Ох-хо, не будь у Генриха сейчас более важных дел, он бы рассказал девчонке, как много волнения сейчас испытывает этот ее серафимчик. Хочет. Ох как Миллер хочет эту девчонку. Жаль, некогда об этом поболтать, нельзя дать Миллеру продолжить экзорцизм.

Миллер хорошо обращается с клинком, окутанным святым огнем, но серафиму по-прежнему не хватает подвижности. Демон уворачивается от клинка раз за разом, скачок за скачком. И лапы у него довольно длинные, он просто цепляет когтями по запястью противника, оставляя на нем длинную царапину – и клинок тут же гаснет, потому что рану от когтей демона даже архангелы быстро исцелить не могут. А держать тяжелый меч в распоротой руке очень сложно.

А затем – затем Генрих наносит один удар. Такой силы, что в небе вскрикивает девчонка, а Миллер отлетает назад, прикладывается затылком о черное дерево. Одно из редких деревьев на Холме исчадий. За семьдесят восемь лет заключения Генрих пересчитал на этом дереве все видимые ему сучки и развилки ветвей. Он сейчас этому дереву даже сочувствует, ведь затылок у Миллера чугунный, под стать его головенке.

Демоны сильнее душ, что в Лимбе служат на побегушках у Небес. Всех их, начиная с младших ангелов, иногда превосходя в силе и серафимов, и архангелов. Иногда.

Беда в том, что Небеса видят, когда ты становишься слишком силен. Небеса видят и дарят Лимбу еще одно Орудие. И еще одно. И еще… Столько, сколько нужно, чтобы добраться до тебя и пообломать твои демонические рога.

Поймать, сковать и распять.

А может – отправить в ад, если уж Гнев Небес не может тебя пронять.

Генриху некуда бежать. Он не исключает, что его ждет ад вместо распятия, и туда он не хочет тоже. И на крест больше не хочет.

Миллер сдавленно стонет от удара, пытается встать, пытается призвать свой Дар – Генрих видит это по выражению лица – но нет, у него не получается. Он не верит в себя. И это прекрасно.

– Растерял свой огонек, да, Миллер? – ехидно шипит Генрих, подцепляя когтями миллерову рубашку и поднимая серафима в воздух.

– Небеса не дадут тебе уйти, Хартман, – отчаянно вскрикивает серафим. – Ты это прекрасно знаешь. Ты ломаешь одно Орудие – Небеса достают два.

– Я буду ломать вас по очереди, если это цена моей свободы, – выдыхает Генрих, примеряясь зубами для укуса.

Душа Миллера… Сколько лет он ждал этого момента?

Вечность. Вечность ради этой секунды мести! Он и не ждал ее сейчас, он и не грезил, ему была нужна только свобода. А тут…

Генрих смотрит на Миллера, втягивая носом воздух. Вся демоническая сущность дрожит, ревет, хочет приложиться к душе серафима немедленно, отравить и самому восстановить силы. Но Генрих медлит, будто уговаривая себя.

Был бы он голоден – все было бы проще. Зубы уже бы впились в горло или плечо Миллера, высасывая силу из его души. Но девчонка… Девчонка с ее пресными лепешками и водой… Весь аппетит испортила, зараза крылатая.

И все-таки выхода нет. Генриху нужна сила сейчас, иначе он не покинет Лимба. Сначала Миллер, потом Пейтон – потом марш-бросок до оцепления, еще одна схватка с одной только целью кражи ключа-жетона, и Лондон… Огромный Лондон, в котором одного конкретного демона искать можно целую вечность.

И нельзя терять время, нужно приступать к трапезе прямо сейчас! Да, именно сейчас! Ни секундой позже…

– Генри! – раздается за спиной голос Агаты, этой безумной девчонки-Стража…

– Генри! – Чуткий демонический слух улавливает, когда ноги девчонки-Стража касаются земли. – Генри, ты слышишь меня? Ты должен остановиться.

