Пока закипал чайник, Николай почистил себе селедку. Как говорила Лена – еда Шарикова Полиграфа Полиграфовича. Да бог с ней, с Леной… Что теперь, в удовольствии себе отказывать?

Селедку он покупал от Лены тайком. Причем не любил селедку готовую, разделанную да закатанную в непонятный соус. Любил селедочную плоть пальцами почуять, поковырять ее, родимую, матерком тихим обласкать да проглотить голодную слюну предвкушения. Потом хлебца ржаного отхватить от души, да на хлебец уложить селедочку, да сверху зеленым лучком посыпать… Эх, говори, Москва, разговаривай, Расея! Шариков я, Полиграф Полиграфович, и вся моя жизнь такая, горько-соленая, под черный хлебушек! И куда ты меня, жизнь, завела? А начиналась как хорошо.

Очень, очень хорошо начиналась. Хотя, по нынешним капризным временам, стыд сказать, где она начиналась. Но чего стыдиться – непонятно. Да, в колхозе она начиналась. Не стыдно было в те времена колхозником называться, никто в ответ и доли насмешливого презрения на морде лица не конструировал. Они, например, хорошо с матерью жили, хоть и без отца, но справно. Дом рубленый имели, корову и другую всякую живность, мотоцикл с коляской. Бывало, по воскресеньям раным-рано мамка в коляске усядется, кулями с домашней всячиной обложится, и он мчит ее в райцентр на базар… А обратно – с деньжонками да с покупками. А вечером – в баньку… Чем плохо? И всегда на свежем воздухе, и румянец во всю щеку, и здоровье с веселостью из организма так и прут наперегонки, не остановишь.

Он был первым парнем на деревне. Статный, красивый, голубоглазый, как артист Вячеслав Тихонов в старом фильме. Наверное, про себя нельзя так говорить, но он и не говорил, другие говорили-то и называли на деревенский манер с приставкой – Колька-городской. Деревня такое любит – обидной приставкой к имени одарить, и «косого» прибавят, и «рябого», и «маломерка». Но «городской» – это была высшая стать. Даже учителя в школе подмечали его нездешнюю, не деревенскую, не мужичью природу и пытали при случае – кто, мол, Коленька, у тебя отец был. Да если б он знал про отца! У матери разве допытаешься. Сразу сердиться начинала, отшивала строгим ответом – я, мол, тебя за двоих люблю, тебе что, этого мало?

Любила, правда. Его никто и никогда больше так не любил, как мамка. Нет, Катюха его тоже любила, если вспомнить… Невеста у него была – Катюха. В армию провожала. Дождалась, решили по осени свадьбу играть. И матери она нравилась. Да, подло он с Катюхой поступил, подло. А тогда и не думалось ни про какую подлость, крышу в одночасье снесло, задрожала польщенная душонка, не выдержала свалившегося на нее искушения. Что и говорить, Лена умеет чужую душонку на палец навертеть да вокруг себя поворачивать. Талант у нее такой особенный. Он же тогда не знал про ее талант…

А интересно – если бы знал? Если бы устоял? Если бы не польстился, не искусился? Жизнь бы другая была, да… Такая, какая должна быть…

Но теперь-то зачем об этом! Как получилось, так получилось, назад не воротишь. И того дня не воротишь, когда один в клуб на танцы пошел, без Катюхи, она приболела в одночасье. Очень уж интересно было на городских девок посмотреть, которых на уборку яблок прислали. Год на яблоки выдался урожайный, вот и прислали помощь в рамках «смычки города и деревни», как по тогдашней советской моде в газетах писали. Думали, студенток из педагогического училища пришлют, оказалось – нет. Все девахи на вид вроде как перестарки, одна важнее другой. Сами не танцуют, сбились в кучку, сидят, переговариваются, и видно, что не просто так переговариваются, а насмешливо и свысока любопытствуют. Вдруг от них отделилась одна – и прямиком к нему подрулила. Можно вас, говорит, на танец пригласить. А он что – он пожалуйста, с дорогой душой… В танце вежливо познакомился, выяснил, что партнершу Наташей зовут. Наташа эта бойкая оказалась, то да се, разговорились… Оказалось, девушек на «смычку города и деревни» из областного научного института прислали, из каждой лаборатории по разнарядке. И вроде не отвертишься никак, иначе строгий выговор в трудовую книжку запишут. А у одной из девушек завтра день рождения, как назло… И никто с этим не посчитался. И так жалко бедную Леночку, так жалко… Даже шампанское открыть некому… И не будет ли он так любезен… В качестве гостя…

