Улица стала тяжелым испытанием. Он осмелился выйти из комнаты, в которой чувствовал себя, по крайней мере, безопасно, только через неделю. Уютный мирок из девяти шагов до окна, пяти до стола, десяти до камина и так далее вдруг сменился бесконечно длинной лестницей, которая началась так же неожиданно, как и закончилась, пополнив «Словарь Шагов» новыми цифрами. Пятьдесят три ступени. С трудом спустившись, он понял, что будет пользоваться ими нечасто.

Входная дверь открылась тяжело и со скрипом, выпустив Арлинга в бескрайний мир, который назывался улицей. Они вышли всего лишь во двор, но ему казалось, что он очутился в диком поле, по которому неслись разъяренные буйволы. Пришлось приложить усилия, чтобы не спрятаться за спиной Бардарона, который заботливо придерживал его за руку. В лицо Арлингу дыхнул ветер, который отличался от воздуха из окна, как вино из погребов Канцлера от вина, которое подавали в портовых питейных. Он кружил голову, норовя унести ее с плеч в небо. Подобно звездам, солнцу и луне, небо нельзя было потрогать или услышать. А значит, его существование вызывало сомнение.

Но страшнее всего был шум. Шум, который было трудно понять, и в котором было трудно разобраться. Тысяча звуков и отголосков врывались в уши одновременно, грозя свалить с ног. Регарди точно упал бы, если не вцепился бы в камзол Бардарона.

Первая прогулка была недолгой. Арлингу хотелось поскорее вернуться в комнату, где он чувствовал себя хозяином своего тела, а не полудохлой мухой, которая уже прилипла к паутине, но еще мечтала добраться до вазы с вареньем. Знакомые дорожки сада, где он вырос, превратились в ловушки из корней, камней и неровностей, которые подставляли ему подножки, вынуждая постоянно хвататься за руку Бардарона. И хотя отец настаивал на том, чтобы он гулял чаще, Арлинг появлялся в саду редко. Куда надежнее были стены комнаты. Три шага до стола, пять шагов до книжного шкафа, восемь до камина, четыре до женщины-тени, которая всегда сидела на одном месте – в углу на стуле и чем-то стучала. То ли зубами, то ли вязальными спицами.

Что стало легче, так это говорить. Вместо того чтобы смотреть по сторонам, у него появилось больше времени, чтобы обдумывать слова, которые раньше вылетали из него, как вода из горлышка лейки, рассеиваясь щедрым фонтаном повсюду, где только можно. Сейчас Арлинг говорил мало и медленно, так же, как и ел. Холгер заставлял его пользоваться вилкой, и он мог полчаса ковырять кусок отбивной, уже нарезанной для него поваром.

Однажды поднимаясь по лестнице после прогулки, Регарди услышал, как служанки на кухне обсуждали набежавшую тучу. Она загородила все небо, и теперь во всем доме стояла такая темнота, что не было видно вытянутой руки. Как, наверное, неуютно сейчас в комнате, подумал он тогда и попросил сиделку зажечь свечу. И только после того, как женщина-тень послушно чиркнула спичкой и зажгла настольную лампу, Арлинг вдруг понял, что ему это было больше не нужно. Свет и тьма остались в другом мире. Там, где жила Магда.

О Магде он думал всегда. Она растворилась в комнате, особняке, саду, во всей Согдиане – везде, где протекала его ослепшая жизнь. К себе она его не пускала, и он смирился, довольствуясь тем, что дарили воспоминания. Арлинг просыпался и засыпал с ее лицом перед невидящими глазами, просил совета, делился с ней страхами, сомнениями и надеждами, доверял самое сокровенное. Она стала его утешением и поводырем, его личным Амироном, которому он молился, – впервые в жизни Регарди поверил. Его вера была проста. Магда была светом, его прошлое – тьмой. Ему не вернуться назад, но и не сдвинуться вперед. Слепота была наказанием и испытанием. За его слабость. За поражение. За то, что они не вместе.

