Невеселое зрелище ожидало доктора и Надю в крошечном доме, почти мазанке, где жили Савины. В первой комнате, самой большой, на кожаном диване лежал мальчик лет четырнадцати. Выражение страдания исказило его красивое лицо; смоченные потом вьющиеся черные волосы прилипли ко лбу и вискам; губы были плотно стиснуты, чтобы сдерживать стоны, невольно вырывавшиеся из стесненной груди, а глаза блуждали, словно ища помощи. Ему беспрестанно делалось дурно, и тогда бледность еще мертвеннее разливалась по лицу его, длинные ресницы полу опускались, еще страшнее оттеняя, в полусвете нагоревшей свечи, черные круги под ввалившимися глазами. В эти минуты двум женщинам, в страхе стоявшим возле него, казалось, что все уже кончено, что он умирает… Мать отчаянно ломала руки, обращала полные слез глаза в тот угол, где висели иконы. Другая, сестра больного, наша знакомая Маша Савина, вела себя сдержаннее. Она не давала воли слезам, смачивала уксусом виски и лоб брата, давала ему нюхать спирт, и только с возраставшим ужасом в душе порой прислушивалась, не приехал ли кто, не идет ли Степа, не вернулся ли отец, снова ушедший на поиски доктора… Но чем более уходило время, чем более ослабевал несчастный Павел, тем холоднее становилось на душе её, тем сильнее сдавливали ей горло сдерживаемые рыдания. Наконец, и она не могла долее выдержат… Брат её только что открыл глаза после обморока и попросил пить; она поднесла ему одной рукой воду, другой приподняла голову и напоила его; но, когда, напившись, он страшно застонал от боли, которую ему причинило это легкое движение, она с трудом сдержалась и, передав уксус и полотенце матери, выпила в сени, схватилась за голову и вся замерла, откинувшись всем телом к стене. Самые ужасные, болезненные мысли кипели в ней. «Когда же, когда же помощь?.. – выступал ясно один вопрос из вихря её мыслей. – Неужели ни отец, ни Надя – никто не добудет доктора?.. Надя… Да где же ей!.. Где ей заниматься ими!.. У них бал… Еще добился ли до неё Степа? Отдали ли ей записку?.. О! Боже мой, Боже!.. И за что он так страдает, Господи?.. За его же доброе дело… Хотел помочь, других спасти – и вот… Что ж доктор? Когда же помощь?!.»
И наконец-то, в ответ на её отчаянные вопросы, раздался стук колес по их тихой, давно заснувшей улице. Все собаки подняли лай на этот непривычный шум. Не к ним ли?.. Кому же ехать здесь ночью?.. Неужели доктор?.. И мигом разлетелись все черные мысли! На душе полегчало, будто уж один приезд доктора должен облегчить её Пашу; она бросилась к дверям.
– Степа! Ты?..
– Я, Маша! Скорее отворяй! Доктор!
– Это мы, Манечка! Я привезла тебе Антона Петровича.
Верить ли своим ушам?.. Сама Надя! В такой час и прямо с бала!..
– О! Спасибо, спасибо тебе, милая!
– Пойдем скорее! Где же бедный Паша?.. Вот сейчас его доктор осмотрит… Даст Бог, поможет ему. Пойдемте, Антон Петрович.
Но Антона Петровича не к чему было торопить: он уже отворил двери в комнату.
Один опытный взгляд на больного сказал ему, что времени терять нельзя.
Павел лежал, как привезли его, совсем одетый.
– Ножницы! – прежде всего потребовал доктор, и тут же, вспомнив, что все при нем, он вынул из кармана портфель с инструментами.
– Кто здесь посильнее, – спросил он, нахмурясь, будто бы сердился, и тут же сурово прибавил, взглянув на Марью Ильиничну: – слез тут не нужно, слезы – лишняя помеха!.. Где отец его или старший брат? Кто-нибудь, чтоб поднять?..
Говоря это, доктор без церемонии разрезывал в длину блузу и всю одежду больного.
– У нас никого нет, – отвечала сестра Паши, Маша. – Отец ушел за доктором… Я помогу вам… У меня довольно силы.
