Усмехнувшись, она кинула взгляд на большие настенные часы и чертыхнулась про себя сердито – половина двенадцатого уже! Он что, совсем решил сегодня не приходить? Хоть бы позвонил, соврал что-нибудь… А что, она бы и поверила. Вернее, сделала бы вид, что поверила. И пусть Ветка ее ругает за слабохарактерность. Да и вообще, не в слабом характере вовсе дело, ей этого самого характера никогда занимать не приходилось. Просто она так гнездо свое вьет. Каждая же птица его вьет по-своему! Кто-то по-другому, а она вот так! С женской мудростью. Имеет право, в конце концов…

Бросившись с размаху на диван, она совсем было собралась всплакнуть, да передумала. Спать от пережитых волнений захотелось просто смертельно. То есть так, что недостало и малых сил, чтоб добрести до ванной и умыться на ночь. Да еще и перешагивать пришлось бы через пришибленное скалкой и распластавшееся по всей прихожей тело бедолаги пьяницы… Нет уж. И так сойдет. И в неумытом виде. Вот если бы встать, приготовить себе из дивана удобное ночное ложе… На этой хорошей мысли она и уснула. Едва успев натянуть на себя плед, тут же улетела в спасительный сон, подсунув под щеку кулак с зажатой в нем расписной хохломской красотою…

Ворвавшиеся в крепкий утренний сон звуки музыки из установленного на режим будильника музыкального центра были такими родными и привычными, что она рванулась было потянуться им навстречу всем своим отдохнувшим за ночь и оттого очень радостным организмом. А в следующую уже секунду радость из организма ушла. Место ее тут же заняли смутная тревога и хлынувшие волной неприятные воспоминания. Ну да, конечно же… Вчера Витя не пришел! А еще… А еще в прихожей лежит пьяный неизвестный мужчина. Добрый или злой, она не знает. А вдруг он вообще бандит какой? Вчера был пьяным и потенциально неопасным, а за ночь мог и проспаться хорошенько. А вдруг сейчас обнаружит рану от удара скалкой на лбу и захочется ему искренне возмутиться таким невежливым обращением?

Встав на цыпочки, Надежда рванула к исходящему бодрой утренней музыкой центру, нажала на кнопочку отключения, прислушалась. Тихо. Подкралась к двери и, сжимая в кулаке ставшую до боли родной расписную скалку, еще раз прислушалась. Ухо уловило, наконец, то ли глухой болезненный стон, то ли мычание ночного гостя. А ведь здорово она его огрела вчера, наверное. От всей испуганной души рубанула. Хорошо еще, что он то ли мычит, то ли стонет, а не звериный рык извергает в предвкушении мести за такое злостное членовредительство. Но она-то, если разобраться, тут при чем? Она себя таким образом защищала, только и всего. Необходимая оборона у нее такая была. И без всякого превышения ее пределов. Она об этом знает, в институте это проходила…

Откатив кресло и приоткрыв дверь в прихожую, Надежда осторожно выглянула в маленькую щелочку. Так и есть. Сидит, стонет себе спокойно. Или мычит. Зажал ударенную скалкой голову меж ладонями и мычит, и покачивается плавно из стороны в сторону, как большой маятник. Искренне возмущаться вовсе не собирается. Осмелев, она раскрыла дверь пошире и встала перед ночным гостем грозным изваянием командора, уперев руки в бока. Со стороны посмотреть – хоть картину пиши. И скалка на своем месте, в упертом в бедро кулаке, очень удачно, наверное, смотрится. Грубовато, конечно, но это ж всегда истиной было, что лучшая защита – нападение! Вот и незнакомец сразу перестал стонать, побежал взглядом от ее ступней вверх, добрался наконец до сердитого лица и уставился в него растерянно.

– А… А вы кто? – промычал-простонал хрипловато и мучительно и тут же снова схватился за голову. Болит, наверное.

– Это я – кто? – грозно произнесла Надежда. – И вы еще имеете наглость спрашивать, кто я здесь такая? Вы лучше вспомните, как вы сами здесь оказались!