А вот о Даррене Арлинг не вспоминал. Пустота вокруг уже проникала внутрь него, вытесняя злость и обиду на бывшего друга. Монтеро превратился в кнут палача – разве можно злиться на орудие пытки? Разве что на руку, его держащую.

Как-то Холгер спросил, хочет ли он знать про Даррена. Арлинг сидел в кресле у камина, вертел в пальцах гипсовую статуэтку кобылы, у которой уже оторвал две ноги, и ни о чем не думал. Ему нравилось такое состояние, и он не любил, когда ему мешали.

– Он в армии? – раздражено спросил Регарди, пытаясь отковырять лошади хвост.

– Да, господин, – Холгер, как и все слуги, говорил с ним громко, стараясь, чтобы его было хорошо слышно. – Молодой Монтеро уже полгода как…

– Достаточно, – прервал его Арлинг и бросил статуэтку в огонь. Она никогда ему не нравилась, а сейчас и подавно злила.

– Никогда не говори мне про Монтеро, понял? – неожиданно для себя набросился он на старика. – Ни про Даррена, ни про его сестру! Мне наплевать, где они сейчас и чем занимаются. У них своя жизнь, у меня своя.

Холгер испуганно замолчал, но скоро вновь затараторил, решив, видимо, что обидел молодого господина:

– Конечно, господин, как прикажете. Я все понял. Никаких Монтеро.

По мере того как в Согдиану постепенно пробиралась осень, фантазия докторов кончалась, но зрение не возвращалось. В душу Арлинга стало закрадываться отчаяние.

Как-то ему не спалось, и он бесцельно бродил по комнате, отсчитывая шаги. Женщина-тень не мешала – то ли уснула, то ли погрузилась в вязание. В доме стояла тишина, которую тревожила лишь тяжелая поступь охраны во дворе, да легкое шуршание стрелок часов на камине. Впрочем, в доме происходило что-то еще. Прислушавшись, Арлинг определил, что звук шел из кабинета отца и был похож на приглушенную речь.

В коридор выходить не хотелось, но любопытство было сильнее. Двадцать шагов до большой вазы, – какой холодный у нее бок! – еще пять до угла, теперь прямо, вдоль стены, осторожно обойти картину и снова к спасительной стенке. На расстояние, которое он раньше преодолевал за минуту, сейчас ушло почти десять.

Добравшись, наконец, до отцовской комнаты, Арлинг приложил ухо к двери, надеясь, что никто из слуг за ним не подглядывал.

– Я пригласил вас в Согдарию не за этим, Хайнан, – гневно говорил Канцлер. – Мне и своих предсказателей хватает. Вы уже делали невозможное, так сделайте это еще раз. Чего вам не хватает? Денег? Смелости?

Собеседник Элджерона закряхтел, и Арлинг не сразу понял, что он смеялся. Он помнил этого Хайнана, лекаря из Арвакса. Его порошки были отвратительны на вкус, а пальцы всегда холодными и слишком шершавыми. Отец рассказывал, что он поставил на ноги сына местного барона, который повредил позвоночник и не двигался несколько лет. Как же теперь хотелось верить в сказки…

– Деньги? Их количество не повлияет на мое решение, Канцлер, – прошелестел доктор. – Я верну то, что вы заплатили. Все до последнего согдария. Вы можете согласиться на операцию, ваше право, но никто не даст вам гарантий, что она поможет. Поврежден зрительный нерв, потребуется вскрытие черепа, а после такого долго не живут. Хирургия спасает людей, но у вашего сына другой случай.

– Дом Света Амирона? – послышался резкий стук, и Арлинг предположил, что отец грохнул кулаком по столу. – Я никогда не отправлю его в эту слепую богадельню!

– Но она лучшая в мире, – возразил Хайнан. – Туда привозят слепых даже из Шибана. Те, которые могут себе это позволить, конечно, ведь содержание в ней обходится недешево. Поверьте, ему там будет лучше. В нашем мире слепым нет места. Здесь ваш сын всегда будет изгоем, простите за честность. А Дом Света Амирона существует уже второе столетие. Там много знатных слепых, Арлинг не будет чувствовать себя в одиночестве. На вашем месте я бы перестал мучить мальчика и себя. Отпустите его, смиритесь.