Доктор посмотрел на маленькую, худенькую девушку, на её суровое лицо, дышавшее уверенной решимостью, и не сказал ни слова, только будто с еще большим ожесточением стал кромсать платье больного мальчика.
Мать Паши испуганно глядела на все происходившее. Помимо душевного страдания, она невольно прикидывала в уме, чего ей стоило заработать то, что доктор так беспощадно превращал в клочки. Такое чувство в сердце матери в подобную минуту, пожалуй, многим показалось бы мелочным, но таким счастливцам мы только можем посоветовать поблагодарить Бога за свое великое счастье. Тот человек, чьих нравственных бед и страданий никогда не увеличивала бедность, беспощадная нужда, – не смеет считать себя несчастным… Потери и горести – для всех равны, но для бедных людей все они во сто крат увеличиваются невозможностью помочь, облегчить болезнь и страдания средствами, которые у людей обеспеченных всегда под рукой. Нет горше и обидней несчастья, как невозможность доставить необходимое существу, за которое охотно отдал бы всю жизнь свою, всю душу!.. И бедная Марья Ильинична не задумалась бы отдать за сына всю кровь свою и душу, и не пожалела бы о них, а платье его она жалела потому, что не знала – откуда ей будет достать другое…
Надежда Николаевна могла, однако же, отчасти постигнуть, по той тоске, которая ce самое вчуже охватила при виде бедного страдальца, что должно было происходить в сердцах его матери и сестры. Она стояла бледная, крепко закусив губы, и следила за всеми движениями доктора, готовая помочь ему, служить, чем могла, по первому слову.
Доктор осмотрел, ощупал, выслушал больного, расспросил его, па сколько это было возможно, ни с кем не делясь своими заключениями.
– Его надо поднять, – скороговоркой вымолвил он наконец, снова окинув всех взглядом. – Поднять на простыне!.. Сбинтовать необходимо… Нет ли во дворе кого-нибудь? Мужчины?.. Вы не можете, – тут нужна сила.
В эту минуту со двора послышались тяжелые поспешные шаги.
– Папа! – прошептал Степа, который стоял, прижавшись к уголку.
– Отец! Слава Богу!.. – сказала Маша, выбегая в сени.
– Докторов разве добудишься? – послышался за дверьми суровый мужской голос. – Вот, спасибо, добрый человек, фельдшер из гошпиталя пришел со мной… То же, чай, не хуже другого доктора управится…
– Доктор есть! – отвечала Савину дочь его. – Идите скорей! Ему нужна помощь: одному невозможно…
Действительно, приход Савина с фельдшером был как нельзя более кстати. Едва через час они вдвоем с доктором управились над мальчиком, у которого ключица и позвонок оказались сломанными. Доктор приказал всем трем женщинам уйти из комнаты. Увидев, что она не может быть теперь нужна, Надя ушла в самый дальний уголок и даже заткнула уши, чтобы не слышать стонов и криков Паши. Обессиленная горем, Савина беспомощно рыдала, охватив плакавшего Степу, прижимая к себе его голову. Одна Маня не поддавалась горю. Мужественно борясь со своими чувствами, она, казалось, окаменела у порога комнаты, в которой бинтовали больного. Она первая вошла, как только стоны его утихли, наклонилась к его помертвелому лицу, но не смела еще верить, что страдания его унялись. Радостно забилось её сердце, когда Паша ей слабо улыбнулся и прошептал:
– Теперь лучше, славу Богу…
– Лучше! Лучше! – поддержал его доктор. – Разумеется! A завтра, как спеленаем тебя в лубки, еще легче станет… Теперь, того… Надо бы его на кровать… Ему тут неловко. Есть кровать? – обратился он к Маше.
– Есть! Я сейчас постелю… Только как же перенести?
– Ну, это не ваша забота! Давайте сюда, рядом поставим, и на этой же простыне его переложим.
– Какую же кровать-то? – в недоумении шепнула ей мать, которая прислушивалась из другой комнаты. – Нет, ведь, лишних-то…
– Как нет? A моя! – отвечала ей Маня, поспешно вынимая из комода чистое белье.
Через несколько минут Павел был осторожно переложен на постель сестры и закрыт её одеялом.
