Кто ж спорит, надо, конечно. Она с мамой и не спорила. Но часто бегала-таки в Катькин мещанский уют, чтобы погреться-опнуться. Бегала от этого «надо», от унылого полезного винегрета и супа из пакетика туда, где пахло пирогами и борщами. К салфеточкам, коврикам, кудрявым занавескам. В любовь и комфорт, где тебя принимают просто так, независимо от того, каких целей ты упорно добиваешься. Да, Катька не поступила в институт, а она поступила. И Катька вместе с тетей Лидой за нее радовались. И даже отмечали, помнится, это обстоятельство. Пирогов напекли. А мама не радовалась, мама в санаторий сразу уехала – нервы лечить. Очень переживала, что дочь в институт не поступит.

Между прочим, Катька и без диплома в начальники выбилась, уже много лет занимает должность старшего офис-менеджера в крупной компании. Командует целой армией секретарей, делопроизводителей и курьеров. И замуж вышла счастливо и по любви. Потому что она хоть и «простая», как мама говорила, зато по природе умная и сильная. И добрая. И любить умеет. От нее эта любовь расходится во все стороны, как жар от печки, просто так бери – не хочу. Таковой вот донор, отдает и назад не спрашивает. Как говорил Гриша – «съедобная у тебя подруга, Саш, хлебная… Главное, чтобы едоки не разбежались, иначе хлеб зачерствеет со временем…»

– Саньк… Ты чего, заснула, что ли?

– А?.. – встрепенулась она в своем кресле, приподняла затылок от мягкого подголовника, уставилась на Катьку.

– Чего внука не привезла, говорю? Смотри, какой денек хороший… Побегал бы на солнышке, подышал бы.

– Гришеньку на выходные та бабушка забрала, Кать…

– А… Понятно.

Переглянулись, поджали губы одинаково. «Та бабушка» – как пароль, и без того все ясно, дальше и обсуждать нечего. Потому и последующая молчаливая пауза получилась выпуклой, болезненно вспухшей. Тронь слегка – и прольется ненужными словесами. Действительно – ненужными. Лучше уж так, молчаливо «посплетничать». Они ж с Катькой воспитанные тетки, черт побери. Не опустятся же они…

А «опуститься»-то как хочется, ой! Почесать языком, вывалить наружу недовольство «той бабушкой». Нет, правда, зачем на выходные внука забирать, если у тебя от его беготни «голова раскалывается»? И бедный ребенок сидит день-деньской перед телевизором, в мультики глаза лупит? Причем беспрерывно? Не играет, не рисует, не гуляет, а калечит свою психику криками ужасных ниндзя… Оно понятно, что тебе так удобно – внучок сидит, с расспросами не лезет, бегать вокруг стола с «войнушкой» и с пластиковой саблей наголо не заставляет. Но ведь вредно же ему – столько времени в телевизор пялиться! Так и отупеть можно! А для неокрепшей психики какой вред? А, да что там… Зачем лишний раз нервы теребить…

– Ладно, Сань, с внуком все понятно. А сама чего?

– А чего я?

– Ну, я же вижу. Сидишь, прокисла вся.

– Я не прокисла. Я замерзла и есть хочу.

– Так возьми плед, чаю себе согрей, бутерброд сделай. Сто грамм налей. Вишь, я занята пока.

– Неохота вставать… Лень мне. Потом…

И вздохнула вдруг так тяжело, даже пискнуло в горле слезливо. И впрямь захотелось всплакнуть, и чтобы Катька молчала и ни о чем ее не спрашивала…

– Эй… Ты чего, Сань? А ну говори, что случилось?

Как же, не будет она спрашивать. Особенно после такого выразительного вздоха с писком. Сама нарвалась.

– Да ничего особенного не случилось, Кать. Просто устала.

– От чего? От работы?

– От жизни.

– А… Ну, это понятно, это мы уже проходили. Знаешь, Сань… Иногда смотрю на тебя и что-нибудь такое сердитое из себя выплеснуть хочется! Или это… Как его… Погоди, сейчас изображу!

Катька вдруг резво выпрямила стан, закатила глаза, картинно откинула свободным от перчатки запястьем челку со лба, втянула в себя воздух, издав горлом надрывный смешной всхлип. Ее страдания, стало быть, карикатурно изобразила.

– А еще, Сань, очень хочется строчку из душещипательного романа какую-нибудь произнести! Обязательно утробным голосом! Вроде того – «…ее трагедия заключалась в том, что… Что»… В таком духе! Зашибись, в общем!