Конечно, любезен. Даже рад. А которая именинница? А, вон та… Почему разочарован? Да нет, показалось вам, что вы… Очень даже симпатичная… Завтра буду к восьми, как штык.

Лена ему совсем не понравилась, ни лицом, ни статью. Но ужасно польстило, что его одного выбрали из всех парней, что в клубе были. Назначили «разливальщиком шампанского» на всю женскую городскую компанию. Вот и полез туда, как муха в паутину, дурак…

Потом и не понял, как все быстро произошло. Как развеялась по ветру девчачья компания, как остались с Леной вдвоем в комнате. Как закружило голову от ее уважительных комплиментов, да не просто комплиментов, а с хитрой изюминкой. Вроде того – я вся из себя умная, городская и образованная, а с тобой, как с равным, и даже больше…

Его словно на облако вознесло. Вдруг понял, что глядит на нее уже другими глазами. Нет, не хмельными, какой от шампанского хмель? А будто… Сильнее уважать себя стал. Уважением прямо расперло. Так осмелел, что ухватил в охапку, поцеловал, как умел. И она подалась навстречу, красиво на его рубашке пуговки расстегнула, как в кино… Катюха так не умела, конечно. Катюха его вообще близко не подпускала, сразу предупредила, чтоб до свадьбы – ни-ни. Вот глупая была! Выходит, она его сама в другие руки отдала.

Это уж потом выяснилось, что никакого дня рождения у Лены не было. Лена его по внешним параметрам себе в мужья выбрала. Потому что надо было выходить замуж, потому что все девчачьи сроки для этого дела прошли. Раньше ведь так и было – не успела деваха до двадцати пяти, сама виновата, поезд ушел, живешь остальную жизнь в статусе выбракованной. Это нынче все не так, нынче статусы никому не нужны и каждый по своей свободе живет, а тогда… Тогда из кожи вывернись, а предъяви обществу статус. Вот Лена и вывернулась. А девчонки с радостью подхватили задачу, какое-никакое, а развлечение. Он слышал, как та самая Наташа, с которой танцевал, обронила другой девчонке насмешливо – надо же, как лихо мы умудрились эту Сосницкую пристроить! Попал коготок, птичке конец! С добычей домой приедет.

Ему было уже все равно, что они говорят. Его понесло. Бежал каждый вечер в общежитие, ничего не видел, не слышал. А деревня сплетничала вовсю, и бабы у колодца разводили руками, и Катюха не одну подушку слезами вымочила. И мать сердилась, говорила: когда перебесишься, окаянный, не позорь невесту перед людьми! Да он будто не замечал. Не слушал. Не слышал. Надо было бежать – его Лена ждала.

Так две недели и пробегал, как телок на привязи. Кончилось время смычки города и деревни, все яблоки были собраны. Лена сказала – надо решать, Коленька… Едешь со мной в город?

Таким тоном сказала, что и сомнений не было. Знак вопроса в конце для проформы произнесен был. Взял ее за руку, повел к мамке – благословения просить.

А мамка вдруг словно взбесилась, увидев Лену, так и взвыла от отчаяния. Упала ему на грудь, запричитала, как по покойнику:

– Сыно-о-о-к, одумайся, родненький! Что ж ты делаешь-то?.. Да ты погляди на нее, погляди… Она ж не баба, она одержимка окаянная! Изведет она тебя, дерюжкой под ноги бросит, в бахрому истопчет несчастную твою душеньку. Одумайся, сыно-о-ок…

Ему ужасно неловко было перед Леной. И на мать злился. Слово-то какое выкопала – одержимка! И где только взяла?..

