Мама уехала, а она потом проплакала целый день. Саша был рядом, обнимал, прижимал горячие губы к виску, к затылку. Жалел, понимал, сочувствовал. Хорошо хоть не говорил ничего. Иногда руки, жесты, молчание бывают красноречивее слов. Сидишь в них, как в теплой ванне, отмокаешь, в себя приходишь.

Саша уехал в далекий Уссурийск к месту службы, она осталась пятый курс домучивать, беременная уже. Письма ему писала каждый день. Жаловалась. Тошнит, голова болит, спать все время хочется, а надо над кульманом стоять, дипломные чертежи делать. Трудно, однако. От него тоже приходили письма каждый день… Беспокойные, нервные, на пяти страницах. Полные обязательных «не» – не ходи без шапки, не простужайся, не плачь, не уставай сильно, не отказывай себе, не жалей денег на продукты, еще пришлю… Девчонки читали эти письма, как поэму. Вроде подсмеивались, а на самом деле одобряли такую заботу. Еще бы не одобряли – Сашины переводы ждали, как манну небесную, продукты покупались на всю ораву… Она сама так решила, хотя могла бы и молчать относительно переводов. Но дедовщина же, что с нее возьмешь! Тем более она теперь в этом процессе не последний душок, а самый что ни на есть дембелюга…

Славку она родила уже в Уссурийске. В принципе ей нравилось жить в военном городке, чего там не жить-то? Квартира есть, еда в холодильнике есть, телевизор цветной купили, Славка растет здоровенькая. Все хорошо, тревожиться не о чем. И бояться нечего. И общаться ни с кем особо не надо, что тоже в принципе замечательно. Тем более все кругом шапочно незнакомые… И вообще, нет ничего лучше, чем сидеть на скамеечке в парке, одной рукой коляску покачивать, другой – книжку листать. Никаких стрессов, живи – не хочу. Лишь бы мама не надумала приехать, на внучку посмотреть. Вроде грозилась. Лучше ей фотографии по почте послать, может, передумает.

Спокойная жизнь закончилась после юбилея Сашиного начальника, полковника Деревянко. Черт их понес на этот юбилей! И Славку не с кем было оставить… Но и не пойти нельзя было, это ж гарнизонная жизнь, там свои законы приличия. Обязательно надо было Саше пойти, чтоб непременно с женой, чин чином уважение оказать. Оставили Славку соседям, собрались… Она накрасилась, волосы красиво уложила, новое платье надела. Старалась. Даже сама себе в зеркале понравилась. Эх, да если бы знала, как оно все выйдет! Наоборот бы, ничего такого…

Само торжество прошло нормально, в рамках допустимых приличий. Офицерские жены ее разглядывали с пристрастием, она улыбалась всем подряд, и знакомым, и незнакомым. И танцевала, когда приглашали. И песни общие пела. Вернее, старательно раскрывала рот, изображала душевное выражение лица – «…ой цветет калина в поле у ручья…».

Сам юбиляр, полковник Деревянко, ее три раза на танец пригласил. Сопел в ухо, заплетающимся языком комплименты наворачивал – она терпела, улыбалась. Если надо, значит, надо. Все-таки Сашин начальник.

А на следующий день, когда Саша на дальние учения уехал, полковник Деревянко к ней пришел. Позвонил требовательно в квартиру, она открыла, уставилась на него испуганно. Думала, с Сашей что-то случилось.

Он ничего объяснять не стал, схватил сразу, поволок в спальню. И опять она ничего не чувствовала, кроме ужаса и тошнотного духа перегара. Застыла, онемела, скукожилась. Казалось, не вдохнула и не выдохнула ни разу за все время зверского действа. Да, не закричала. Да, не оттолкнула. Не могла. Не могла, черт бы ее побрал, не могла! Как тогда, с дядей Лешей! Но тогда ведь ребенком она была… Выходит, так и не повзрослела, тем же ребенком осталась. Безвольным, перепуганным ничтожеством. И Сашина любовь не спасла, не придала внутренней силы, не оживила убитую волю. А Деревянко, сделав свое дело, поднялся на ноги и пробурчал, застегивая ширинку:

– Не баба, бревно… Странно, вроде и красивая ты, а бревно. Бывает же.

Потом долго мылась под душем, тряслась, плакала навзрыд. Очнулась, когда услышала сквозь шум воды – Славка в комнате плачет. Так и помчалась к ней, голая, мокрая, оскальзываясь на линолеуме. Надо было скрепиться, взять себя в руки, не пугать же ребенка.