И правда, ловко у Катьки получилось. Особенно «ее трагедия заключалась…», произнесенное утробным голосом. Только не смешно вовсе. Наоборот, обидно слегка.

– Все дело в том, дорогая Санечка, что нет в твоей жизни никакой трагедии, понимаешь? – иссякнув насмешливостью, снова склонилась Катька над рассадой, шевеля грязными резиново растопыренными пальцами. – Все у тебя есть, а трагедии нет, уж извини. Сын есть, внучок есть, чего еще надо от жизни? Какого рожна? Когда есть для кого жить… Это скорее мне больше подходит – про трагедию-то. Вот скажи, Сань… – снова распрямившись и указывая руками на ящик с рассадой, грустно произнесла Катька, – для кого я тут вкалываю, а? Для кого это все? Наворочу опять этих помидоров, как на Маланьину свадьбу… Потом буду родственникам да знакомым раздавать, да еще и просить Христа ради, чтоб взяли…

Так, а это уже серьезно. Это уже и впрямь опасная тема пошла. Надо сидеть, помалкивать, не подкидывать дровишек в костер, глядишь, опасная тема сама собой рассосется. Опасная тема Катькиного подвига. А как иначе все это назовешь, если не подвигом?

Да, Катькино знакомство-жениховство с Колей аккурат у нее на глазах происходило. Между прочим, красивое знакомство-жениховство, вполне искреннее. Коля тогда бедным студентом был, вечно голодным и болезненно скромным ботаником-замухрышкой, зато престижный радиофак политехнического института оканчивал. С отличием, между прочим. На красный диплом тянул. Катька в него влюбилась без ума… Глядела как на божество, открыв рот. Такой умный, такой умный, восторг, майский день, именины сердца! Любовь поднималась в ней сдобным тестом, через край переползала! И Коля около Катьки пригрелся, откормился на тети-Лидиных борщах и пирогах. В общем, полная гармония получилась – каждый взял друг от друга то, чего сам не имел. Катька любовь свою смелую осуществила, а Коля ее принял с большой благодарностью. И сводил Катьку в загс. И в квартире у нее после окончания института прописался. Так они с тетей Лидой его и обихаживали – вдвоем и с удовольствием. Может, потому Коля и карьеру хорошую сделал, и заработок неплохой в дом приносил. Потому как ботаников с красными дипломами много, хоть пруд пруди, а в жизни потом пробиться – это еще вопрос…

А дальше – как в сказке. Жили они хорошо и счастливо, да только детей у них не было. А Катьке ребеночка хотелось – страсть! Время идет, ничего не получается. Сгребла она Колю в охапку, пошли вместе по врачам проверяться. Оказалось, что Катька вполне себе детородная, а Коля – совсем нет… В детстве болезнь какую-то коварную перенес, которая на его потенциальном отцовстве крест поставила. Тетя Лида тогда только руками всплеснула – ой, дура ты, дура, Катька… Ну ладно, сама бы проверилась, зачем туда Колю-то потащила? Устроила мужику унижение-переживание, а толку? Лучше бы согрешила с кем по-умному, тихо-мирно-культурненько, и воспитывал бы как своего…

Коля, все про себя узнав, проявил истинное благородство души. Нет, вещи не собрал и от пирогов с борщом не ушел, все по-другому придумал. Он тоже, как и тетя Лида, предложил Катьке согрешить тихо-мирно-культурненько. Ну, в санаторий южный поехать или в командировку… Полную свободу действий предоставил. И клятвенно пообещал, что будет любить Катькиного ребеночка как своего. Очень Катьку просил ему изменить «по делу». Так и говорил – надо, Кать, это ж по делу. Высокие отношения, в общем, что тут скажешь.

Да только эта дурища не смогла через себя переступить – ни по делу, ни без дела. И ее можно понять, конечно. Тетя Лида была права – раньше надо было думать. Без Колиного-то разрешения оно бы сподручнее вышло. А так… Пожалела Катька Колю. Объявила ему в одночасье, что уже не хочет никакого ребеночка, что ей и без ребеночка хорошо. Любят друг друга, и ладно. И хватит им, и за это судьбе спасибо. Получилось, в жертву себя принесла. А Коля жертву принял.

В общем, тема с определенного времени стала считаться закрытой. Очень крепко закрытой, и чтоб ни-ни… Хотя иногда и выскочит Катькиным горестным восклицанием, вот как сейчас. А еще бывает, она Катькин взгляд ловит, на внука Гришеньку направленный. И сердце болью сжимается. Да и не только Катькин взгляд, и Колин тоже…

– Сань… Может, накормишь моего оглоеда? Мне ж все это хозяйство в теплицу приткнуть надо, иначе корешки высохнут.

