продлевает эту фразу. Мать хочет знать, что лепечет ребенок.

После смущенного молчания малютка отвечает: «Не сердись, дорогая матушка! Я просто попросила: и побольше масла на него». Как нелепо, как абсурдно выглядит такая история в наши дни, в нашей стране. «Отче наш» – прекрасное, простое стихотворение. Мировая литература. Благотворная для бесчисленного множества людей поэзия, выученная наизусть.

Молодой человек, должно быть из соседней деревни, толкает свой мопед во двор. «Больше не тянет».

«Я в этом не разбираюсь».

«Тимм уже дома?»

«Еще нет. Ты думаешь, он сможет помочь?»

«Ну конечно же, он всё может».

Прежде всего он может делать глупости, недоверчиво размышляю я и очень удивляюсь, когда мопед снова заводится.

«Он может всё» – чем больше уверенности, тем больше и доверия.

В моросящий дождь едем к вокзалу Бад K. Тимм хочет ехать в город. В Ц. на проводах собираются ласточки, готовятся к осеннему путешествию. Благоговейная неподвижность перед полетом, долгим. Время, когда и мне пора собираться в зиму, долгую.

В Бад K. на перекрестке регулировщик. «Вот бедолага!»

«Кто? Мент?»

«Не говори так пренебрежительно о полицейском».

«Да пусть он свалит, если идет дождь».

«Свалит… может, у него есть что-то вроде чувства долга».

«В такой ливень он не должен здесь стоять».

«Как раз именно сейчас хорошо, что он регулирует движение».

В вестибюле вокзала открыта дверь в «Интершоп». Пахнет мылом, стиральным порошком. Через дверь мы с любопытством смотрим на притягивающий взгляд, привлекательно упакованный и разложенный ассортимент товаров. Сколько из них было произведено в нашей стране? Мимо нас проходят два мальчика.

Один, с горящими глазами другому: «О, магазин – класс!»

У прилавка пожилая женщина. Она чувствует здесь себя, как дома: «Два куска мыла Fa… пакет порошка ОМО… кофе Jakobs- Krönung… пять батончиков Mars… три Milka, так, посчитайте-ка всё вместе… За йогуртом я зайду завтра».

Молодой человек своей дочери: «Пойдем и мы с тобой заглянем в магазин».

Мне вспоминается молодежное собрание – вероятно, это было осенью сорок пятого, – где руководитель антифашистского движения восторженно объяснял нам, что в ближайшие тридцать-сорок лет деньги будут упразднены, что каждый сможет жить по своим способностям и получать по своим потребностям. Наверное, в тот вечер на пустом стуле восседала диалектика и тихо посмеивалась над его утопическими мечтами.

Мой сын слегка подталкивает меня: «Дашь пару марок на шоколадку?»

В привокзальном туалете два пьяных армейца. Один, бормоча, исчезает, когда мы заходим внутрь, другой ухмыляется и начинает болтать: «Видишь это, дед? Еще не слышал о ЕК-движении?»^[10] Едва не соскользнув в писсуарный лоток, он стучит пальцем по цифре сто двадцать три, которую нацарапал на стене. Невнятно лепечет: «Пройдет именно столько дней, и это дерьмо останется у меня позади».

Тимм смеется, похлопывает пьяного по плечу и говорит: «Если ты и дальше будешь так раскрывать рот, то окажешься не дома, а в тюряге».

Выходные в одиночестве – непривычно. Наслаждаюсь тишиной, непрерывно работаю, сварил в пятилитровом горшке картофельный суп, к тому же съел сардельки, которые купил в Бад K. Собственно, не так уж много и надо, когда вы полны рвения и работаете с большим удовольствием.

Мой сын входит в дом. Первый вопрос: «Призыв в армию уже начался?»

«Почему ты так суетишься с этим?»

«Мои приятели давно ушли. Я тоже хочу, чтобы это осталось у меня позади».

