– Ну вот, Саша уже пришел… Не успели мы договорить. Но мы обязательно вернемся к этому разговору, Зайчик. Вернемся к моей просьбе… Обещаешь меня выслушать до конца?

– Да, мам… Обещаю…

Саша зашел в комнату запыхавшись, проговорил быстро:

– Все, Заяц, я освободился… Иди в институт, не надо занятия пропускать…

И тут же будто вытеснил ее из пространства, сел к маме на кровать, взял ее за руку, проговорил озабоченно:

– Тебе надо поспать, Танечка… Ты же всю ночь не спала…

– Да, надо бы. А ты арбуз купил, Саш? – с тихой улыбкой спросила мама.

– Конечно, купил. Большой, звонкий. Очень сладкий, я думаю. Хочешь, принесу?

– Хочу…

Через десять минут он требовательно постучал в ее комнату:

– Можно?

– Да, входи… – ответила она очень тихо. Будто стыдилась отвечать по-другому.

– Да я на минуту… Я тебя ругать пришел… Ну чего ты сидишь, а? Давай-ка дуй в институт, нечего занятия пропускать! Я ж понимаю, что ты про лекции наврала и про зачет автоматом тоже… Спасибо тебе, конечно, очень выручила… А теперь давай, выметайся отсюда! Быстро, Заяц, быстро! Чтобы через пять минут тебя в квартире не было, ну?

Когда она вернулась из института, мама спала. Саша ходил по квартире на цыпочках, боясь потревожить ее хрупкий сон. И она тоже пошла в свою комнату на цыпочках…

Они еще не знали, что мама больше не проснется. Что умрет ночью, во сне. Что душа ее улетит, так и не успев совершить еще одно важное дело. То есть не успев озвучить какую-то важную просьбу…

Зое оставалось только догадываться, в чем состояла мамина просьба. Но думать об этом было невыносимо. Будто она украла чего или хотела украсть. И у кого?! У мамы…

* * *

Эта мысль не давала ей покоя, пока они с Сашей хоронили маму. Когда шло отпевание в церкви, все время смотрела на ее лицо – такое спокойное, такое безмятежно гладкое… Словно мама своим спокойствием хотела ей сказать: ты ни в чем не виновата передо мной, Зайчик. Не переживай. Живи дальше. И если даже случится так, что ты… Ты и Саша… Помни, что ты не виновата передо мной, Зайчик…

А может, мама вовсе и не хотела ей это сказать. Может, она сама себе все выдумала, чтобы не пребывать в мучительном чувстве стыда, в недосказанности…

Саша стоял рядом с ней, и пламя церковной свечи ложилось робким светом на его задумчиво горестное лицо. Когда стали прощаться, он наклонился к маме, коснулся губами ее лба и прошептал что-то, и вдруг показалось, что она расслышала в его шепоте слово «обещаю»… Что он мог обещать маме? Что никогда не забудет ее? Но ведь это и без того понятно, что не забудет…

А она так и не смогла воспринять все происходящее до конца, все время казалось, что это ей снится и что они с Сашей придут после похорон домой, а там – мама… Любимая мама. Самый близкий на свете человек. Мама, которая всегда ее понимала. Никогда не была ею недовольна, никогда не сердилась. Мама, которая любила ее без условий. Просто любила, и все. И она так привыкла к этой безусловной любви, что не представляла себе, как без нее жить дальше. Может, поэтому и не воспринималась мамина смерть как что-то фатальное. Душа отторгала эту фатальность, не хотела в себя впускать.

Это потом у нее началась жуткая депрессия. Когда осознала неизбежность и непоправимость произошедшего. Сидела на диване, смотрела в одну точку, ни спать, ни есть не могла. Саша утром уходил на работу, а она вставала с постели и садилась, и смотрела пустыми глазами в стену. И ждала – неизвестно чего. Вся сосредоточилась в этом напряжении ожидания. Как будто мама должна была ей какой-то знак подать – как жить дальше…

Саша приходил с работы, готовил что-то на кухне, пытался заставить ее поесть. Говорил ей что-то – она не понимала, лишь смотрела на него в горестном недоумении.

Однажды он сел рядом с ней на диван, обнял за плечи, встряхнул сильно, да так, что голова ее больно мотнулась назад. И заговорил сердито, почти со злостью:

– Заяц, хватит сидеть и смотреть в одну точку! Не могу больше видеть тебя такой! Ты что думаешь, маме сейчас было бы приятно на тебя глядеть, на такую раскисшую? Ты думаешь, она бы обрадовалась, да?