– Это с каких пор у тебя Коленька оглоедом стал? Может, я что-то пропустила?

– Да не… Все нормально. Это я так, любя.

– А где он, кстати?

– Где, где… Ерундой занимается. Сказал, пойдет весенним лесом дышать. Он же у нас такой, сама знаешь. Осенью, когда урожай надо перерабатывать, он уходит в листопад, а весной, когда рассада пропадает, уплывает в зеленую дымку. А я тут одна вкалывай – задницей кверху, мордой в землю. Что листопад, что дымка, мне все едино.

– Да, трепетный он у тебя.

– Не то слово, Сань. За то и люблю.

И засмеялись обе – тихо, незлобно. Даже не засмеялись, а так, подребезжали усмешками.

– Так накормишь?

– Да, конечно. А что нужно сделать?

– Супчик свари, там, в холодильнике, курица есть. А котлеты только разогреть, я их из дома прихватила. Ну, в общем, сообразишь, что к чему… В первый раз, что ли? Вставай, а то заснешь, Сань! Подними задницу!

– Да встаю, встаю…

Катька ушла, неся перед собой корытце с рассадой. Вставать из кресла не хотелось. Расслабилась, пригрелась, солнце лицо обласкало… Не наотмашь, а будто погладило. Но надо идти на кухню, раз обещала. Колю накормить – святое дело. Особенно после его полетов по зеленой лесной дымке. Да и сама, помнится, голодной была, пока в электричке тряслась.

С обедом она справилась быстро, супчик на вид получился весьма симпатичный. Хотя здесь, на свежем воздухе, любая еда выглядит аппетитной, даже самая никаковская. И чай на ключевой воде очень вкусный. Что ни возьми, все идет на ура вприкуску со свежим воздухом. И даже плебейский бутерброд с луком и килечкой, да под обязательные сто граммов… Хорошо, что она к Прокоповичам в этот выходной таки выбралась! Жизнь-то, кажется, налаживается. Вон уже и Коля идет… Сейчас обедать будем. Ура.

– Здравствуй, Сашенька, здравствуй, милая… Молодец, что приехала. Ты с внуком?

– Привет, Коль. Нет, я нынче одна. Баню топить будем?

– А то. Будет тебе и баня, и пиво, и какао с чаем. А тебя, смотрю, Катя тоже к делу приспособила, обед варить заставила?

– Да что там варить, Коль… Все готово уже. Вон и Катя идет…

Обедать сели на кухне. Катька извлекла из холодильника запотевшую бутылку водки, торжественно плюхнула на стол. Александра поморщилась, а Коля потер ладони, издав радостный сухой шорох. Налили по чуть-чуть, молча выпили. Так же молча начали орудовать ложками, утоляя первый голод. А о чем говорить – все свои… Помолчать тоже бывает хорошо. Не надо мешать голодному организму с благодарностью принимать в себя горячее варево. Вон как щеки у Катьки раскраснелись, а у Коли глаза заблестели. Совесть в ней всхлипнула было горестно – ты ж на диете сидишь! – но тут же и умолкла, размякнув от вида пухлого куриного крылышка. Да и то – что страшного случится от одного куриного крылышка? И хрустящей корочки хлебца? И от одной Катькиной котлетки? Нет, от двух котлеток… Да ладно, от трех…

И вдруг порвал уютное раблезианство резкий утробный звук – старый холодильник задребезжал, включившись, затрясся, как в лихорадке. Катька вздрогнула, уронив ложку на пол:

– Фу ты, зараза… Как затрясется, я всем организмом пугаюсь! Коль, когда мы на дачу новый холодильник наконец купим?

– Нет… Не хочу новый, пусть этот останется. Я от него в ностальгию впадаю, он мне юность напоминает.

– Ну уж… – недовольно пробурчала Катька, наклоняясь за ложкой. – Ты как скажешь, Коль, ей-богу… Где холодильник и где твоя юность…

– А что? Помнишь, как мы под это дребезжание на кухне сидели, «Архипелаг ГУЛАГ» читали? Как на той кухне мои студенческие друзья собирались, тещины пироги ели, водку пили… Холодильник заурчит, зайдется в падучей, а мы дружно вздрагиваем! Хорошо ведь было, девчонки, помните? На фоне этого урчания-то? Неужели забыли? А как мы спорили! Как сойдемся с твоим Гришкой, Сань… Светлая ему память, умный и добрый был мужик…

– Спасибо тебе, Коль.