И ладно, если бы на этом история закончилась. Так ведь нет. Гарнизонный городок маленький, кто-то увидел, как Деревянко к ней пьяный шел. И как в квартиру заходил, видели. Жена полковника узнала, пригрозила скандал поднять. Саша ходил весь черный, молчал, ничего у нее не спрашивал. Она тоже молчала, глядела на него с виноватым отчаянием, плакала целыми днями. Что она могла ему объяснить? Что? Если начинать объяснять, то и про дядю Лешу надо рассказывать. А она не могла. Не могла, и все. У каждого человека внутри есть хотя бы одна черная дыра, которая словесному описанию не поддается. Ну, может, не у каждого, но у многих. Нет, про дядю Лешу не узнает ни одна живая душа. Никогда. Ни за что. И делайте с ней, что хотите… Обвиняйте, презирайте, гоните от себя. Даже странно ей было что Саша до сих пор не прогнал… Наверное, считал, что она ему изменила. Глупый.

Все кончилось тем, что Саше пришлось написать рапорт. Пришел домой, устало опустился на кухонный табурет, коротко дал указание:

– Собирайся, Маш. Мы уезжаем. Квартиру надо сдать в двадцать четыре часа.

– А куда? Куда мы уезжаем-то, Саш?

– Пока к твоей маме. Куда мы с ребенком? Все равно больше некуда.

Собрались в один день. Соседи купили холодильник, телевизор, новенький спальный гарнитур. Можно было, конечно, багажом отправить, да на все время нужно. А времени у них не было. Торопились, будто бежали от войны.

Приехали к маме без звонков, без телеграмм, свалились как снег на голову. Сначала она обрадовалась, конечно. Думала, в отпуск, в гости… Со Славкой нянькалась, по соседям с ней пошла, хвасталась внучкой. Славка в младенчестве хорошенькая была, черноглазая, кудрявая, вся в перевязочках. А потом, когда узнала, что они вовсе не в отпуск… День молчала, второй молчала, потом накинулась на Сашу с претензиями:

– Ну, и что теперь? Вот с каких хренов ты рапорт решил написать, скажи? Трудно ему в армии, надо же… А кому сейчас не трудно? Вот кто ты теперь есть, скажи мне? Кто таков по профессии? Как будешь семью кормить?

– Не знаю. Со временем как-то буду. У меня права есть, водителем работать пойду.

– Ой, шибко хорошая профессия, баранку крутить! Всю жизнь мечтала свою девку за работягу замуж выдать, ага. Для этого я ее растила, что ли? Ночи не спала, во всем себе отказывала? А жить вы где собираетесь, интересно?

– Пока у вас. Нам с ребенком больше некуда. Но вы не беспокойтесь, мы ненадолго. Как только на работу устроюсь, квартиру снимем.

– А потом? Так и будете всю жизнь по съемным квартирам шляться?

– Нет. Потом в кооператив вступим.

– Ага… Планы у тебя, смотрю, наполеоновские. Ни гроша за душой, ни родственников, чтобы помочь могли. Ты ж сирота кругом! А туда же, в кооператив.

– Да, Анна Семеновна, именно так. При моих сиротских обстоятельствах других планов, кроме наполеоновских, и быть не должно. Ничего, справимся.

Саша нашел работу уже на другой день – водителем служебной машины. Возил начальника строительного треста, уходил из дома в шесть утра, приходил ближе к ночи. А иногда и ночами пропадал. Начальник свойским мужиком оказался, вошел в положение, разрешал на служебной машине иногда и подхалтурить. А в основном сам, конечно, норовил ее под личные нужды использовать – то на рыбалку, то к любовнице в другой город рвануть. Зато наряды потом закрывал щедро, зарплата на круг выходила солидная.

Мама их на съемную квартиру не отпустила. Сказала – смысла нет, чего зря деньги транжирить. Лучше и впрямь – на первый взнос подкопить, если так споро дело пошло. А потом вдруг болеть начала, свернуло ее как-то разом. Легла в больницу на обследование, через неделю домой выписалась с заключением на руках – онкология в четвертой стадии, неизлечима и неоперабельна. Лежи, умирай.

Умирала мама, если можно так выразиться, очень достойно. Глядела на нее провалами глаз, виновато улыбалась сухими губами. Весь обиход принимала с благодарностью. Ни на минуту не впала в панику, в истерику, в каприз, вполне объяснимый. Лишь ночами стонала глухо, скребла ногтями по стене, сдирая обои. Она вставала, подходила к ней, садилась, брала за руку:

– Мам… Может, укол? Давай я Надю позову…