Отец не ответил, но вдруг его шаги послышались совсем близко. Дверь распахнулось так неожиданно, что Арлинг едва успел прижаться к стене.

– Убирайтесь из моего дома, – сухо проговорил Элджерон, словно выплевывая залетевшие в рот крошки.

Их разговор Арлинг не дослушал, потому что старательно отсчитывал шаги, скользя вдоль стены и надеясь исчезнуть за углом прежде, чем доктор выйдет из кабинета. Сосредоточиться удавалось с трудом, и он чудом не налетел на вазу. В ушах погребальным колоколом грохотали слова отца – Дом Света Амирона! Только не такой конец, только не такой!

– Господин, куда вы ходили? – испуганно вскрикнула женщина-тень, бросаясь ему навстречу.

Арлинг без сил рухнул на кровать. Сиделка еще долго носилась вокруг, приговаривая и стаскивая с него сапоги, но в голове шумели слова доктора, которого он успел проклясть за те двадцать три шага, отделявшие кабинет отца от его комнаты.

Это лишь мнение какого-то арвакского неудачника, пытался он успокоить себя. Какая еще операция? Его вылечат и без нее. Никакой хирургии и никакого Амирона. Это еще не все. Наверное, не все…

Но когда за окном выпал первый снег, Арлинг почувствовал себя привидением. Протянув руки, он погрузил их в холодное месиво на подоконнике и, зачерпнув пригоршни того, что когда-то имело цвет и название, опустил тающую массу себе на лицо. Женщина-тень недовольно завозилась и позвала Холгера, который тут же явился, прихватив с собой Бардарона. Регарди их не замечал. Приятно покалывало щеки, за воротник сползали холодные струйки, пальцы еще помнили податливую форму снежка, но ощущение жизни, которое накрыло его, когда снег коснулся кожи, уходило так же быстро, как зима на щеках превращалась в весну, оставляя талые дорожки в его замороженной душе.

– Какой сегодня день, Холгер?

Старик издал булькающий звук горлом, который, очевидно, выражал недовольство, и проскрипел:

– Пятница, третий день Тихого Месяца. Перестаньте чудить, господин. Дайте нам с Бардароном спокойно доиграть в карты. Вечер уже, скоро ужинать будем.

Прошло уже два месяца, с тех пор как мир превратился в звуки, запахи и ощущения на кончиках пальцев. Ему казалось, что время текло медленно, словно густая патока, а на самом деле, оно неслось со скоростью беглеца, вырвавшегося из плена.

Зрение не вернулось, а надежда с каждым днем таяла, как снег на нагретом солнцем подоконнике. Отношения с отцом ухудшались – перемирие закончилось. Элджерон старался держаться, но и его вера в излечение наследника слабела по мере того, как поток лекарей, обещавших чудо, иссякал, превращаясь в пар несбывшихся надежд. Назревал конфликт с арваксами, и Бархатный Человек появлялся дома все реже. Порой Арлингу казалось, что он специально проводил все дни во дворце, чтобы не видеть слепого сына, который ходил, держась за стены, и проносил ложку мимо рта. Впрочем, Арлинг его понимал. Он стал беспомощным, как новорожденный младенец – таким нужны няньки и сиделки, а не отец.

«Я исчезну, как этот снег», – подумал Регарди. Сомневаться не приходилось – мир и так почти не замечал его присутствия в нем. Элджерон держал слепоту сына в тайне, как и его пребывание в согдианском особняке. Высокие заборы родового поместья Бархатного Человека умели хранить секреты.