Лена стояла, смотрела на эту сцену с удивлением, но спокойно. Даже показалось в какой-то момент, что она мать жалеет. И понимает…

А мамка вдруг оторвалась от него и пошла на Лену, выпучив глаза и прижав кулаки к груди:

– Изыди, окаянная демоница! Оставь мне сына, оставь! Не отнимай! Невеста у него есть, сговорились они, осенью свадьба!

Лена пожала плечами, улыбнулась, произнесла вполне миролюбиво:

– Извините, но теперь я его невеста. Мне жаль, что вы так… Странно себя ведете.

И он тоже засуетился, встрял со своей досадой:

– Мам, я же по-хорошему хотел! Чтобы мы сели, поговорили… Мы ведь завра уезжаем, я и уволиться уже успел…

– Молчи, молчи лучше! Слушать не хочу! – в ужасе замахала руками мамка, повернувшись к нему. – Никуда я тебя не отпускаю, слышишь? А если уедешь – прокляну!

Он отшатнулся в ужасе – никак не ожидал от мамки такой жестокости. А она стояла посреди комнаты соляным столбом и повторяла как заведенная:

– Прокляну! Прокляну! Выберешь себе одержимку – прокляну!

Кончилось тем, что он психанул в ответ. Ох, как психанул! Схватил Лену за руку, выскочил из дома, шарахнув дверью. Потом, спустя время, отошел, конечно. Хотел ехать мириться, да Лена его не пустила. Так и откладывал на потом, и писем не писал, и от мамки вестей не было… Закрутила городская жизнь, не вздохнешь.

Трудно он привыкал к новой жизни. Все время себя неприкаянным чувствовал. Боялся не то сказать, не туда ступить… И у Лены в городе настроение поменялось, но этому была причина – счастливая, можно сказать. Лена объявила ему, что беременна. И теща была этой новостью счастлива… Похлопала его по плечу – молодец, парень!

Странная она была женщина – Ленина мать. При знакомстве ощупала его критическим взглядом, будто коня на ярмарке покупала. Хоть в зубы не заглянула, и на том спасибо. Когда умылись с дороги и сели за стол, пристала с вопросами, всю душу наизнанку вывернула. И кем в колхозе работал, и как в школе учился, и помнит ли теорему Пифагора… Он растерялся, глядел на Лену, ждал помощи, а теща произнесла вдруг задумчиво:

– Ничего, мальчик хороший… Институт не потянет, конечно, не тот уровень. А техникум вполне осилит. Я думаю, индустриальный, вечернее отделение. Я по математике натаскаю, если что.

И добавила уже в сторону, будто сама с собой разговаривала:

– Нет, правда, ничего, ничего… Вполне, вполне… Я даже не предполагала… Молодец!

Кому было предназначено это «молодец», ему или Лене, он так и не понял. Да и не важно было, в общем… Важно было то, что в этом доме никто никого не проклинал, а наоборот, всячески нахваливал.

Теща вдруг снова развернулась к нему, произнесла деловито:

– Ешь, ешь… Не стесняйся. Устал, наверное. Переволновался. И еще я должна спросить… Когда заявление в загс подавать пойдете?

– Не знаю… Завтра, наверное. Как Лена скажет. Но я и сегодня готов…

– Нет, сегодня не надо. Осмотрись, отдохни. Лучше завтра, прямо с утра. И пусть тебя, милый мой, не смущает разница в возрасте. Не такая уж разница – пять лет. И вообще, это очень пикантно, по-моему, когда жена старше.

– Меня не смущает.

– Молодец! Ты будешь хорошим мужем моей дочери, ты оправдал мои ожидания. Молодец…

Так и началась его странная семейная жизнь. Все время казалось, что не живет, а перескакивает по раскаленным камням, до мяса обжигая ступни. Иногда выдается холодный камешек, можно и отдышаться. Но если ступил на горячий – пощады не жди. Не жизнь, а бег с препятствиями – то кнут, то пряник. То приблизила его Лена, то отдалила. То взлетает от неожиданной похвалы, то падает, нахлебавшись Лениной холодной злости по самую маковку. То любит ее, то боится любить. Разве в такой суете что-нибудь про любовь поймешь?