– Не надо, Саш, так про маму… Это удар ниже пояса… – вяло возразила она, ткнувшись ему в плечо. – Не надо, пожалуйста… Так нельзя… Прояви сочувствие…

– А как можно, по-твоему? Может, мне рядом с тобой усесться и тоже смотреть в одну точку целыми днями? Так ты понимаешь сочувствие? Нет уж, моя дорогая, сочувствие для тебя сейчас – это хорошего пинка под зад получить… Чтобы завтра же в институт пошла, поняла? Утром встала, умылась, оделась и пошла! Ты вообще сессию сдавать собираешься или нет?

– Так далеко еще до сессии… Еще и октябрь не кончился… Кстати, какое сегодня число?

– Тридцатое.

– Ну вот… Я ж говорю, октябрь еще не закончился… Осень еще…

– Ну, если время года определять умеешь, значит, не все так плохо. Давай, Заяц, приходи в себя, не пугай меня. Надо как-то начинать жить… Скоро сорок дней будет по маме, надо поминальный стол накрывать, людей звать… Давай, приходи в себя, я один не справлюсь. Слышишь меня, Заяц?

– Слышу.

Она и впрямь его слышала. Чувствовала заботливые нотки в его голосе. А еще чувствовала на плече его руку – тяжелую и теплую. И запах его парфюма чувствовала – такой знакомый, такой привычный… И всхлипнула, сглотнула первую слезную горечь, ткнулась носом в его плечо. Он еще крепче обнял ее, снова встряхнул:

– Ну все, Заяц, все… Надо как-то начинать жить, Заяц… Ты сейчас поплачь хорошенько, а потом давай, в себя приходи. Обещай мне, что завтра в институт пойдешь, а? Иначе я тебя просто возьму за шкирку и сам туда отвезу, и приведу за руку в аудиторию, как маленькую. Не стыдно будет, а?

– Нет, не стыдно…

– Что, так и сделать предлагаешь?

– Нет, я сама…

– Молодец! Уже хлеб! Кстати, о хлебе… Пойдем на кухню, заточим по бутерброду с колбасой, а? А еще в холодильнике рассольник есть, я третьего дня варил, ты даже не притронулась. А я ж для тебя старался, знаю ведь, что ты рассольник любишь.

– Спасибо. Я не хочу.

– А ты через не хочу! Ну, хотя бы несколько ложек! Давай, Заяц, давай… Поднимайся, пошли на кухню… А к чаю я печенье миндальное купил… Я даже разрешу тебе весь миндаль выковырять, как ты всегда делаешь…

– Да… А мама на меня всегда за это сердилась… Помнишь?

– Помню, Заяц. Я все помню. Так и порешим, стало быть. Тебе весь миндаль, а я печенье съем. Идем…

На следующий день она и впрямь отправилась в институт. И даже общалась с девчонками из группы, и все проявляли сочувствие, и говорили ободряющие слова… А преподаватель по зарубежному праву поймал ее в коридоре и предложил виноватым голосом, будто прощения попросил:

– Леонидова, у нас на той неделе коллоквиум был… Вы бы зашли ко мне, ответили на пару вопросов по теме… Когда вам удобно зайти?

– Я… Я не знаю еще… – растерялась она от такого проявления деликатности, – я подготовлюсь и вам скажу…

– Да, конечно. Я бы и так вам зачет поставил, но тема серьезная, на экзамене по ней будут вопросы.

– Да, конечно. Спасибо вам большое.

– Да что уж… Я понимаю… Тоже недавно маму похоронил… Да, надо подготовиться, Леонидова, обязательно надо. Вам ведь теперь нельзя меньше четверки на экзамене получить, стипендии лишить могут. А без стипендии, сами понимаете…

– Да, без стипендии плохо, конечно.

– Простите, что я об этом спрашиваю… А вообще, по большому счету… То есть в материальном плане… Есть кому о вас позаботиться?

– Да. Есть. Спасибо, мне на лекцию уже пора…

– А… Ну идите, идите, конечно!