– А… Как я здесь оказался? – с трудом поворачивая голову и озираясь по сторонам, снова промычал-простонал незнакомец и взглянул на Надежду снизу вверх совсем уж потерянно. Ей даже жалко его стало. Тем более на самой середине лба у него и впрямь была рана. Не кровавая, конечно, но вспученная нехорошей такой здоровенной шишкой, похожей на вырастающий из лобной кости синюшно-багровый рог. Фантастическое зрелище. Надежда наклонилась, рассмотрела этот рог вблизи и поморщилась виновато: действительно от души припечатала…

– Давайте хоть пластырь наложим, что ли… – пробормотала она растерянно, снова распрямляясь во весь рост. – В таком виде вам и на улицу выходить нельзя…

– Куда пластырь? Зачем? – поднял к ней голову незнакомец. – Не надо мне пластырь. Вы мне лучше скажите, где я нахожусь…

– У меня в квартире, где!

– Да-а-а? А вы кто-о-о-о? – снова простонал мужчина. – Я вас не знаю совсем…

– Да уж, познакомиться мы не успели, знаете ли! Вы ж стали вваливаться ко мне в квартиру, как только я дверь открыла! Ну вот я и… Сильно болит, да? Давайте все-таки пластырь вам на лоб наклею. Вы встать-то сможете?

– Погодите… Это что же получается… Я что, ночевал здесь, да? – совсем по-детски хлопнул длинными ресницами незнакомец и уставился на Надежду с таким ужасом, будто и не молодым мужчиной был вовсе, а невинной гимназисткой, обнаружившей себя поутру в постели со старым развратником.

– Да. Именно здесь вы изволили всю ночь почивать, молодой человек. Именно в этой прихожей, именно на этом линолеуме.

– Ничего себе… Как же это… – стыдливо отвел он глаза в сторону.

– А пить меньше надо! Такой молодой, а уже алкоголик…

– Я не алкоголик. Сам не знаю, как это получилось… Я и правда не алкоголик! Вы не думайте…

Надежда и сама видела, что парень вовсе не тянул на погибающего вконец пьянчужку. Уж она-то знает, как они выглядят, пьянчужки эти. За версту такого могла распознать. У отца много таких приятелей по интересам было, по совместному истреблению собственного человеческого достоинства. И ее, маленькой девочки Нади, достоинства, выходит, тоже. Потому как оно, это достоинство, вовсе не увеличивалось в размерах после их с мамой героических ежевечерних походов в поисках загулявшего мужа и отца с последующим героическим же вытаскиванием его из толпы пьяных люмпенов. А потом Надя очень стеснялась, когда они с мамой волокли свое пьяное сокровище сначала по улице, потом через двор, потом тянули по лестничной клетке… Однажды она осмелела немного и спросила у мамы – зачем? Зачем они так бездарно тратят свое время, если можно жить совсем, совсем по-другому? Мать, она помнит, очень рассердилась тогда на нее. И долго объясняла, что нельзя бросать близкого человека в беде, что надо бороться за него до последнего. И вообще, он ей родной отец… Маленькая Надя молчала пристыженно и все равно не понимала, как можно бороться за человека, если сам он за себя бороться ну никак не желает… А потом она свыклась как-то. И приняла в себя это мамино – кто-то должен. И сама уже объезжала на велосипеде все знакомые злачные места, чтоб успеть подхватить отца еще тепленького, чтоб самой дотащить до дому, мать лишний раз не напрягая…

Ночной ее гость действительно был в этом плане непорочным. Она это видела распрекрасно, хоть и несло от него знакомым с детства духом похмельной абстиненции, незабываемым и тошнотворным. Да и одежда на нем была не та. Хорошая была одежда, дорогая. Сама недавно Вите такую же рубашку в крутом бутике покупала и знает, сколько она стоит. Четверть зарплаты пришлось отдать. Да и костюм, и ботинки… И еще – выражение лица, совсем по-детски испуганное. Не бывает таких лиц у алкоголиков. Уж она-то знает…

– А сейчас уже утро, да? – наивно поинтересовался «не алкоголик» и снова взглянул доверчиво-виновато. – Вы простите меня ради бога… Как вас зовут?

– Надежда. Меня зовут Надежда. Только процесс знакомства мы развивать не будем. Мне на работу надо собираться, знаете ли. Опоздать могу.

– Да, да… Извините… Извините, конечно. Я пойду. Спасибо вам, Надежда.