Должен? Генрих никому ничего не должен, кроме самого себя. Что она ему может предложить? Крест? Восхитительная альтернатива, только Генрих все никак не может начать восхищаться. Не заманчиво.

И все-таки исчадие ада не шевелится, не торопясь впиваться в душу Миллера. Хрипло дышит, топорщит уши на голове. Высосать ублюдка он всегда успеет. И девчонку. И Пейтона. Всех их. Ни один из троих идиотов не додумался вызвать подмогу. Так какая разница? Можно и послушать пару минут.

Генрих разворачивается к ней, швыряет Миллера к ее ногам, прижимает его к земле тяжелой огромной лапой. Лицом в землю, чтобы ублюдок не смел зачитать экзорцизм.

Агата… Она ведь может тоже его прочитать…

Ну по крайней мере начать она успеет. А потом Генрих ринется и на нее, и от ее слабенькой смертной душонки ничего не останется за пару мгновений. И пусть потом возятся, собирая клочки ее души, чтобы возродить ее лет через десять.

Девчонка смотрит на Генриха и молчит.

Самое парадоксальное – она его не боится.

Над ней нависает черная огромная махина, сплошь состоящая из мышц, покрытая блестящей чешуей. На лапах – а назвать эти лопаты руками язык не поворачивается – длинные пальцы, заканчивающиеся длинными кривыми когтями. Вытянутая морда, чем-то смахивающая на морду лошади, рога между прижатыми к загривку острыми ушами. Длиннющий хвост бьет по земле. И зубы… Огромные хищные зубы, с которых капает на землю токсичная слюна. Пара таких капель – и девчонка окажется в Лазарете. И пробудет там очень-очень долго.

А Агата не боится! Даже не думает. Смотрит на Генриха, моргая через раз. И нет, ее сердечко не трепещет абсолютно. Странная птаха. Очень странная птаха. Как ее, такую блаженную, вообще занесло в Лимб, да еще на слой к лютым грешникам-Стражам?

Генрих шагает вперед, оставляя Миллера где-то рядом со своим хвостом, легко толкает девчонку в грудь тяжелой лапой, опрокидывая ее на землю, нависая над ней.

Морда демона в паре дюймов от ее лица. Ноздри жадно трепещут, пытаясь вобрать в себя как можно больше ее запаха.

Ну же, малышка, давай, хоть глоточек страха! Давай, дай повод тебя атаковать. Открой свой ротик и начни молиться.

Она молчит. Не двигается. А потом легко протягивает ладонь и скользит пальцами по морде демона. Это уже вне всяких рамок.

– Ты дура? – рычит Генрих ей в лицо. – Зачем ты лезешь ко мне? К исчадию ада!

– Я молилась за тебя, – с легкой улыбкой отзывается Агата. – Дура ли я? Знаешь, давай у мистера Пейтона спросим, он, кажется, более компетентен в этом вопросе.

Серьезно? Она серьезно смеется, глядя ему в глаза? Что у этой дурочки с мозгами? Отморожены?

– Я понимаю, что ты боишься, – тихо шепчет девушка, совершенно заходя за границу приемлемого. – Знаю, что ничего хорошего ты от нас не ждешь. Но все-таки, Генри, не все так плохо. Тебе не обязательно драться. Слышишь?

– Какой у меня выбор? – огрызается Генрих. – Исчадиям не положена амнистия.

– Я не знаю, что положено исчадиям, – осторожно произносит Агата, не отводя взгляда, – но в кодексе Святой Стражи сказано, что тот, кто сошел с распятия, на него не возвращается, пока снова не сдастся голоду. Тебе полагается испытательный срок.

Это смешно. Это настолько смешно, что даже тошно.

– Я – исчадие, – рычит Генрих. – Ни черта мне не полагается. Иначе бы Пейтон меня не атаковал.

– Кто с креста сошел – тот веры достоин, – уверенно качает головой девчонка. – Пока ты не совершил однозначный грех, пока не сбежал в смертный мир – Небеса в тебя верят. Я не знаю, почему Артур и Джон на тебя бросились. Может быть, это они допустили ошибку?