Уходя от него по коридору, она вдруг подумала: а что, если бы он дальше начал спрашивать? Что, мол, за человек, который может взять на себя заботу о вас в том самом пресловутом материальном плане? Что бы она ему ответила? Это мамин мужчина, который жил с ними последние два года? И даже жениться на маме не успел, потому что развестись с прежней женой не успел тоже? И кем же таким образом этот мужчина ей приходится? Отчимом, что ли? Или… Кем?

О, господи… Какие дурацкие вопросы лезут в голову. Да кому какое дело, кем ей приходится мамин мужчина! Пусть только попробуют спросить! Нет никому никакого дела, и все тут! Потому что она и сама теперь не понимает, кем он ей приходится… Да никем, господи… И вообще… Мама умерла, а она о каких-то глупостях думает! Да как ей не стыдно вообще…

На сороковой день они собрали дома гостей. С приготовлением поминального обеда помогла Ромкина мама Анна Константиновна, сама вызвалась, никто не просил. Но при этом руководила процессом с командирскими нотками в голосе, а они с Сашей были у нее вроде как на подхвате. И маминых подруг и бывших сослуживцев Анна Константиновна встречала слезливым приветствием и вздыхала так, будто не было для нее горше горя, будто самый для нее близкий человек из жизни ушел… Хотя видела маму живой пару раз, может…

Но все равно Зоя была ей благодарна. Потому что собственный организм не способен был на такую суету, все еще пребывал в заторможенном состоянии. А еще все время хотелось лечь лицом к стене и не видеть никого, не слышать… Если бы не строгий взгляд Саши, так бы и сделала, наверное, и не стала бы никаких поминальных обедов устраивать. Мама бы простила, наверное…

Анна Константиновна по собственной инициативе пригласила всех соседей, и тех, кто с мамой хорошо общался, и тех, кто просто кивал равнодушно при встрече. В общем, народу пришло много. Даже Тамара Семеновна пришла, соседка с третьего этажа, которую мама терпеть не могла, потому что эта Тамара Семеновна только и делала целыми днями, что на скамье у подъезда сидела да про всех соседей сплетничала. И вот сидела теперь эта Тамара Семеновна за столом, цеплялась за всех внимательными глазками, впитывала в себя новую интересную информацию, как губка. Ну вот зачем ее Анна Константиновна позвала, а? Конечно, как лучше хотела… Но ведь посоветоваться могла, ей-богу, прежде чем настойчивую инициативу проявлять! Вот и получилось теперь, как в той пословице, когда заставили дурака богу молиться…

А через пару дней встретила ее эта самая Тамара Семеновна на улице и проговорила почти елейно:

– Здравствуй, Зоенька, здравствуй, детонька… Остановись-ка на пару минут, чего спросить у тебя хочу…

Зоя сразу почувствовала неладное – и впрямь, чего хорошего можно ждать от Тамары Семеновны? Но остановилась ради приличия, сделала вежливое лицо.

– Спрашивайте, Тамара Семеновна. Слушаю.

– А скажи мне, детонька… Что-то я не поняла… А мамин-то муж… Ну, то есть бывший муж… Он что, так и собирается дальше в твоей квартире проживать? Съезжать не собирается разве?

– Хм… Странный вопрос, Тамара Семеновна. А где ему надо жить, по-вашему? То есть… Зачем ему куда-то съезжать?

– Ну, я не знаю… Нет, оно конечно… Только странно как-то, детонька… Мама умерла, а он в квартире живет… Вместе с тобой…

– И что? – начала потихоньку закипать Зоя. – Вас это обстоятельство как-то обеспокоило? Вам лично это как-то мешает жить?

– Нет, ну что ты… Зачем сердишься-то, глупенькая, я ж вроде как о тебе беспокоюсь… А вдруг чего не так пойдет…

– А что может пойти не так, по-вашему?

– А ты сама разве не понимаешь?

– Нет, я не понимаю.

– Да ладно… Вроде ты должна понимать… Он ведь мужчина… Он тебе сейчас чужой человек… Тем более намного тебя старше… Не маленькая, должна понимать, чем все это попахивает!

– Вот именно – не маленькая! И потому не суйте свой нос в чужую взрослую жизнь, Тамара Семеновна! Занимайтесь своими делами, а я буду своими делами заниматься, договорились?

– Фу, какой ты грубиянкой выросла, надо же… Я думала, ты вежливая девушка, понимающая… А ты… И мама у тебя такой вежливой женщиной была… Мне казалось, она тебя хорошо воспитала!