ВОСПОМИНАНИЯ

Один из дней сорокового года, мой семнадцатый день рождения. Я еду на поезде в Линген, на канал Дортмунд-Эмс. В кармане моего пиджака лежит «Военный билет» и повестка об исполнении трудовой повинности. Наконец-то. Как я горжусь! Мое первое долгое путешествие. Иначе откуда крестьянскому парню взять деньги на поездку от Дессау до северо-запада Великой Германии. Моя единственная забота: каждый раз правильно делать пересадку, не опаздывать.

ВОСПОМИНАНИЯ

Весна сорок пятого. В окружении под Берлином, близ Кёнигс-Вустерхаузена, советские парламентеры призывают нас сложить оружие. Бесноватые офицеры СС расстреливают переговорщиков. Советская артиллерия установила по нам прицельный огонь. Только бы выбраться из этого ада. На вспаханном поле я спотыкаюсь, бегу, меня шатает, швыряет и наконец я падаю в воронку от снаряда. На склоне ямы раненый. Осколок оторвал ему правую ногу. От вида разорванного бедра меня тошнит. Мой взгляд соприкасается с лицом калеки: казначей нашей роты. Его щеки побледнели. Глаза лихорадочно блестят. Он улыбается. Он узнаёт меня? Его рука медленно тянется к кобуре.

Вытаскивает оружие. Он собирается стрелять? Я опускаю его руку с «Р-08» вниз. Он трясет головой и улыбается, улыбается с добротой, которой я не видел прежде на человеческом лице. Обессиленный, старшина роты вкладывает мне в руку пистолет и шепчет: «Неси его дальше, за фюрера и отечество». Я не носил, как было приказано, в кармане для часов форменных брюк пистолетную пулю – «на всякий случай». Немецкий солдат не сдается!

* * *

Мой день рождения – праздник республики. Тимм положил на мой стол небольшую самостоятельно нарисованную акварель. Только сейчас я внимательно ее рассматриваю. Наш дом, с возвышающимся над всем тополем. Изумительная перспектива; ярко, жизнерадостно. Ничего необычного нет, но я безмолвно радуюсь его творческому достижению.

«Спасибо! Хорошая картина. Наверно, ты долго сидел над ней?»

«Да нет, такое рисуется одной левой».

По телевизору демонстрации, военный парад. Я выключаю. Развод караула, комендантский час, концерты на площади и парады не имеют для меня ничего общего с осознанным отношением к обороне страны. С пониманием того, почему что-то надо защищать. Муштра порождает верноподданных. Народной армии требуются личности, не только в качестве офицеров, но и в качестве призывников. Я ужасаюсь, что молодые люди служат в Народной армии по призыву: просто ходят по кругу эти восемнадцать месяцев!

Меня поражает, когда я вижу, как отслужившие солдаты загружаются алкоголем, как старые фронтовики, по дороге домой устраивают дебоши, ведут себя так, будто позади у них восемнадцать месяцев тяжелейшей службы, будто они были между жизнью и смертью. Разве нет приятных воспоминаний? Однажды я спросил директора школы: чего добиваются ученики военными играми в зимние каникулы? Ответ: «Они должны быть воспитаны на любви к Родине и готовности к обороне».

У них это получится?

Конечно же, мне известны унтер-офицеры Народной армии, к которым подходит понятие «старый швед», которое появилось во времена Великого курфюрста Пруссии^[11]. Он брал на службу шведских солдат-старослужащих и повышал их по службе до звания унтер-офицеров, потому что они прекрасно понимали, как шлифовать новобранцев.

Более глубокой причиной неприятия таких телевизионных передач, вероятно, является мой собственный опыт. Мое поколение поклялось после войны никогда больше не брать в руки винтовку. Будут ли исполнены когда-нибудь слова Бехера^[12] «Чтобы никогда больше мать не оплакивала своего сына…»?