– Ну, теперь хорошо! – отрывисто, по своему обыкновению, заявил Антон Петрович и вынул свои часы. – Завтра я буду часов в десять утра. Опять тебя помучу немножко, – ласково обратился он к больному, – по зато после хорошо будет. Ничего!..
Оп отдал необходимые приказания фельдшеру, который оказался из той больницы, где он сам был доктором, и сказал Наде:
– Ну, барышня, едемте по домам! Скоро белый день. Достанется нам завтра на орехи от Софьи Никандровны! – И широкая улыбка осветила обыкновенно серьезное, но добродушное лицо доктора.
– Тебе и прилечь не на чем сегодня? Завтра-то я пришлю тебе кровать и постель, – на прощание шепнула Надя своей приятельнице.
– Спасибо тебе! За все спасибо! – горячо отвечала Маша. – Мне ничего не нужно! Сегодня я и не прилягу: над ним буду сидеть, а потом я как-нибудь устроюсь, – не беспокойся.
– До свидания, Паша! – ласково сказала Надежда Николаевна больному. – Завтра приеду, наведаюсь о тебе… Даст Бог, скоро поправишься!
Мальчик перевел свои большие удивленные глаза па барышню, которой бальный наряд казался столь странным в этой бедной комнатке. Он, казалось впервые ее заметил.
– Надежда Николаевна тебе доктора привезла! – пояснила ему сестра, поняв его вопросительный взгляд.
– Благодарю вас, – прошептал Павел, все еще не совсем понимая в чем дело.
Молохова и доктор уехали. Домик Савиных погрузился в тишину. С полчаса еще слышался недовольный голос старика Савина, ворчавшего на жену, на судьбу, на неосторожность сына, навлекшего на себя и их такую беду, но скоро равномерный храп сменил его воркотню. Степа свернулся на своей кровати, не раздеваясь, и даже сама Марья Ильинична, измученная горем, истомленная за весь день-деньской работой, прикорнула на диване, возле сына. Не спала одна Маша. Она села к столу, на котором они обыкновенно обедали, тут же, возле брата, затемнила от него маленькую лампу и усердно принялась кончать к завтрашнему дню урок, прерванный давеча приездом больного. Она оставляла свое занятие только затем, чтобы поглядеть на него, дать ему напиться, поправить на нем одеяло. Поила она его осторожно, с ложечки: доктор приказал не поднимать ему голову. Павел лежал, как пласт, по временам забываясь; но скоро у него сделался жар и бред, не дававший им обоим покою до самого белого дня. Когда, часам к семи, он задремал, Маша вышла в их кухоньку, вздула углей, поставила самовар, умылась и, уже совсем готовая идти из дому, разбудила мать.
– Вы уж не посылайте Степу в училище, – шептала она ей, – может быть, не обойдетесь без меня, так пусть добежит до гимназии и скажет швейцару, а он меня вызовет. Может и послать его куда придется… Папа ведь на службу уйдет… Я бы не пошла, да уж очень важные у нас сегодня занятия. К полудню вернусь.
Она уже хотела идти, когда мать нагнала ее в сенцах.
– Ах, что ж это я, совсем голову потеряла?.. Ведь у меня ни гроша! Ты говорила, у тебя еще есть пять рублей?
– Есть, – затаив вздох, ответила Маша. – A разве… У него уж ничего нет?
– Не знаю, милая! Ты знаешь, каково мне у него выспрашивать, да просить… Говорил вечор, что этот месяц до жалованья страсть как трудно дотянуть будет; больше, говорит, как по рублю на день никак не могу давать… A тут вот какой грех вышел!.. Приедет доктор, что-нибудь понадобится, лекарство, али что… Не стал бы отец артачиться… Крутой он стал ныне, сердитый… Чтоб не потревожить еще Павлушу…
– Не дай Бог, маменька!.. Нет, уж вы не допускайте. Я вам сейчас отдам пять рублей. Вы их так для Паши и держите. A если что… Я после… достану… «Надо будет Надин подарок продать! – шевельнулось в уме её. – Что ж делать? И браслет продам, и без теплого останусь, лишь бы брат выздоровел».
Она достала из своей шкатулочки деньги, которые копила себе на теплый бурнус, и отдала их матери.
