Оззи

Милая Оззи,

Ты никогда не прочтешь это письмо и не напишешь мне, ведь ты – кролик, а кролики не умеют читать. Но я напишу его так же, как делаю все остальное: встаю, хожу на работу и на занятия, ем и встречаюсь с друзьями. Они шутят: «Вера так много работает, чтобы у ее кроликов была лучшая жизнь», и в этом, считай, угадали.

Вчера мы с тобой ехали в ветеринарную клинику. Соседнее место в троллейбусе заняла какая-то женщина. Ты ее заинтересовала – что это такое в переноске, не кошка и не собака? Сперва она очень внимательно слушала мой рассказ, а потом воскликнула:

– Усыпите, зачем мучать?

Я ничего не ответила. Потом все думала: а вдруг и правда – ты мучаешься, но не можешь ничего рассказать, а вдруг и правда – ты мастерски скрываешь боль, как любой другой кролик?

Когда наступит та точка невозврата, когда эвтаназия для тебя станет благом?

Знаешь, почти шесть лет назад мы искали второго кролика, и я даже не смотрела в твою сторону: «милый, робкий зайчик», – вот и все, что было написано о тебе на страничке «Руты», фонда помощи кроликам. Это девушки из «Руты» нашли тебя на улице, подобрали, накормили и затем искали тебе новый дом.

Тогда у нас уже полгода жил Элис. «Кролику нужен кролик», – повторяла я, как мантру, и в отпуске наконец решилась взять второго. Мы уехали в Казань и жили сначала в отвратительном хостеле (зато рядом с Кремлем), а потом в не менее отвратительном отеле. Казань не запомнилась мне ничем. И уже на третий день я рыдала:

– Я хочу домой к моему кролику. Да и сколько можно тянуть? Я хочу взять второго!

Сначала мы с мужем долго ехали на трамвае, потом оказалось, что дом, где ты жила, очень длинный и занимает почти целую остановку. Мы шуршали опавшими листьями, пока шли по двору. Я знала, что ты живешь с огромным серым кроликом Олафом. Признаюсь, думала забрать не тебя, а Олафа, но куратор из фонда помощи отговорила меня:

– Олафа уже два раза возвращали, – заявили мне. – Вы, конечно, можете попробовать, но ведь у вас самец, а самцы как раз его бьют.

– Мой кастрирован, – я начала было возражать.

– Все равно, – она была непреклонна, а затем добавила: – Не хотите взять Оззи?..

Комната, где ты жила, была огромна и пуста: ободранные до бетона стены, застеленный пленкой пол и – вместо люстры – «лампочка Ильича», висящая одиноко на проводе. «У нас ремонт», – пояснила хозяйка квартиры. В дальнем углу комнаты стояла огромная клетка, а в ней – лотки, кормушка и миска с водой. Дверцы в клетке не было. Кролики валялись прямо у входа в свой сетчатый «домик», занятые друг другом, и потому внимание на нас обратили не сразу.

Когда я подошла к тебе, чтобы погладить, ты спряталась за пушистый бок Олафа.

– Мы готовы взять ее, – услышала я голос мужа. Пока я соображала, что делать, он уже отцепил тебя от сородича и посадил в переноску.

Мы снова ехали домой на трамвае, который шел ужасно долго, и я никак не могла уложить в голове, что в переноске едет кролик, и он настоящий, и мне не пять лет, и что родители не отдадут его. Я сама взяла кролика, подписала договор о владении, и теперь он мой.

Я помню, что в то время моей самой частой шуткой стала фраза, что мы взяли кролика с ПТСР. Ты быстро подружилась с Элисом, но, вопреки тому, еще долго боялась всего: громких звуков, резких движений, криков и смеха. Ты не шла на руки, и даже поглаживания принимала с обреченным видом.

– Зачем мы взяли такую неконтактную крольчиху, – иногда ругался муж, – как она меня бесит!

Меня ты не бесила. Я даже чувствовала с тобой будто бы душевное родство. Элис был кроликом, беззаветно обожающим моего мужа, а ты как будто больше тянулась ко мне, больше мне доверяла. Помню, как я долго-долго сидела в комнате, в вашем с Элисом углу. Не трогала тебя, просто наблюдала. И вдруг ты робко подошла ко мне, поставила маленькие передние лапки на мое колено, прося, чтобы тебя погладили. В тот момент я замерла перед этим чудом: будто драгоценный цветок вдруг раскрылся. А я осторожно протянула руку и почесала обращенную ко мне мордочку и твои бархатные уши.

