Нехорошо было на душе. Неуютно. Даже плакать принималась от непонимания и бессилия. И ведь не посоветуешься ни с кем, потому что и не объяснить толком, что она чувствует… Вон и Нинка только пожала плечами, когда она попыталась ей душу раскрыть…

– Дура ты, Людка, вот что я тебе скажу! Зажравшаяся от счастья дура! Да тебе ж любая замужняя баба позавидует, ей-богу! Да чтобы муж так со своим ребенком носился, где ты такое видела вообще? Ты посмотри, посмотри, как у других! Придет с работы, усядется с пивом на диване, и никаким младенческим криком его не проймешь… Еще и рассердится – иди, мол, успокой ребенка! Я, понимаешь ли, на работе устал, мне отдохнуть надо, а тут пеленки да детский крик… Сама-то не работаешь, так хоть мужику обеспечь достойный домашний отдых… Да все они такие, Люд, все такие! А твой Саша не такой, и радуйся! На диване не сидит, пива не пьет, ребенка любит! Вот я тебе расскажу, как мне Маша из третьего подъезда намедни жаловалась на своего мужа толстопузого… Это ж убийство, а не счастливая семейная жизнь!

Нинка так распалялась в живописаниях обыденного семейного бытия, что Люда только смеялась, и казалось, что все ее опасения и впрямь смешны и нелепы… А потом приходил Саша с работы, нежно забирал из ее рук Таточку и уходил с ней в спальню – подальше от всех, и даже дверь закрывал… Словно не хотел впускать ее с дочками в свой мир. То бишь в его с Таточкой мир. И опять было до слез обидно… Они что ему, совсем чужие?

– Да ты просто ревнуешь, мать… – снова выносила свой вердикт Нинка, глядя на Люду насмешливо, даже слегка презрительно. – Ну сама подумай, куда тебя несет, а? Ревнуешь своего мужа к родной дочери… Чуешь, чем ситуация пахнет, а? Как бы сказал Колька, мой бывший муж, Фрейд на пару с Юнгом курят в сторонке… И не спрашивай меня, кто это такие, ладно? Я и сама толком не знаю. Просто он так всегда говорил, когда видел, что тараканы в башке у человека зашкаливают…

– Нет у меня никаких тараканов в голове. Просто я вижу, что происходит. Будто меж нами стена растет, понимаешь? Будто баррикада какая… С одной стороны баррикады – я с дочками, с другой – Саша с Таточкой. Теперь я понимаю, почему он так хотел дочку… Так о ней мечтал…

– И почему же? Чтобы баррикаду построить, что ли? Да не говори глупостей, Людка! Слушать противно, ей-богу! И вообще… Мне бы твои заботы и беды… Я бы так счастлива была…

Нинка принималась плакать, и Люда уже не рада была, что затеяла с ней подобные разговоры. И в самом деле, чего ж она… Да разве с Нинкой такие темы обсуждать? Ее-то сынок Володька так домой и не вернулся из Афганистана… Пропал без вести, сгинул где-то в горах… А может, в плен попал, мается теперь на чужбине… А она к ней с такими глупостями лезет, совсем уже голову потеряла!

– Прости, Нин… Прости, я больше не буду… Хочешь, домашнего вина налью? Мне мама недавно привезла… Такое вино вкусное, сама бы выпила, да нельзя, пока грудью кормлю…

– А давай. Налей полстаканчика. Выпью за твое семейное счастье, Людка. Если уж своего никакого нету…

– Ты в военкомате давно была, Нин?

– Да все время туда наведываюсь… Они там все меня уже в лицо знают. Тычут мне бумаги какие-то… Вот, мол, ответ на запрос, посмотрите… Не знают о вашем сыне ничего, пропал без вести… И ведь никому никуда не пожалуешься, Люд! Везде они морды твердокаменные, глаза холодные! Бубнят что-то про исполнение интернационального долга, и все. А мне-то что с того интернационального долга? Мне бы сына вернули – хоть каким… А они все бубнят, бубнят… Сволочи…

– Ну все, Нин, не плачь, не надо… Давай еще вина налью?

– Давай… Вот сопьюсь с горя и помру в своей квартире одна… Так жить невыносимо – совсем одной, Люд… Давай хоть за твое счастье выпью, что ли…

Больше Люда ни о чем таком с Нинкой не советовалась. Думала, думала и решила поговорить с Сашей. Открыть ему глаза на происходящее. Может, он просто не видит, не замечает ничего, что в семье происходит? Совсем ослеп от любви к дочери?