Люди Канцлера распространили слухи о том, что Арлинг отправился в Царство Шибана учиться искусству мореплавания у лучших корабелов мира. Как ни странно, но его исчезновение из своей жизни столица Империи приняла спокойно. Кто-то из старых друзей еще писал ему письма, которые приходили в особняк Канцлера и остались нераспечатанными – Холгеру было запрещено их трогать. В первое время горка на письменном столе еще росла, но вот уже несколько недель ее размеры оставались прежними и составляли сорок два послания, адресованные в прошлое. Арлинга там уже не было. Он завис где-то посередине, не зная, куда двигаться дальше – то ли лететь вверх, то ли падать вниз. Пора было определиться.

– Значит, пятница, – прошептал Регарди, прислушиваясь к шуму за окном – по мостовой грохотали кареты.

– А завтра будет суббота, – добродушно проговорил Бардарон, усаживаясь в кресло у камина. – Сходим погулять, а то вы уже два дня на свежем воздухе не были. Станете, как Холгер, желтым, сморщенным и вонючим.

Наверное, это было шутка, потому что Холгер и женщина-тень засмеялись.

– Я принесу карты сюда, – засуетился старик, но Арлинг его остановил.

– Достань мой парадный костюм, – распорядился он. – Бардарон прав, нужно прогуляться. Третий день Тихого месяца – сегодня зимний маскарад, помнишь? Давай наведаемся к Артерам. Поищи мою маску, должна была сохраниться с прошлого раза. Кажется, я был тогда вороном.

– Что вы такое говорите, господин! – ошеломленно воскликнул старик. – Какой маскарад? Покидать особняк нельзя, ваш отец нам всем головы открутит! Если хотите, можем погулять по саду, хотя уже и поздно. Но в город – ни за что! У Артеров весь двор собрался. Вдруг вас узнают?

Арлинг вздохнул. Он и не надеялся, что будет легко.

– Холгер, на чьей ты стороне? Канцлера или слепого калеки? Помнится, раньше ты выбирал меня. Или что-то изменилось?

Конечно, идиот, все изменилось, хотелось ответить ему себе, но он продолжил.

– Мы поедем туда все вместе – ты, Бардарон, она, – Арлинг ткнул пальцем в ту сторону, где, по его мнению, находилась женщина-тень. – Я не собираюсь подводить отца. Надену маску и даже из кареты не выйду. Остановимся перед домом и просто послушаем. Может, вы мне что-нибудь интересное расскажете.

– Господин, умоляю вас…

– Нет, это я умоляю тебя, – перебил его Регарди. – Время, когда я делал то, что хочу, ушло. Осталось надеяться на вашу милость. Это моя первая просьба, Холгер. Не отказывай слепому в его немногих радостях.

– Черт возьми, Холгер, мальчишка просит о мелочи, – неожиданно вступился Бардарон. – Возьмем дежурную карету без гербов и прокатим его на часок, пусть развеется. Канцлера все равно нет в городе.

– Не нравится мне эта затея, – пробурчал Холгер, но спорить больше не стал.

Собрались они быстро. Гораздо больше времени потребовалось Арлингу, чтобы спуститься по лестнице и забраться в карету. Маленькое пространство напоминало клетку и странно пахло – лошадьми, дорогой, человеческим потом и цветами, аромат которых исходил от шелковых занавесок. Очевидно, кто-то пытался уничтожить неприятные запахи. Он взъерошил перья на маске ворона, прикрыв ими глаза, и плотнее закутался в плащ. Идея уже не казалась ему такой оригинальной, а поездка – необходимой. Куда спокойнее было бы сейчас лежать на кровати и ни о чем не думать.

Когда карета тронулась, Арлинг с трудом заставил себя не схватиться за сидевшего рядом Бардарона. Стук лошадиных копыт грозил разбить ему голову, а колеса гремели так, что их должно было быть слышно по всей Согдиане. Он словно превратился в крысу, которую посадили внутрь огромного шара и покатили по разбитой улице. От каждой выбоины сердце проваливалось в пятки, с трудом возвращаясь на привычное место.