С того самого дня между нами зародилась странная дружба. Да, ты по-прежнему не шла ни к кому сама, но рядом со мной будто стала спокойнее и уже не так дрожала, когда слышала громкие звуки. Я как бы стала проводником для тебя в мир этого дома. Твоего дома. Всего через несколько месяцев ты стала его настоящей хозяйкой и теперь гоняла не понравившихся тебе кроликов.

Я как раз тогда загорелась идеей поселить в вашу банду третьего кролика, точнее, крольчиху. Но все сразу пошло не так: я не думала, что ты нападешь так свирепо на гостью в три раза больше тебя. Я только отвернулась, а ты уже вырвала новой крольчихе кусок хвоста, и пусть сама отделалась рваным ухом, но изгнала чужака со своей территории! А когда муж унес невезучую крольчиху в закрытую комнату, а я отзвонилась, что верну ее обратно, ты подошла ко мне и положила голову на руку. Твое ухо кровило, и мне пришлось обрабатывать его перекисью.

После ты иногда прибегала ко мне за вкусностями, а иногда – просто так, но обычно мы общались на твоей территории. И когда я смотрела на вашу банду, то вспоминала фразу: «Кролики – это животные для созерцания, задача человека – создать вам условия, отойти и не мешать».

Позже мне пришла мысль, что этот принцип работает с другими животными. И с людьми. Особенно с людьми.

Когда зимой заболел Элис, и мы не отходили от него, сменяясь по очереди, ты тоже не отходила. Элис болел энцефалитозоонозом – тяжелой болезнью кроликов, вызвавшей расстройства нервной системы – судороги, подергивания зрачка. Его голова и все тело завернулись вбок, и, кажется, он не вполне понимал, где находится. Ты не отходила прочь ни на минуту, и когда Элис падал на пол и трепыхался в конвульсиях, ты клала мордочку на его голову, будто пытаясь снять приступ. Именно тогда я обратила внимание на богатый язык тела кроликов. Они не издают звуки, но это не значит, что общение им недоступно. Запахи и тысячи прикосновений и есть весь их разговор.

Когда я упаковывала почти бездыханного Элиса в переноску, чтобы везти на очередную капельницу, ты – ведь тебя не брали с ним в клинику – металась по комнате. Кризис миновал, Элису вдруг стало лучше, и муж прислал мне видео, как он жует укроп. Я расплакалась прямо на работе от радости и облегчения, а ты увидела, что Элис поднимается на лапки и уже не кружится на месте, и ушла сидеть в кухню. Я тогда пошутила, что ты поехала на курорт после недели сплошного стресса.

Еще три года ты помогала Элису находить себя в пространстве, искать еду и лоток. А я в который раз убедилась, что кролику нужен кролик: без твоего участия Элис ушел бы намного раньше.

Когда Элиса не стало, ты сидела потерянной булочкой, не понимая, что случилось. Или слишком хорошо понимая. Говорят, в такие моменты кроликам надо дать попрощаться с сородичем. В тот же день ты перестала есть, а твое тело уменьшилось, шерсть потускнела. В уголках твоих глаз теперь все время налипали шерстинки, ведь их было некому почистить. И я кормила тебя с рук твоей любимой едой, чистила глаза, такие большие и блестящие, похожие на спелые вишни.

Прошла неделя, и я поняла, что так продолжаться не может. Кролику нужен кролик. Тебе нужен друг.

Как так вышло, что я нашла тебе друга на «Авито»? Все просто: в «Руте» в почему-то пристраивали только крольчих. А я помнила клочья вырванной шерсти и твое порванное ухо. «Да»: с парнями ты ладила всегда куда лучше. И «нет»: кролик с «Авито» – обычно без пяти минут «отказник», смертник – выброшенный кролик.

Однако прошла всего неделя поисков, и мы забрали Криса. Начались хлопоты: его кастрация, прививка, карантин… Все, теперь можно знакомить.

Стали ли вы друзьями? Да, безусловно. Но иначе, чем с Элисом: тебе шел седьмой год, Крису – второй, но мне стало сразу спокойнее. Надолго ли?

Когда я принесла тебя в клинику, ты уже выглядела плохо. Темноволосая врач с тонкими пальцами, нежными чертами лица и внимательным добрым взглядом долго ощупывала твой вздувшийся живот УЗИ-датчиком, а потом внимательно посмотрела на меня:

– Точно стерилизована?

Я не знала, что ответить, ведь мне отдали тебя со словами «стерилизована и привита».