Но разговора не получилось. Потому что Саша молчал, смотрел на нее удивленно и грустно. Ей показалось, что взгляд его был даже слегка затравленным, будто его к стенке приперли и нет возможности выбраться на свободу. А ее несло и несло! Обиды текли, облеченные в торопливый слезливый говорок, и не было никаких сил остановиться…

– Да ты вообще перестал меня замечать, Саш! Будто я не жена тебе, а приходящая нянька для Таточки! Девчонок также будто не замечаешь, уж они и так к тебе подходят, и сяк… Им ведь это обидно! Нет, я понимаю, конечно, что ты им не родной отец… Но тогда надо было сразу такие акценты ставить, никто ведь тебя не неволил… Ты же их сам к себе расположил, сам приблизил… А теперь что получается? Родная дочь родилась, и мы побоку? Ну что, что ты молчишь? Ответить нечего, да?

Саша снова глянул на нее с удивленным отчаянием, проговорил тихо:

– Ну что ты говоришь, Люд… Перестань… Все у нас хорошо, не придумывай… Просто я на работе очень устаю, у нас же вечный аврал, ты знаешь…

– Вот именно – вечный аврал. Что-то раньше этот аврал не мешал тебе быть моим мужем. А сейчас… Да ты даже спать со мной практически перестал, Саш… Нет, я вообще не понимаю, что между нами случилось, не понимаю… С одной стороны – счастье ведь, дочка у нас родилась! А с другой… Тебя будто подменили…

– Люд, ты все себе надумала, правда! Ты тоже меня пойми… Я так мечтал, что у меня будет дочь… И вот она появилась… Может, я и впрямь немного сошел с ума от новых ощущений. Наверное, я ненормальный отец, Люд. Ты прости меня, если что-то не так… В любом случае я не хочу, чтобы ты слишком болезненно воспринимала то, что со мной происходит!

– Да как же не воспринимать-то, Саш? Как?

– Прости, Люд. Я понял тебя. Я услышал. Я постараюсь быть прежним, Люд…

Проснулась в кроватке Таточка, заплакала, и Саша рывком бросился на зов дочери, и Люде показалось, что он тут же забыл об их разговоре и весь ушел в свое нежное бормотанье:

– Ты проснулась, радость моя… Солнышко… Таточка… Папа с работы пришел, а ты спишь… Сейчас, сейчас, я тебя перепеленаю, будем кушать… Или давай с тобой ползунки лучше наденем, ага… Ух, какая ты у меня молодец! Вот так! Вот так мы ножками дрыгаем! Зачем нам пеленки, нам в ползунках свободнее, правда?

Люда только руками развела, глядя на эту идиллию, – и откуда в нем столько нежности взялось? Ведь это вроде материнская прерогатива – сюсюкать над ребенком да умильные слюни пускать… И вообще, она считала, это лишнее – избыток сюсюканья. Над Иришей и Леночкой она сроду такие телячьи нежности не разводила. А тут… Странно как это все, непонятно…

Потом, позже, не отдавая себе отчета, она сделала попытку отвоевать Таточку у Саши и тоже принялась кружить над ее кроваткой, как орлица над орленком:

– А кто это у нас тут проснулся, а? Солнышко мое, лапушка, Таточка? Агу-агу, Таточка! Агу-агу! Где наш животик, где наши ножки с ручками! Ну же, улыбнись маме, Таточка! Агу-агу!

Таточка лежала в кроватке, нахмурив бровки, внимательно глядела на мать. Будто говорила глазами: ну ты чего тут затеяла со мной хороводы, не надо… Это только папе можно, а тебе – нет… Потом еще и палец в рот засунула, и голову отвернула – не хочу с тобой общаться, и все тут. Перепеленать – можешь, накормить – можешь, а остальное все папино…

А у Люды ком к горлу подкатывал – да как же так-то? Господи, что же это такое творится, непонятное и жестокое? Чтобы с рождения и на родную мать волком смотреть… Да кто же это так распоряжается там, наверху, кто по людям любовь раздает, чтобы все было отцу отдано, а матери – ничего? За что ей такое наказание, чем она его заслужила?

Наплакалась, глаза красные стали. Саша пришел, даже не заметил, даже в лицо ей не глянул. Сразу к Таточкиной кроватке. А та уж навстречу отцу трепещет вся, ручонками-ножонками дрыгает, пузыри пускает, от счастья повизгивает – папочка пришел, родненький! Счастье-то какое! Любовь-любовь!