Вцепившись в сиденье, которое скользило под вспотевшими ладонями, Регарди попытался расслабиться. Он всегда ненавидел кареты, предпочитая ехать рядом на коне, а не трястись в тесной кабине. «Ничего, – успокоил он себя, – как только доктора вернут мне зрение, я заберу Дарсалама из Ярла и отправлюсь на побережье. Мы проскачем с ним до самого Гиленпесса, и никто нас не остановит». Это было похоже на то, как если бы он убеждал себя в том, что зима кончится послезавтра, а на следующей неделе в садах Согдианы зацветут лилии.

Среди стука колес и лошадиных копыт Арлинг не сразу различил вечерний шум улиц. Голоса прохожих, свист ветра, грохот кортежей и вовсе странные звуки, которые, казалось, доносились из самого ада, лились непрерывным потоком, изредка врываясь в приоткрытое окно кареты. Они были похожи на холодный дождь, который зарядил с самого утра, превратившись в навязчивый шум на весь день. Крики, лай, визг, хохот, свист, невнятный говор – все смешалось в хаос, то достигая невыносимого крещендо, то обрываясь в тишину, которая на миг обволакивала его, чтобы тут же смениться новым всплеском дьявольской какофонии.

– Сейчас повернем на Осеннюю улицу, – любезно подсказал Бардарон. – Впереди нас карета Клоберов. Тоже, наверное, на маскарад едут. После того как старшего Клобера едва не утопили в заливе, все их слуги носят оружие даже на праздники. У кучера клинок с такой здоровенной гардой, что у него рука не опускается. Спорю, что он его ни разу из ножен не доставал. А вот и Осенняя… Все, как обычно. Фонари уже зажгли, но лавки еще открыты. Народ бродит, шлюхи на работу вышли. Вон та, рыжая, очень ничего. Правда, ноги кривые, но красоток здесь найти трудно. Красоту нужно в Нижнем Переулке искать. Там такие девицы, что этим стоять рядом стыдно будет. Я вот недавно…

– Мимо Музея Искусств едем, – неожиданно прервал его Холгер. Он сидел напротив, и Регарди почувствовал на своем лице дыхание старика – тот подался вперед, чтобы Арлингу было лучше слышно. – По указанию Императора его перекрасили в красный цвет, и теперь он похож на городской цирк. Почему бы им еще и императорский дворец не покрасить? Тогда город точно станет похож на один большой плевок чахоточного. На улицах грязь и слякоть. Все в сапогах, даже дамы. Проклятая погода. Я так понимаю, если снег выпал, то он должен лежать, а это, тьфу, ерунда. Ночью все замерзает, днем тает, люди только ноги ломают. Говорят, тепло в эти дни дурная примета. Зима холодная будет, кусачая…

– А вот и омелу проехали, – вдруг вставила женщина-тень, и все вздрогнули от неожиданности – говорила она редко, большей частью отмалчиваясь. У нее оказался грудной, низкий голос, который было приятно слушать. Арлингу подумалось, что она, наверное, хорошо пела.

– Дерево возле шляпного магазина заразилось омелой, – пояснила служанка. – Само почти мертво, зато улицу украшает. Все девчонки к нему бегают, чтобы с женихами целоваться. Вот и сейчас кто-то милуется. Вчера была оттепель, и снег на ветках растаял, а прошлой ночью снова замерз. Теперь все дерево, словно серебром облито. Очень красиво. Я бы тоже там постояла…

Женщина замолчала, и в карете повисла напряженная тишина. Арлинг даже перестал слышать стук копыт, задумавшись о том, почему он не слышал об этом дереве раньше? Непременно привез бы туда Магду.

– Кхр, – откашлялся Бардарон, видимо, желая продолжить рассказ о красивых дамах из Нижнего Переулка.

– Приехали!

Карета дернулась, и тряска прекратилась. Вместе с ней пропал грохот, сменившись более приятными, но такими же непонятными звуками уличного шума. И только один звук Регарди различил сразу, так как не заметить его было трудно. Где-то неподалеку играл оркестр, заливая волнами беззаботной музыки тротуары, покрытые снежной слякотью. Все в этом году было неправильно. Даже смена года наступала так, словно она еще не определилась, кем ей быть – зимой или весной.