– Мне так сказали…

Доктор объяснила мне, что еще пять лет назад о кроликах знали намного меньше, чем сейчас, их часто оперировали, как кошек или собак, без учета кроличьих особенностей строения.

– Нужна операция, – доктор серьезно смотрела на меня.

В моей голове крутилось: «это лучший врач по кроликам в городе» и «операции такого уровня делает только она».

– Я вам доверяю, – а в горле пересохло.

– Тогда я назначу операцию через неделю. Вам нужно за это время найти ей донора крови.

Воскресенье. Солнечный августовский вечер, раскаленная улица. Я иду к остановке троллейбуса и не вытираю слез. В руке несу переноску, где сидишь ты, изменившаяся, похудевшая, в следах от собственной мочи.

Мимо меня прошли две девочки, одна совсем маленькая, лет шести, другая постарше – лет одиннадцати, одетые в одинаковые синие футболки и джинсы. Вгляделись в мое опухшее от слез лицо и вдруг заговорили:

– У вас все в порядке?

– Не очень, – в горле стоял ком, – у меня кролик сильно заболел.

– Ему можно помочь? – младшая подошла ближе, хотела заглянуть в переноску.

– Не знаю, – ответила я, – но я пытаюсь.

Донор нашелся быстро. Помогла подруга Аня: разместила объявление в чате владельцев кроликов. Кролик Серёжа был добрым спокойным гигантом, падким на вкусности и милостиво принимающим поглаживания. К счастью, его кровь для тебя не понадобилась, но позже Серёжа спас Криса (это уже другая история).

В день операции мы поехали в клинику на такси: твоя переноска у меня, Серёжина – у мужа. Было довольно рано, и ночная прохлада еще не сменилась дневной жарой. Сидя в переноске, Серёжа дрожал всем телом. Ты же сидела так тихо, что я на секунду засомневалась, жива ли ты. Я заглянула внутрь. Ты очень спокойно лежала на подстилке, похожая на лоскуток шерсти, а не на кролика. Я протянула руку и почесала твои крохотные горячие уши. Под моей рукой ты пошевелилась. Жива.

Доктор встретила нас в кабинете. Мне рассказали все про наркоз; муж задавал врачу вопросы, а я все сжимала ручки твоей переноски. Потом ассистентка врача подошла и забрала переноску из моих рук. Муж открыл ее и нежно почесал тебя, потом закрыл обратно.

Мне дали подписать целую кипу бумаг: что я ознакомлена с правилами, даю согласие на операцию, на реанимацию, и – что я не имею претензий к клинике, если тебя не станет.

– Знаешь, что она сказала? – мы вышли из клиники.

– Кто? Доктор?

– Нет, Оззи, – муж улыбнулся, – я ей говорю: «Не умирай, мелкая», а она мне: «Не дождетесь».

Доктор позвонила, когда я уже была на работе:

– Все прошло успешно, – в трубке я слышала ее тихий голос и представляла, как она стоит в своем белоснежном халате у телефона администратора – на лице усталость, но отдыхать пока что рано, ведь ждут другие пациенты, – сейчас она просыпается. Но мы еще понаблюдаем, а вы можете приехать за ней после семи вечера.

Я не могла дождаться конца рабочего дня, минуты тянулись, как часы. Это был один из последних жарких дней тем летом, но к вечеру стало стремительно холодать, верный знак, что осень скоро вступит в свои права. Утром я выходила в сандалиях и легких брюках с футболкой, и когда добралась до клиники, поняла, что продрогла.

Та же ассистентка, что встретила нас утром, пригласила меня в кабинет. Ты уже сидела в переноске и жевала длинную и толстую сухую травинку.

– Это действительно была опухоль матки, – лицо врача было расстроенным, – Очень неприятная опухоль, рыхлая и довольно большая. Мы сдали частицу на гистологию. Если результат будет положительным, придется добавить курс химиотерапии. Но пока ждем ответа от лаборатории.

Я везла тебя домой в такси, держа переноску на коленях – одна рука внутри. Ты прижималась к этой знакомой руке и, мелко дрожа, облизывала мне пальцы. Я почти плакала: вспоминала, как я приходила к тебе полежать на коврике в вольере, и ты облизывала мне лицо. Муж шутил, что ты считаешь меня большим кроликом. Кем ты считаешь меня теперь?

Твои швы заживали почти неделю, а результаты гистологии должны были прийти через три. Мне пришлось сразу расселить вас с Крисом по разным частям квартиры, но он рвался к тебе и, пытаясь прокопать ход, даже повредил себе лапы. Когда твои швы зажили и я вернула его в ваш общий вольер, он сразу зарылся носом в твою шерсть и блаженно застыл.