И первое слово сказала: «Папа». Нет, до «мамы» тоже дело дошло, но позже. Как бы ненароком. Обиняком. Большим одолжением…

Обида росла и росла, будто камень в груди рос. Она даже начала привыкать к этому состоянию, смирилась прочти. Так проще – с камнем. Перестаешь реагировать болезненно на происходящее, воспринимаешь его как должное, и все.

Да, так легче. Только девчонок жалко. Как росли без отца, так и дальше будут расти. Потому что Саша им не отец. Хотя после того разговора он будто очень старался исправить положение – то с Иришей сядет заниматься, то с Леночкой какую беседу затеет… Но все равно видно, что «через не хочу» это делает. А зачем так-то? Лучше уж никак…

Однажды ее опять прорвало – снова Саше все высказала. Это когда он забыл на родительское собрание в школу сходить. Ох, как прорвало…

– Я ведь просила тебя, Саш, по-человечески просила! И утром, когда на работу уходил, напомнила: вечером родительское собрание у Ириши! А ты? Да как ты мог, Саш?

– Прости, Люд… Я просто закрутился на работе, забыл…

– Конечно, ты забыл! Если бы дело твоей доченьки касалось, ты бы на крыльях полетел, правда? А чужой ребенок тебе зачем?

– Люд, не надо… Не говори так…

– А как, Саша? Как? Ты думаешь, мне не больно на все это смотреть, да? Конечно, я понимаю, Таточка – твоя родная дочь… Ты испытываешь к ней нежные отцовские чувства… Но ты не забывай, пожалуйста, что она и моя дочь тоже! Что Ириша с Леночкой ей сестрами приходятся! Что у нас семья, в конце концов! А если ты не хочешь этого признавать, то что ж, давай, я тебя не держу! Вот бог, вот порог! Уходи на все четыре стороны, скатертью дорога!

– Люд, ну что ты, опомнись… Ты же знаешь, что я этого никогда не сделаю… Не смогу просто…

– А! Ну да! Я ж забыла! У тебя же здесь дочь растет, которую ты не сможешь оставить! Ради дочери ты на все готов, даже в постылой семье находиться! Что, скажешь не так, да? Неправильно я говорю, скажешь?

Люда задохнулась, махнула рукой, закашлялась, будто подавилась своей обидой. И расплакалась навзрыд, ушла в спальню, закрыла дверь. Плакала долго, пока не утихла. Слышала, как пришли девчонки с прогулки, как проснулась и захныкала Таточка… А еще заботливый Сашин голос услышала:

– Тихо, девочки, тихо… Пусть мама поспит. Она… Она очень устала сегодня. Я сам вас ужином накормлю… Пойдемте на кухню, только тихо, на цыпочках… Пусть мама спит…

Она снова заплакала, но чувствовала, что на душе стало легче. И еще почему-то глупая мысль пришла в голову: давно надо было его так-то вот припугнуть… Мол, не хочешь нормально жить – вон бог, вон порог… Хотя, если честно, вовсе не собиралась такие слова говорить, сами вырвались. Да о расставании уж точно не думала. Потому что ведь любит она его, все равно любит… И вообще, все будет хорошо со временем, надо на это надеяться… Может, и права была Нинка, когда говорила про Сашу: таких, мол, отцов любящих днем с огнем поискать… И пусть любит на здоровье, что ж… Имеет право, в конце концов.

С тех пор как будто все наладилось, и жизнь покатилась дальше. Но нутром Люда понимала – ничего не наладилось. Не было больше той счастливой ауры, не было больше прежнего Саши, открытого, радостного, всецело принадлежавшего ей и ее дочкам… Но надо было как-то жить. И с этим жить.

Наверное, обида свернулась внутри змейкой и затихла. И Саша при ней перестал так бурно проявлять свою любовь к Таточке. Сквозило в его отношении к дочери что-то нарочитое, будто он для Люды старался пригладить обидную для нее ситуацию. Будто спохватываясь, проговаривал торопливо: а что наша мамочка нам скажет, Таточка… А вот мы сейчас мамочку спросим… Как ты себя вела сегодня, Таточка, мамочку не обижала?

Кого он хотел обмануть этой нарочитостью, интересно? Ее? Девочек? Самого себя?

Но как там ни рассуждай, а в семье установился мир. Пусть хрупкий. Пусть настороженный. Шли годы, росла Таточка, девчонки взрослели и начинали жить своей жизнью… Только успевай события мимо себя пропускать!