Он с трудом поднялся с пола, потом снова качнулся опасно и постоял несколько секунд с закрытыми глазами. Надежда развернула его за рукав к двери, открыла ее пошире, и он шагнул за порог, изо всех сил стараясь держаться молодцом. В следующую секунду она ощутила что-то вроде то ли прилива жалости, то ли укола совести и спросила в удаляющуюся от нее спину:

– Эй! А деньги на такси у вас есть? Вам бы домой надо, а в таком виде просто не дойдете…

Не дожидаясь, пока суть вопроса дойдет до его попорченной скалкой головы, она торопливо метнулась в комнату, куда предусмотрительно с вечера отнесла свою сумку. Выхватив из кошелька две сторублевые бумажки, снова бросилась назад, перехватила его уже на лестнице и сунула их в пиджачный карман-листочку, еще и похлопала по этому карману ладошкой, пытаясь таким образом отпечатать в его временно больной памяти этот факт. Тут, мол, тут деньги на такси лежат. Парень кивнул отрешенно и снова продолжил свой трудный путь вниз по лестнице, держась дрожащей рукой за перила. «Хоть бы спасибо сказал, – подумалось ей с обидой. – Какая же я добрая все-таки, аж самой противно… Еще и денег даю, будто это я к нему в дверь ночью вломилась…»

Выпроводив гостя, она снова отдалась назойливо-тревожным мыслям по поводу грустного события – Витя-то так и не пришел… Вот это было горе. Настоящее, женское. Грозящее перейти в катастрофу и полное разрушение почти уже свитого семейного гнезда. Обидно. Муж непьющий по паспорту есть, квартира, хоть и однокомнатная, есть. А гнезда, выходит, и нет уже? Нет-нет, не надо об этом даже и думать! Все образуется, все непременно образуется. Вот Витя придет и объяснит ей, где он был. Сам объяснит. А она даже и спрашивать его ни о чем не будет. Она такая. Она мудрая. Она так гнездо вьет.

Лицо после не смытой на ночь косметики капризничало, не желало ни в какую выглядеть свежо и румяно. А может, не от косметики, а от женских переживаний. И глаза из зеркала глянули совсем уж затравленно. Точно такие глаза были когда-то у мамы, когда она ждала папу с работы. Ну что ж, надо выходить из дому с таким лицом, ничего не попишешь. Рабочий день с его заботами никто для нее не отменял…

В довершение ко всем неприятностям она еще и на работу опоздала, что в их конторе приравнивалось к должностному преступлению. Работу вовремя не сделать или, тем паче, плохо ее сделать – это пожалуйста, это легко прощалось, а вот опаздывать – ни-ни! Надежда долго не могла понять принцип такого отношения к делу, но потом попривыкла, смирилась с тем, что главная ее задача – вовремя плюхнуться в свое рабочее кресло, а потом уж можно и отдышаться, и кофею испить, и дополнить утренний макияж последними штрихами. А сама по себе работа подождет. Впрочем, ни у кого из старых сотрудников начальственные странности к такому болезненному соблюдению дисциплины труда вовсе не вызывали удивления, потому что директором их фирмы была дама в очень спелом возрасте, начавшем свое созревание еще в годы незабвенного социализма, когда работницы отделов кадров со свойственным им служебно-мазохистским рвением проводили рейды и считали по головам на пять минут опоздавших. Опоздавшие трепетали при этом униженно и писали жалостливые бумаги-объяснения на имя начальника под опять же грозным и сладострастным взором кадровичек и ждали дисциплинарной кары, как приговоренные. На Надиной фирме теперь письменных объяснений никто конечно же не требовал, но пятиминутное чье-нибудь опоздание могло навлечь начальственный гнев и на остальных сотрудников тоже, причем на весь день, и потому солидарности ради приходилось плюхаться на свое рабочее место ровно в половине девятого. Тут уж вдребезги разбейся, а будь добра, плюхнись. Уважь начальственный принцип…