Я ходила на работу и старалась не думать, что не сегодня, так завтра я прочту письмо, где будет правда о твоей болезни. Письмо от лаборатории застало меня в маникюрном кабинете. Сначала я решила не открывать его, но чем дольше смотрела на телефон, тем больше мне хотелось покончить с этим прямо сейчас. И тогда свободной рукой я нажала на ссылку, глянула в документ. В кабинете было прохладно, но меня вдруг бросило в жар.

– Маша, – я старалась говорить как можно спокойнее, – посмотрите, пожалуйста, я все верно поняла?

Три дня в неделю Маша делает маникюр, но еще три дня она – врач в ветеринарной клинике. Как-то мы разговорились про ее ушастых и хвостатых пациентов. Мария тогда усмехнулась: «Они-то нормальные, а вот их хозяева… Именно поэтому я в клинике три дня, а не шесть».

Она отложила маникюрный аппарат и заглянула в телефон.

– Вера, вам не показалось, – ее голос звучал печально, – карцинома – это значит рак.

Я снова сижу в огромном вестибюле ветклиники. Ожидая приема, коротаю время на архитектурном сайте, ищу что-нибудь об этом месте. Не нашла. Попыталась пофантазировать, что в советское время здесь наверняка располагался богатый успешный завод, и проходная выглядела ему под стать. Интересно, что здесь было, когда не стало уже проходной, но еще не было ветклиники, и было ли здесь что-нибудь?

В этот момент в дверях появилась круглолицая кудрявая ассистентка доктора, улыбаясь, как всегда, одними глазами за стеклами круглых очков:

– Хозяева Оззи, проходите на прием.

Я захожу в уже хорошо знакомый кабинет. Сажусь на кожаный диван и разглядываю дипломы твоего лечащего врача, которые занимают почти всю стену. Не зря же говорят, что она – лучший врач в городе.

– Что ж, – доктор говорит сегодня очень быстро, быстрее обычного, ведь опасения подтвердились – Сейчас потребуется курс химиотерапии, потому что опухоль агрессивная, она могла затронуть органы, находящиеся рядом.

Меня не покидает ощущение дурного сна.

Ты, как ни в чем не бывало, хрустишь в переноске салатом, пока я записываю тебя на первый сеанс.

Я искала тебе препарат в человеческих аптеках и рассказывала, что он пойдет на ветеринарные нужды. Коллеги возили меня в клинику до и после работы, чтобы я смогла привезти тебя на процедуру и поскорее увезти домой. После третьей процедуры надо было выждать месяц и затем приехать на контроль.

– Какая Оззи стала ласковая, – муж вышел к тебе на лоджию, – наверное, это Крис ее научил.

Я вышла вслед за ним и наклонилась, чтобы погладить тебя. Ты прижалась к моей руке и начала облизывать ее. Я коснулась твоих ушей. На ощупь они показались мне не такими, как раньше, словно теперь были покрыты короткими жесткими волосками. Я секунду раздумывала, и вдруг поняла, в чем дело: твои уши лысели, но шерсть все время пыталась расти. Опустила взгляд ниже: в этот самый момент под тобой растекалась красно-желтая лужа.

– Боюсь, не просто так она ласкается, – я снова пыталась не заплакать, – а потому, что ей опять хуже.

– В легком и печени есть новообразования. Я не говорю об эвтаназии, пока она ест, пьет, интересуется сородичем и вами, – это твой врач, – но будьте готовы: если она начнет задыхаться, нужно будет иметь препарат под рукой.

По дороге из клиники я зашла в аптеку, купила препарат и шприцы. Дома положила их в шкафчик. А ты сидела рядом с Крисом и старательно мыла его огромные уши, такие большие, почти с тебя. Никакой эвтаназии, пока будет так.

Милая Оззи. Ты никогда не прочтешь это письмо. Я пишу его для себя и тех, кто знает, что кролик – это не просто «животное, которое живет в клетке и гадит под себя». Ты – мой друг. Когда болел Элис, срок его выздоровления мне обозначили в неделю. С тобой все иначе. Я не знаю, что нас ждет дальше.

Оззи, я верю, что мы сможем подарить тебе хотя бы год жизни. Не знаю, получится ли у нас: мы не боги, врачи не боги.

Не зря говорят: «Делай что должен и будь что будет».

Оззи умерла поздней осенью. Нам удалось подарить ей полтора года.