Вот Ириша окончила школу, поступила в институт. Вот Таточке исполнилось шесть лет, устроили дома большой семейный праздник. Вот Леночка заняла первое место на городских юниорских соревнованиях по плаванию – молодец! Тренер ее хвалил, говорил, что у нее большое спортивное будущее…

Да, жизнь быстро менялась. Не менялось только отношение Саши к родной доченьке. Такие меж ними установились отношения, будто это он родил ее, а не родная мать. Будто меж ним и дочерью пуповину не перерезали. Люду больше всего злило то обстоятельство, что дочь даже спать не соглашалась без Саши. Вроде он и сидит около нее вечером, и сказку на ночь читает, и ждет до победного конца, когда заснет… А ночью Таточка все равно просыпается, и бежит к ним в спальню, и ныряет в постель… И ладно бы в серединку ложилась, требуя обоюдной родительской ауры, – ведь нет! Все норовит с краю к отцу подлезть… Люда пробовала бороться с этим безобразием, даже силой утаскивала Таточку из спальни, да где там… Только против себя дочь обозлила. Потом махнула рукой: пусть делает что хочет…

Тата вообще относилась к ней очень настороженно, обидно вежливо. Да и то было понятно, откуда взялась эта вежливость… Наверняка Саша уговаривал дочь не обижать мамочку. Вот она и не обижала. Делала послушно то, что Люда просила. Но как только дома появлялся Саша, бросалась к нему на шею, вжималась в него вся, будто защиты просила… От кого защиты-то? От родной матери, что ли? Саша тоже обнимал дочь, смотрел на Люду виноватыми глазами. А что она могла сделать? Только вздохнуть и плечами пожать… И в сотый раз самой себе задать вопрос отчаянный: да кто, кто же это распоряжается там, наверху, так несправедливо? Кто по людям любовь раздает так, чтобы все было отцу отдано, а матери – ничего? Ведь поровну должно быть, поровну… За что ей такое наказание, чем она его заслужила?

А потом пришла новая беда – Саша стал пропадать вечерами. Нинка рассказала, что видела его в кафе с молодухой… Даже описала ее подробно – ничего такая, культурно выглядит. Белобрысенькая такая. В очках.

– …И знаешь, Люд… Он так на нее смотрел… Даже не пойму, какие слова правильные подобрать! Тихо так смотрел, с улыбкой… Я бы сказала, с грустной нежностью…

Особенно эта «грустная нежность» Люду добила. Даже нахамила Нинке, обозвала сорокой, которая новости на хвосте приносит. Нинка сначала обиделась, а потом пожалела ее:

– Да ты не кисни, Люд… Ну сама посуди – куда он от тебя денется? Он ведь так любит Татку…

– Да. Любит. А меня, выходит, совсем не любит. И что же мне теперь делать?

– А ничего не делать. Жить. Думаешь, ты одна такая, что ли? У всех мужики налево ходят… Но все равно ведь живут в семье! Семья – это святое! Не зря говорят: левак укрепляет брак! И ты нисколько не хуже выглядишь, чем эта его… В очках… Я бы даже сказала, что ты гораздо симпатичнее! Правда, она худая очень, а ты немного поплыла после третьих родов… Но тебе даже идет, правда!

– Хм… Ничего себе, успокоила…

– Да ладно! Говорю же, тебе идет! Да и сама на себя в зеркало посмотри, ну? Красавица же, чистая красавица! Да ты сто очков вперед дашь всяким там белобрысеньким да худым! Ну, не кисни давай…

– А я и не кисну. Некогда мне киснуть, сама понимаешь. У меня семья, трое детей.

– Вот именно, трое детей… Это главное, Люд. Ничего, Люд, перетерпи, будь мудрой…

Не получалось у нее быть мудрой. Может, вообще никой мудрости в ней отродясь не было. Потому и не нашла ничего лучше, как обсудить это обстоятельство со свекровью, Елизаветой Максимовной. То есть попросить ее хотела на сына повлиять. На что надеялась, глупая? Разве можно было ожидать помощи от Елизаветы Максимовны? Разве можно было что-то другое от нее услышать?

– …Знаете, Люда, вы совершенно зря взялись со мной обсуждать эту тему. Я ведь никогда не вмешивалась в вашу семейную жизнь, и вы должны быть мне за это благодарны, не правда ли? Так зачем же сейчас… Нет-нет, разбирайтесь сами, я даже пальцем не шевельну… Мой сын – взрослый самостоятельный мужчина, и я не имею права влиять на его жизнь. Разбирайтесь сами, Люда… Только сами…