– Да, я не вежливая и не понимающая. Как хотите, так и думайте. И маму мою не трогайте, мне не нравится, что вы так о ней говорите! И вообще, мне некогда, я на лекции опаздываю… Извините…

Развернулась, быстро пошла прочь, чувствуя, как цепкие соседские глазенки сверлят дырку у нее на спине. Видимо, глубоко просверлили, потому что на душе потом целый день кошки скребли…

А самое противное было то, что и Ромка тоже про Сашу спросил. Примерно в той же тональности, что и соседка.

– Зой… А чего этот… Который мамин бывший… Он разве с тобой жить остается?

– А что? Почему ты спросил?

– Да так… Просто мама моя говорит – странно это как-то…

– А ты всегда слушаешь то, что говорит твоя мама? Ее мнение для тебя эталон?

– Ну чего ты заводишься, Заяц… Не выслушала до конца, а заводишься…

– Не смей называть меня Зайцем, слышишь? Не смей! И вообще… Отстань от меня, понял? Надоел ты мне…

– Что, вообще отстать?

– Да! Вообще! Не приходи ко мне! Из института не встречай! Не звони мне больше! Надоел! Видеть тебя не хочу!

– Зой… Ну ты же знаешь, что я не могу так… Я люблю тебя, Зой… Больше жизни люблю…

– Да люби сколько влезет, мне-то что! Но на расстоянии, понял? Я тебе вообще ничего не должна!

– Зой…

– Все, Ромка, все! Оставь меня в покое! Сиди рядом с мамой и слушай, что она тебе говорит!

– Да при чем тут моя мама! Что она тебе плохого сделала! Она так за тебя переживает, а ты… Я даже не думал, что ты можешь так… Что ты такая…

– Какая? Ну? Договаривай!

– Такая злая и неблагодарная… Моя мама тебя любит, волнуется за тебя, а ты… Ну вот что я такого обидного у тебя спросил, а? Чего ты завелась?

– Да, я неблагодарная! Я злая! Все? А теперь сделай так, чтобы я тебя больше не видела! Никогда, слышишь?

Ромка ушел оскорбленным до глубины души. Раненным в самое сердце. Наверное, маме будет жаловаться. Мама поймет. Мама пожалеет…

Через три дня Саша спросил как бы между прочим:

– Что-то твоего Ромки не видно, Заяц… Вы поссорились, что ли?

– Нет. Мы расстались, – резко ответила Зоя и, чтобы упредить следующие вопросы, проговорила быстро: – Не хочу о нем говорить, Саш…

– Ну, не хочешь, не говори, – покладисто согласился Саша, пожав плечами.

Час был уже поздний, они сидели на диване в гостиной. Саша смотрел футбол, она листала журнал, уютно устроившись с ногами в самом углу. Изредка она поднимала от журнала глаза, взглядывала на Сашин профиль и снова принималась перелистывать страницы, больше автоматически, без всякого интереса. Потом в голове образовалась вдруг пустота, а потом через пустоту прошла ясная и простая мысль – как же ей хорошо сейчас… Просто сидеть на диване с Сашей – хорошо… И молчать хорошо. И ничего больше не надо… И это и есть, наверное, то самое счастье, о котором так много говорят, но толком никто этого ощущения объяснить не умеет. А может, это и не само счастье, а всего лишь предвкушение…

Она вдохнула глубоко и долго не выдыхала, пытаясь удержать в себе новое ощущение. Оно и впрямь было новым и чистым, без примеси чувства вины и прежней запретной неправильности. И без чужого зловредного любопытства. Просто – счастливое ощущение…

Выпростав из-под себя ноги, она чуть придвинулась к Саше, уткнулась носом в его плечо. От свитера его пахло знакомым парфюмом и еще чем-то… Жареными котлетами, которые он готовил на ужин и ждал ее с этим ужином из института…

Саша обнял ее, слегка охлопав по плечу ладонью, произнес тихо:

– Ну что ты, Заяц… Все будет хорошо, вы с Ромкой обязательно помиритесь…

Она мотнула головой, что могло означать все, что угодно. И продолжала сидеть, уткнувшись носом в его плечо. И вдруг почувствовала, что Саша перестал смотреть свой футбол, что напрягся слегка и повернул к ней голову…