– Будить, что ли, отца-то? – спросила шепотом Марья Ильинична, косясь на спавшего мужа.
– Да, ведь и ему скоро в должность, – пора.
Маня разбудила отца, остановила его сердитый возглас спросонку, напомнив о болезни Паши, о позднем часе и службе; и только уверившись, что все благополучно, отец не сердит, а больной продолжает дремать спокойно, наконец вышла из дому.
Гимназия была в центре города, далеко; но Савина шла быстро и поспела вовремя, к первому звонку. В коридоре ce встретила высокая, полная дама, начальница гимназии, и очень удивилась.
– Вы пришли, Савина? – сказала она. – Как же так? A брат?.. Лучше ему?
– Он стал спокойнее после того, как его сбинтовали, благодарю вас Александра Яковлевна. Но…
Она остановилась на полуслове.
– Но – откуда я знаю? – догадалась начальница. – Мне написала Наденька Молохова.
– Написала?.. Так она не пришла?
– Нет, она нездорова, но так, пустяки!.. Идите же, идите, пора!
«Надя нездорова! Чем?.. Александра Яковлевна говорит – пустяки!.. Чтобы это значило?» – Эти мысли, заодно с беспокойством о брате, все время не давали покою Савиной. Никогда не бывала она так рассеянна в классе, как теперь.
В перемену она, узнав от швейцара, что за ней из дому не присылали, разыскала Ельникову, чтоб расспросить о Молоховой. Она боялась, не простудилась ли Надя во время своей ночной поездки в бальном платье. Ельникова успокоила ее: Надя не больна, а крепко рассердилась и огорчилась сценой, которую ей сделала мачеха. Из-за этой домашней передряги она запоздала и решилась не прийти в гимназию. «Bo-первых, – писала она Вере Алексеевне, – потому, что от бессонницы у меня красные глаза, а я совсем не желаю, чтобы в гимназии думали, что я заплакана, а во-вторых, потому, что Маша Савина наверное одна в доме не управится, так уж я лучше пойду к ним».
– Так она у нас?.. Ей опять достанется от мачехи! – воскликнула Савина.
– Да, наверное, – согласилась Ельникова. – Она только так говорит, что глаза её покраснели от бессонницы, а сама просто плакала.
– Вы думаете? – испуганно спросила Савина. – Значит, произошло что-нибудь особенно неприятное? Она, ведь, не любит плакать…
Звонок прервал их раствор, и молодые девушки разошлись по классам.
Между тем у Савиных все шли гораздо благополучнее, чем ожидала Маша и её мать, заранее тосковавшая в виду предстоявших больших расходов, которых, пожалуй, невозможно будет и сделать. От недостатка средств уже погиб её старший сын, этот бедный труженик, горько оплакиваемый ею до сих пор. Миша был бы, может быть, жив, если бы была возможность поберечь его, одеть потеплее в холодную зиму, взять хорошего доктора, когда он заболел, – и вот сгинул мальчик! При одной мысли о том, что, вероятно, и теперь доктор не захочет к ним ездить, увидав их бедность, тоскливо сжималось сердце бедной Марьи Ильиничны. Она сидела одна возле сына: муж ушел на службу, Степа вышел купить денную провизию. Савина, убрав посуду, взялась за изрезанное накануне Пашино платье, прикладывала куски к кускам, печально качая головой в напрасных соображениях над возможностью поправить беду.
Надежда Николаевна застала ее над этой работой в слезах. Бедная женщина и удивилась, и обрадовалась ей, и совсем растерялась, рассыпаясь в благодарностях.
– Доктор еще не был? – было первый вопросом Молоховой.
– Нет еще, не бывал… Да, может, он и не будет, – как бы про себя проговорила Савина, торопливо сметая пыль с дивана, со стола, очищая место нежданной гостье.
– Как можно!.. Непременно будет, Антон Петрович такой аккуратный…
– Само собой, но… Может быть, им не охота тратить время на бедных людей, ведь они… Ведь мы… Рады бы душой, да что поделаешь?..
Марья Ильинична совсем спуталась и бросилась к сыну, беспокойно застонавшему.
– Что, Павлушенька, чего хочешь?.. Нету дома Маши, она сейчас с уроков вернется… A что тебе, голубчик? Болит что?