Хотя, если судить по большому счету, начальницей своей они были довольны. Тетка как тетка, харизматичная такая. Бывшая домохозяйка при состоятельном муже, по причине насупившего в одночасье вдовства вынужденная с головой уйти в заботы по добыванию средств на пропитание и обучение двоих несовершеннолетних детей. Средства добывались поначалу плоховато, а потом ничего, извернулась-развернулась их директриса, обширную клиентуру завела, и без рекламы к ней народ валом валил. Занималась ее фирма ремонтом квартир. Быстро, качественно, дешево. Слух об этих трех основных показателях моментально перелетел из уст в уста, и народная тропа к их офису никогда не зарастала, от заказчиков отбою не было. Все у нее, у директрисы Елены Николаевны, было устроено и отлажено, и юрист в лице Надежды тоже ее устраивал. Она ее поначалу даже и похваливала частенько – молодец, мол, никаких проволочек с договорами… А потом как отрезало. Хвалить перестала напрочь, а вскоре и придираться стала по каждой несущественной мелочи. Очень уж гневливо придиралась. И чем больше Надежда старалась, тем большее вызывала раздражение в свою сторону. Хотя ей иногда и казалось, что раздражение это смахивает скорее на досаду – черт бы тебя, мол, побрал, зачем так хорошо работаешь…

Все прояснилось довольно неожиданно. Глаза на положение дел ей открыла по доброте душевной секретарша Сонечка, знавшая начальницу всех ближе по причине соседства по дому. Дочка Елены Николаевны в этом году заканчивала юридический институт, и пристроить дитя-то было совершенно некуда. «Ну сама посуди, Наденька, кто ее возьмет на работу без стажа? Никто и не возьмет. Хотя бы два года нужно где-то ребенку поработать по специальности? Обязательно нужно, чтоб на приличное место взяли… – вздыхала Сонечка сочувственно. – Вот она и должна тебя выжить культурненько. Она ж тетка порядочная, не может вот так, с бухты-барахты объявить, что ей дочку пристраивать надо. Ты тоже ее пойми…»

Надежда и понимала, чего уж. И она своей дочке так же бы порадеть старалась. Чего тут такого-то? Они вообще все на фирме восхищались материнским подвигом начальницы, потому как не каждая вот так и сможет – из домохозяек да сразу в добытчицы. Молодец женщина. Выводит своих детей в люди… Старший ребенок Елены Николаевны, взрослый сын, по слухам, уже был «в людях», то есть встал на светлую дорогу самостоятельных заработков, и она очень, говорят, этим обстоятельством гордилась. А вот с дочкой, значит, проблемы возникли. Жаль. Надежда успела уже привыкнуть и к офису, и к сотрудникам, и даже к дороге из дома на работу. По пути магазинов продуктовых много всяческих. Надо было искать другое место, конечно, но она все тянула. Думалось, может, сама собой проблема с дочкой как-нибудь рассосется… Да и вообще, дипломы в институтах когда защищают? В июне. А на дворе только май. Так что месяц у нее в запасе точно есть. А там видно будет…

В это утро настроение у Надежды было ужасным, и прежней покладистости в мыслях как-то не наблюдалось. И себя было очень жалко. Ну чем, чем она-то виновата, что начальнице дочку под бок захотелось пристроить? Еще и взглядом вызверилась, когда увидела ее, опоздавшую, и без того униженно-запыхавшуюся… Ей вот и дела нет, что у Надежды тоже проблемы! И муж дома не ночевал, и придурок какой-то пьяный в квартиру ввалился… А за опоздание ей точно сегодня не поздоровится, как пить дать. На полную катушку. И пусть. Только бы Витя домой вернулся. Только бы все обошлось. А может, он уже дома?

Влетев в свой кабинет, покрутившись на стуле и слегка отдышавшись, она набрала номер домашнего телефона, замерла с трубкой в руке. В ухо назойливо полезли длинные гудки, безнадежные и равнодушные. Каждый одинаково-монотонный сигнал прошивал растревоженное сердце насквозь, и оно прыгало в отчаянии ожидания, словно в предсмертных конвульсиях билось. А когда Надежда совсем уж было собралась положить трубку, чтоб не мучить себя понапрасну, длинный гудок вдруг оборвался Витиным сердитым голосом:

– Да! Слушаю!

– Ой, Витенька… Ты дома… – пролепетала Надежда ласково и виновато. Так виновато, что от самой себя противно стало. Но она тут же мысленно прикрикнула на себя – ишь, чистоплюйка какая! Противно ей от себя, видишь ли. Надо гнездо спасать, а ей противно…

– Ну да. Дома. А что такое? – с вызовом спросил Витя и замолчал, будто ожидая адекватной реакции. Выговора то есть. Или истерики. А может, и скандала даже.