Она тоже подняла к нему лицо. Глаза их встретились на миг. Наверное, они были одинаково испуганными, только испуг был разного рода. И губы их были очень близко. И сердце у нее зашлось так, будто захлебнулось притоком горячей крови… И даже вдохнуть воздуха не получалось, будто он стал застывшим и твердым. Вот сейчас… Сейчас все решится, и можно будет дышать и жить…

Но ничего не решилось. Саша убрал руку с ее плеча, сел прямо, снова внимательно уставился в экран телевизора. Так преувеличенно внимательно, будто там, на футбольном поле, должно совершиться что-то важное в его жизни. Не с ней, не здесь и сейчас, а там…

Она тоже села прямо, чувствуя неловкость. И никак не могла сообразить, как себя дальше вести. Как ни в чем не бывало, что ли? Но ведь то, что сейчас произошло, нельзя обмануть этим дурацким «ни в чем не бывало»… Нельзя, и все тут!

Наконец Саша прервал тяжелую паузу, проговорил хрипло:

– Нам надо серьезно поговорить, Заяц…

И снова у нее в бешеном ритме заплясало сердце – вот оно! Вот сейчас… Да, сейчас он ей все скажет… Сам скажет… Господи, мамочка, что же теперь будет… Прости меня, мамочка…

– Да, нам надо поговорить… – снова произнес Саша и решительно нажал на кнопку пульта, выключая телевизор.

В наступившей тишине слова его прозвучали как гром среди ясного неба. Потому что это были совсем не те слова, которые она ждала.

– Понимаешь, Заяц… Я хотел с тобой вот о чем поговорить… Сегодня соседка приходила, жаловалась на тебя… Говорит, ты сильно ей нагрубила…

– Да какая еще соседка, Саш… – произнесла она с отчаянием, чуть не заплакав. – Какая еще соседка…

– Ну, шустренькая такая. Глазки острые. Она еще к нам на поминальный обед приходила. Я не запомнил, как ее зовут.

– Это Тамара Семеновна с третьего этажа…

– Да. Наверное. Чего ты ей вдруг нагрубила-то, Заяц?

– А ты что, меня сейчас вроде как воспитываешь, да? Нехорошо грубить старшим? Ай-яй-яй? В угол поставлю, сладкого на обед не получишь?

– Ну, вообще-то да… Старшим грубить нехорошо вообще-то. Хотя знаешь… Дело ведь вовсе не в этом…

– А в чем тогда?

– Дело в том, Заяц, что эта соседка по большому счету права…

– И в чем это она права, интересно? – запальчиво спросила она, разворачиваясь к нему корпусом. – Ну в чем, скажи? Можешь мне доходчиво объяснить, я не понимаю?

– Зато я все понимаю, Заяц. Понимаю то, что мне пора уходить.

– Уходить?! Куда? И почему уходить?

– Потому! Сама должна понимать почему!

– Но я не понимаю! Может, я глупая, но я и правда не понимаю! Объясни!

– Да что тут объяснять… Знаешь, у англичан есть великолепная поговорка: если надо объяснять, то не надо объяснять…

– Нет, надо! Объясни!

– Ну что ты злишься, Заяц… Пойми, мы больше не можем жить вместе, в одной квартире… Потому положение и впрямь складывается несколько… двусмысленное.

– И ты вот так, запросто… Вот так… Оставишь меня одну? Так запросто бросишь, да? Потому что соседка сказала?

– Нет. Я тебя не брошу. Я всегда буду на связи. Всегда приду тебе на помощь в любом вопросе. Ты в любое время можешь рассчитывать на меня. Но сейчас я должен уйти, Заяц…

– Да ты… Ты же меня просто бросаешь, и все! Как предатель! Бросаешь в самую тяжелую минуту! Ты… Да ты…

Дальше она не смогла говорить. Ее трясло от горького разочарования, от его неожиданного и, как ей показалось, жестокого заявления… Даже слез не было, только болезненная лихорадка сотрясала тело. Саша глянул на нее с жалостью, и эта жалость показалась ей еще более оскорбительной, чем жестокость.

– Не реви, Заяц… Ты же сама все понимаешь…

– Я не реву. Еще чего. И понимать я ничего не собираюсь. Нет, одно я действительно поняла, да… Ты просто трус и предатель, вот ты кто… Ты бросаешь меня… Одну…