Она говорит чушь. Она говорит однозначную чушь. Не может быть такого. Уж святоша-то Пейтон лучше прочих знает законы. Чтобы он и допустил ошибку?

– Покажись мне, Генри, – умоляюще просит Агата. – Покажись мне тем, за кого я молилась. Сделай шаг от демона. Хотя бы один. Его будет достаточно, правда. Я буду стоять за тебя, клянусь. Я не дам им без суда распять тебя снова. Веришь мне?

Ее голос странным образом чарует. Мягкий, нежный, проникновенный. Полный незамутненной искренности. Верить ей? Как? Она на всю голову чокнутая. Это же очевидно. Никто в здравом уме не будет смотреть в глаза исчадию и просить его остановиться.

И что она может? Как она не даст архангелам вновь привести приговор Генриха в исполнение? Она младший Страж, смертная с незакрытым кредитом грехов, даже не серафим. Кто она такая, чтобы спорить с Волей Небес, Святым Триумвиратом Орудий.

Он сбрасывает боевую форму, снова обращаясь в человека, смотрит в теплые карие глаза девчонки, смотрит, как они радостно вспыхивают. Она понимает его неправильно. И ох как нехорошо с его стороны так вводить в заблуждение именно Агату.

Но не жрать же эту дурочку, в конце концов… Не ее, накормившую его, отдавшую ему свою воду, освободившую его, наконец.

Генрих неловко качает головой, и прядь его волос падает с плеча вниз, задевая девчонку по лицу. Она вздрагивает и начинает краснеть, и Генрих ощущает то неловкое смущение, что топит Агату все сильнее.

Ну ничего удивительного в этом нет. В Агате Виндроуз же видно скромницу, даже очков надевать не надо, зря Пейтон прохаживался по ее одежде. Девчонка не только выглядит весьма невинно, но и, в принципе, оставляет ощущение некого соприкосновения с целомудренностью. Девственницей смертную жизнь окончила, не иначе.

Генрих касается ее щеки. Агата едва заметно вздрагивает. И сердце ее начинает частить. Нежная какая девочка…

Влечение любым демоном чуется быстро. Потому что самый простой способ утоления демонического голода – это утоление похоти. Вот только Агату к Генриху сейчас не влечет, она сейчас его в основном боится. Странно. В демонической форме не боялась. И на кресте она его не боялась, и вполне себе пялилась.

– Ты спрашивала, верю ли я тебе, да? – мягко спрашивает Генрих, глядя в растерянные глаза напуганной его близостью Агаты.

Девушка торопливо кивает.

– Знаешь, птаха, я был бы очень рад поверить, – тихо выдыхает Генрих. – Вот только я правду знаю. Так что… Прости…

Она дергается, кажется, до нее доходит, что ничего хорошего за этими его словами не кроется, вот только даже в человеческой форме она Генриху ничего противопоставить не может.

Генрих наваливается на нее, прижимает к земле, а сам вгоняет трансформированный демонический коготь девчонке под ребро.

На когтях тоже яд. Не такой токсичный, как на зубах, и Агата не серафим, не архангел, ее душе много не надо, чтобы ослабнуть. Но этот яд слабый, его исцелят быстро. И только этим Генрих и успокаивается. Ведь оправдываться ему нечем.

– Прости, прости, прости, малышка, – с искренней горечью шепчет Генрих, ощущая, как выгибается от боли, а потом обмякает тело девушки. Смотреть, как закрываются ее глаза, нет сил.

Ведь она, именно она, обошлась с ним настолько милосердно, насколько он вообще не заслуживал. И кажется, след от прикосновения ее губ к его лбу начинает укоризненно пылать.

И будь у него хоть какой-то шанс, он бы сделал все для девушки, снявшей его с креста. Вот только его правда была довольно однозначная.

Он – исчадие ада.

Таким, как он, амнистия не полагается.

А сейчас… Сейчас нужно торопиться.

Святоша Пейтон в отключке долго не пробудет.