А может, и вовсе никогда не любил… Жертва любить не умеет, ей бы в паутине совсем не сгинуть, она только на это нацелена. Потому и не понимает, любит ли, нет ли… Сил и времени на понимание не остается.

И мамку в деревне без него похоронили – он потом узнал. Не простила она его. Когда заболела, велела на похороны не звать. Лена, когда сказал ей, лишь плечом повела и фыркнула удивленно: как так можно, не понимаю.

Зато он все понял. Мамка-то права была насчет «одержимки». Лена и впрямь была одержимой, ей нужна была полная власть. И ни грамма этой власти она не могла отдать, лепила из него совершенно новое существо – по своему усмотрению. Нет, до своего уровня не поднимала, не было у нее такой задачи. Но мальчика для битья вылепила вполне талантливо. И даже не мальчика для битья, а преданную собаку, податливую к хозяйскому настроению. Можно на нее раздражение сбросить – собака простит. Поскулит немного и простит. Можно в добрую минуту за ухом почесать, заглянуть в обалдевшие от нечаянной ласки глаза, потом оттолкнуть – ну, хватит с тебя, иди на место. В общем, произвела для себя полное удобство – каким хотела видеть рядом с собой мужа, такого и вылепила. Властвуй – не хочу. Получай удовлетворение, корми свою одержимость. Не трогала только внешность – она ее вполне устраивала.

На людях Лена изображала семейную идиллию, ластилась к нему, принимая обличье счастливой в браке женщины – ах, гляньте, как у меня все красиво. Любила, когда ей завидуют и за спиной шепчутся – повезло, мол. Муж любит, на руках носит. А ему что оставалось? Только подыгрывать. С годами так насобачился, что иногда и сам верить начинал, что любит и на руках носит исключительно по своему собственному желанию, как достойно-прекрасный муж Елены Максимовны Тюриной, урожденной Сосницкой. Мадам Тюссо.

Но детей он любил вполне искренне – сына Юлиана и дочку Жанночку. И с болью в сердце думал, что их постигнет со временем та же участь – служить Лениной одержимости. Правда, участь эта предполагалась более высокого качества, потому что Лена собиралась вылепить из детей что-то необыкновенное и значительное. Например, в маленьком еще Юлиане разглядела в одночасье литературные способности и начала «лепить» ребенка в этом направлении. Парень сидел часами за письменным столом, а вся семья ходила на цыпочках и разговаривала шепотом – нельзя шуметь, Юлик «сочиняет». Бедный пацан потел, мучился и хошь не хошь, а выдавал какой-нибудь неказистый рассказик. Лена читала самое начало высокопарным речитативом, потом хмурилась, отчаивалась и кричала на сына, что он не имеет права так пренебрежительно относиться к своему дару. Юлик втягивал голову в плечи, с тоской смотрел в окно, где его сверстники гоняли по двору футбольный мяч. Страдал.

И тем не менее Юлик с грехом пополам, с Лениными звонками нужным людям, с конвертами «в лапу» и с репетиторами поступил в Литературный институт. Те, кто брал конверты, пожимали плечами в недоумении – мол, мы-то возьмем, если вы настаиваете, но никто еще не становился настоящим писателем таким способом. Но Лена ничего слышать не хотела, шла напролом к своей цели. Узурпировала бедного Юлика: учись, работай над собой, старайся. Ты должен стать большим писателем, потому что я так решила. Не смей огорчать маму! Для твоего же прекрасного будущего стараюсь, пойми!

Юлик понимал. Юлик учился. Учился, учился… И еще раз учился, как завещал вождь мирового пролетариата и как хотела мама. Но толку никакого не вышло, не стал Юлик писателем. Сколько ни посылал свои рукописи в издательства, нигде не приняли. С работой тоже не повезло – куда нынче устроишься с дипломом Литературного института? Так и шатался по разным конторам, имеющим хоть какое-то отношение к издательскому делу, как неприкаянный, а последние три года протирал штаны в рекламной газетенке на непонятной должности менеджера. Чем он там занимается – бог знает, но денег зарабатывает с гулькин нос. Женился, живет у жены вместе с тещей, бабы им вечно недовольны. Ни богу свечка, ни черту кочерга. Сына не родил, дом не построил, даже дерева, и того не вырастил. Ничего за душой нет, кроме неустроенности да огромной обиды на жизнь. И на мать в том числе. Его как отца Юлик вообще в расчет никогда не брал.