– Да за что?

– Что Гришу добрым словом вспомнил.

– Да ну тебя… Я его и не забывал никогда. Нет, как мы жили, девчонки, а? Интересно ведь жить было! Когда все вопреки! По телевизору одно таддычат, а мы – другое, мы – «Архипелаг ГУЛАГ» с «Одним днем Ивана Денисовича»… А ты, Сань, помнишь, как «Мастера и Маргариту» тайком читала, бледную перепечатку на папиросной бумаге, неужели забыла? Тогда почему-то и Булгакова запрещали, во дураки… Нет, помнишь, Сань?

– Помню, Коль. Конечно, я все помню.

– Ну, понеслось… – тихо, со вздохом произнесла Катька, обведя их лица тоскливым взором. – Читатели, блин, революционэры… Клара Цеткин с этим, как бишь его…

– С Карлом Либкнехтом, – опершись о край стола, чуть приподнялся на стуле Коля, важно наклонив голову вниз и блеснув проплешиной, будто и был этим самым Карлом Либкнехтом. Смешно получилось, да.

– Во-во. С ним самым, – не приняла мужней насмешливости Катька. – Лучше скажите, революционэры, вам чай делать или кофе варить?

– Да все равно, Кать… – отмахнулся от жены небрежно Коля. – Дай поговорить-то…

– Да о чем еще говорить? И без того понятно – новый холодильник покупать не будем.

– Да не о холодильнике! Бог с ним, с холодильником! Вечно ты меня с мысли сбиваешь! Что-то я еще хотел сказать… Не для тебя, для Сани. Помнишь, Сань, тогда еще этой строчкой Маяковского всех по голове долбали, куда эту голову ни сунешь – «…я себя под Лениным чищу»? А на самом деле выходило, что мы-то себя под Солженицыным чистили! Каково, а? Ночами! На кухнях! Вопреки! Вот же время было! А нынешние чего, под кем себя чистят, а? Под новыми холодильниками, которые не урчат?

– Ой, Коль! – досадливо обернулась от плиты Катька с заварочным чайником в руках. – Меня ругаешь, а сам так и привязываешься к этим холодильникам! Ну кому плохо, если они не урчат?

– Да хорошо, конечно… Только никто на кухнях больше не сидит под водочку, да чтоб с любимыми бабами, да разговоры не разговаривает, споры не спорит… Просто едят, потом просто спят. Физиологическую нужду справляют. Тоска. Нет уж, пусть он стоит, пусть урчит, а я посижу, послушаю…

Коля отвернулся к окну, вздохнул. Она глянула на его сухой длинноносый профиль – постарел… А все равно красавец. Потому что свой, родной. Уютный, как домашние тапочки. Милый, милый Коля. Тоже вздохнула вслед за ним…

Коля вдруг отвел взгляд от окна, уставился на нее подозрительно.

– А ты чего такая грустная приехала, Саш? Вон, глаза как у спаниеля. Опять обидой на невестку изводишься?

Моргнула, озадачилась с ответом – врасплох застал. Потом ответила осторожно, будто боясь оступиться неверным словом:

– Я на нее не обижаюсь, Коль. Скорее, я ее боюсь. А когда боишься, на обиду резерва не остается. Такой вот стокгольмский синдром у нас получается…

Они оба, и Катька и Коля, уставились на нее удивленно, даже забыв переглянуться. Коля нарушил молчание первым:

– Не понял, Сань… Насчет «боюсь» не понял. Новенькое словцо в твоем лексиконе. Это в каком же смысле? В философском, что ли?

– Да нет, почему… А впрочем, не знаю. Вот ты только что рассуждал – Солженицын, Булгаков… Какие мы были умные, смелые, воспитанные-начитанные… Да, были. Ну и что с того, Коль? Да, я все книги Булгакова прочитала. И Чехова всего. И про Бунина с Набоковым знаю, и даже про Солоухина с Песковым. И что? Моя невестка Арина и сотой доли не знает того, что я вычитала из этих умных книг. И знать не хочет. А я все равно ее боюсь… Наши знания давно уже нас не спасают, Коль. Потому что мы для таких Арин – смешные люди из прошлого. Неважно, свекрови мы или кто другие, все равно…

– Эй, Саньк, ты чего это… – робко дотронулась до ее плеча Катька. – Вроде ты никогда в шибко пугливых не ходила…

– Погоди, Кать, – отстранил от нее Катькину руку Коля. – Саша же не в том смысле… Не в прямом… Это просто аллегория такая… Правильно, Саш?