– Пить хочу, – прошептал иссохшими губами больной, устремляя лихорадочно блестящий взгляд на молодую девушку, которая стояла неподвижно, соображая.
Пока Савина суетилась возле сына, Надя выскользнула в сени и на крыльцо. При её появлении привстал сидевший в сенях человек. Она узнала в нем фельдшера и спросила, принес ли он все нужное, – все, что приказывал ночью доктор.
– Все есть, все привес, – успокоил он ее.
– А… что это стоило? – осведомилась Надя, сама не зная почему, краснея.
– Да я так взял, на имя Антона Петровича… По ихнему, значит, приказанию отпустили.
– Хорошо… A вот вам за труды, – еще более краснея, прибавила девушка, подавая ему рубль. – Пожалуйста, смотрите за Павлушей хорошенько и все аккуратно делайте, что прикажет Антон Петрович… Вот, кажется, и он…
Надя вышла на крыльцо и увидела доктора сходящим со своих дрожек.
– A вы уж опять здесь? – изумился он, улыбаясь. – Неугомонная барышня!.. Что, крепко досталось за ночную прогулку, или скрыть удалось?
– Это не в моих привычках! – отвечала Надежда Николаевна. – Я никогда ничего не скрываю… Всего было, – прибавила она, не совсем весело улыбаясь. – Да не в том дело!.. Антон Петрович, дорогой! Послушайте: вы ведь знаете, что Савины очень, очень бедные люди?
Серенькие глазки доктора беспокойно забегали.
– Ну, так что ж?.. Я им не наследник.
– Нет, – засмеялась Надя, взяв его за обе руки, – вы не сердитесь!.. Я ведь знаю, что вы добрый… A дело в том, что, пожалуйста, делайте все, все, что нужно для Паши, не стесняясь, а… Им ничего не говорите, понимаете? Эго уж наше с вами будет дело… Хорошо?
– Хороню, хорошо, прекрасно! Только не задерживайте меня, беспокойная барышня! – отшучивался доктор.
– Нет, в самом деле! – настаивала вполголоса Надя, идя за ним в сени. – Вы его вылечите, милый, дорогой Антов Петрович?.. Да?… Для меня!
– Для вас-с? – вдруг сердито обернулся к ней доктор, остановясь и глядя на нее в упор, нахмурив брови. – Совсем не для вас, а для него и… для себя самого! Чего вы пристали?..
Если б Надя не знала его с детства, она могла бы сконфузиться, но, знакомая с его манерами, она только рассмеялась в ответ на его сердитое движение. Да доктор и сам улыбнулся, ласково взглянув из-под сдвинутых бровей, и спешно прошел в комнату. Он осмотрел Пашу, расспросил его и Марью Ильиничну, прописал лекарство, сделал на рецепте особую пометку и послал с ним вернувшегося с базара Степу, направив его в известную аптеку, где ему должны были выдать лекарство: – «пока даром, – объяснил он, – а после сочтутся через меня».
– Да ты знаешь, молодец, садись-ка ты в мои дрожки и прикажи кучеру себя свезти… Федотов, – обратился доктор к своему фельдшеру, готовившему гипс, – скажите, пожалуйста, кучеру. Так-то скорее будет!.. A мы, пока он съездит, спеленаем больного.
Павлушу обложили гипсом, лубками и сбинтовали ему плечо и спину так ловко, что он и голосу не подал. Савина и Надежда Николаевна, приготовившиеся снова слышать стоны, были очень удивлены и обрадованы тем, что дело обошлось на сей раз так счастливо.
Доктор сам дал лекарство мальчику, объяснил матери, как с ним обращаться, как его поворачивать с одного боку на другой – не иначе, как на простыне, чтоб сам он не делал ни малейшего движения, и то не часто, потому что ему всего полезнее лежать на спине.
– Я буду заезжать каждое утро, – сказал он на прощание – но если что заметите особое, если он будет жаловаться или беспокоиться, присылайте немедленно за мной.
Доктор сказал свой адрес и затем обратился к Надежде Николаевне:
– Прикажете отвезти вас домой? – спросил он. Она рассмеялась, не очень, впрочем, весело.
О проекте
О подписке