И с Жанночкой примерно та же картина получилась. В маленькой Жанночке Лена разглядела балерину. Отвела в училище, там посмотрели и сказали – есть данные…

Все! С этого момента судьба девочки была решена. Если данные есть, будет примой. Должна быть примой! Мама так решила. Не можешь – научим. Не хочешь – заставим. И не важно, что у девочки характер мягкий, здоровье слабое и нет большого таланта, не важно! Дополнительные занятия на дому надо организовать! Ноги в кровь! Душу всмятку! Заплачешь – пощечину по мокрой сопливой щеке! Будешь примой, мама сказала!

У него сердце разрывалось, когда глядел на все это безобразие. Но вмешиваться – бесполезно, только Лену на лишнюю злость раззадоришь. Лена увлеклась, Лена лепила красивых детей для красивого будущего – писателя и балерину. А спроси ее – зачем? Чтобы их эфемерной славой насладиться? Бонусы получить? Интервью давать – это я их мать, Елена Максимовна Тюрина, урожденная Сосницкая?

Кстати, он так и не понял до конца, кто был папа Сосницкий, чтобы таким гордым флагом нести перед собой его фамилию. По разговорам – вроде из бывших начальников. Но ни фотографии отца в доме не было, ни память о нем не хранилась. Обида была – это да. Лена будто доказывала ему что-то своей обидой.

А Жанночка так и пошла в жизнь сломанной куклой, проплясав положенный срок в кордебалете местного театра. Потом стала классический танец преподавать в детской любительской студии. Зарплата копеечная, ни одеться прилично, ни в отпуск съездить. И с замужеством ей не везло. Не то чтобы подходящей партии не находилось, а просто не звал никто. Но полгода назад ушла-таки к одному хлыщу, живет с ним в гражданском браке. Лена возмущалась, конечно, потом рукой махнула. Не до Жанны ей было. Ноги к тому времени уже сильно болели.

Не передать словами, как он их любил и жалел, Юлика и Жанночку. Все они были из одного роду-племени – куклы мадам Тюссо. Одна только была меж ними разница – он их любил и жалел, а они его – нет. Может, и любили, конечно, но с большой долей презрения. Потому что не уважали. Потому что смотрели на него глазами матери. А может, потому, что он чудесным образом умудрялся сохранять внутри себя добродушие, деревенскую непосредственность и разухабистую частушечную веселость. Это его спасало, за это и держался, как утопающий за соломинку.

Они морщились от его деревенских словечек, от некстати сказанных прибауток. Иногда переглядывались, повторяли с издевкой. Но он их все равно любил… И жалел. И принимал на себя их раздраженное разочарование неудавшейся жизнью. Кто-то ведь должен принять это разочарование, если его много в человеке накопилось? Тем более если этот человек – твой ребенок? Тем более что и без того знаешь, как ему плохо?

Внутреннее добродушие и веселость жили в нем долго, пока не иссякли. Нет, злым и грустным он не стал, но с годами все как-то по-другому перевернулось, что ли. Добродушие мхом поросло, веселость растаяла в хмельном дурмане. Теперь вместо веселости у него внутри жила хитрость – научился так прятать выпивку, что и сам порой забывал, куда спрятал. А уж находил когда! Вот радость!

Кстати, надо еще принять, пока Лена не проснулась. И от бутерброда немного осталось, на закуску хватит.

И пора детям звонить, сообщать грустную весть про маму. Как там врачиха давеча сказанула? Пусть дети решают? Пусть обеспечивают маме организованный уход? Маме руки нужны более надежные, чем у мужа-алкоголика? Ну-ну…

И кому позвонить в первую очередь? Сыну, пожалуй. Юлику…

* * *