– Ой, да ну вас! – махнула кухонным полотенцем Катька, отвернувшись к плите. – Вечно мудрят, мудрят…

– Саш… А может, ты к ней слишком высокие требования предъявляешь? – тихо спросил Коля, грустно глядя ей в глаза. – Ну, как бы через себя ее пропускаешь…

– Нет, Коль. Не пропускаю. И вообще никаких требований не предъявляю. То есть, конечно, есть одно требование, даже не требование, а просьба. Чтобы она моего сына любила. Все, больше ничего не хочу. Честное слово.

– Ну, если так… Тогда все должно быть в порядке! Знаешь, как умные люди говорят? Глупая свекровь теряет сына, а умная обретает дочь… А ты ведь у нас умная, Сань! Умная, смелая, воспитанная-начитанная! И терять Левку не собираешься! Значит, по логике, обретай себе дочь на здоровье, пользуйся всем этим хозяйством! А ты – боюсь, боюсь… Что за пессимизм, Сань?

– Не знаю, Коль. Говорю что чувствую, вот и все. Нерадостно как-то на сердце, все время тревога грызет. Вроде и оснований никаких нет, а грызет. Как погляжу на них… На Левку с Ариной… Мне кажется, не любит она его. А я это чувствую. И боюсь не саму Арину, а этой ее нелюбви к Левке. Понимаешь? Вдруг она открыто проявится.

– Нет, Сань. Не понимаю. Мне кажется, ты слишком перемудрила со своими ощущениями. Может, ты просто ревнуешь?

– Да брось ты! – сердито огрызнулась в сторону мужа Катька. – Что, нашу Саньку не знаешь? Станет она до глупой ревности опускаться, ага! Да она костьми ляжет, чтобы Левке не дай бог не навредить… А только без толку все это, я думаю…

– Что без толку, Кать?

– Ну, чтоб костьми ложиться. Тут хоть так ими ложись, хоть этак, а если Арина и впрямь Левку не любит… И знаешь, Кать? Прости, но если уж ты сама разговор завела… Я думаю, так оно и есть. Да, точно, не любит.

– Кать, опомнись, откуда такие ортодоксальные выводы? – уставился на жену Коля. – Ты вроде с этой Ариной не сильно общалась, насколько я понимаю.

– И ничего не ортодоксальные, а самые обыкновенные. Ну сам посуди! Девка замуж не по своей воле шла, а по залету, тем более молодая была. Потом, Санька же им квартиру купила, так? А сейчас мужья с квартирами просто так на дороге не валяются, даже и нелюбимые. Потом ребенок, опять же… Да и Левка весь из себя красавец, не стыдно на людях показаться, это тоже со счетов нельзя сбрасывать. А самое главное – он-то любит ее. Ведь любит? А, Сань?

– Да, любит.

– И что ей, бедной, со всем этим хозяйством делать, если сама не любит? Взять все и бросить? Ага, щас… Вот она и терпит, и злится, и делает тебе козью морду. С одной стороны – вроде и хочется на свободу, а с другой стороны – есть что терять. А ты переживаешь, тревожишься почем зря. Брось, Сань. Ничего, со временем и она привыкнет, и ты привыкнешь. Стерпится – слюбится, как издавна люди говорили.

– Не знаю, Кать… Как-то грустно все это.

– Конечно, грустно. А кому сейчас весело? Надо радоваться тому, что есть. Что внучок у тебя на глазах растет, а не отдают тебе его раз в год под расписку.

– Да, все так. Но знаешь… Я ведь тоже когда-то за Гришу своего… Ну, скажем, не то чтобы по великой любви замуж выходила. Но я знала, что он меня очень, очень любит! Больше, чем я его. И благодарна ему за это была. Мне кажется, благодарность за любовь – это тоже своего рода любовь. По крайней мере, я ни разу не пожалела…

– Ну что ты сравниваешь, Сань! Нынешние молодые таких благодарностей не понимают. И не принимают. И правильно делают, я считаю! Никаких компромиссов тут не должно быть, все по-честному! Раз другие времена пришли, значит, и нравы должны быть другие! К черту всякое притворство, если уж любить, так по полной программе! Раз положено чай с сахаром, отдай, не греши!

– Ну, развоевалась… – тихо проговорил Коля, принимая из Катькиных рук чашку с чаем. – А я вот как раз с сахаром и не люблю… Я за разумное притворство и ханжество, за уважение к чувствам другого. И вообще – Санька-то тут при чем? Ну, не любит невестка Левку, ладно. А свекровь должна уважать! И точка! Она что, как-то обижает тебя, Сань, да?