– Да нет, ничего… – овечкой проблеяла Надежда в трубку. – Дома, и слава богу…

– Ну, если тебе так это необходимо, я могу, конечно, объяснить…

– Нет, Витечка, не надо. Что ты? Я тебе верю. Раз не пришел, значит, так надо было.

– А чего звонишь тогда?

– Да волнуюсь просто. Мало ли что могло случиться. Ты же не предупредил…

– Ну-ну… Давай, начинай, чего ты! – снова с вызовом проговорил Витя. – Да, не предупредил! И что? Давай! Ну? Чего ты все время мямлишь, как клуша?

– Клуша кудахчет, Витя. А я не мямлю. И начинать вовсе ничего не хочу. Ты там позавтракай, в холодильнике сосиски найдешь, и яичницу сделай…

– Нет. Не хочу ничего. Спать лягу.

– На работу не пойдешь?

– У меня отгул. И больше не звони, не буди меня!

Ей показалось, что он с силой шмякнул трубкой о рычаг. Хотя с чего бы? Гудки и гудки пошли короткие, и никакого шмяканья в них не слышалось. Надо же, еще и клушей обозвал. Какая она ему клуша? Клуши – это которые дома за спиной мужа сидят да детей растят к обоюдному супружескому удовольствию. Которые могут себе позволить покушать то, чего им хочется, и напялить на себя то, что поудобнее. И никаких высоких каблуков им не надобно. И наращенных белых кудрей. Вот счастливые… А она никакая не клуша вовсе. Она худая неприкаянная птица, вьющая свое гнездо. Только зачем его вить, скажите на милость, если даже птенцов высиживать в этом гнезде ей заказано? Не время будто. А когда оно будет, это время? Когда непьющий адекватный муж вдосталь нагуляется?

От грустных мыслей ее отвлекла приветливая бухгалтерша Сонечка. Заглянула, мотнула головой призывно:

– Надюшка! Пойдем чайку попьем, пока начальницы нет!

– А где она? – удивленно уставилась на нее Надежда. – Я ее только что в коридоре видела. Она меня с опозданием застукала…

– Не знаю. Ей дочка позвонила, она вся позеленела и тут же умчалась куда-то. Верочка, секретарша, говорит, будто с сыном что-то случилось. Теперь это надолго. Сегодня вообще вряд ли появится. Так что можешь линять пораньше, а то видуха у тебя…

– А что видуха?

– Да нет, ничего… Такое чувство, будто похоронила ты кого. Случилось что-то, да? Что-то личное?

– Да ничего у меня не случилось! Все отлично!

– Ага, рассказывай! У тебя вид такой по-бабски загнанный, будто унизили тебя чем. Что, молодой муж загулял?

– Ой, да перестань придумывать! – как можно беспечнее рассмеялась Надежда и даже легонько рукой махнула в сторону бдительной Сонечки. – Ничего подобного, не выспалась просто…

– Да я-то перестану, конечно… А только меня все равно не обманешь, Надь. Я почти в два раза дольше тебя на свете живу. Знаешь, как говорят? Ты, мол, и сам про себя еще ничего не знаешь, а деревня уже все про тебя знает. Я эту мудрость давно усвоила. Так что притворяться веселенькой, когда на душе кошки скребут, смысла нет. Смешно и жалко выглядит. Поверь мне. Лучше сразу душу нараспашку да морду слезами всмятку, и к народу, к народу…

– Не хочу, Сонь, – тихо повернулась к ней Надя. – Отстань, не хочу. И чаю не хочу тоже. Я лучше и в самом деле пораньше сегодня смоюсь.

– Ну, как хочешь. Только не кисни, ладно? Смотреть же на тебя больно. Такая девка умная-красивая…

Она тихо, совсем тихо открыла дверь, занесла пакеты с продуктами в прихожую. Не удержалась, понюхала висящую на плечиках Витину ветровку. Так и есть, теми же духами пахнет… Стараясь производить как можно меньше звуков, прошла на кухню, закрыла за собой дверь. Ну что ж, женушка-клуша, или мямля, или птица худокрылая, давай, готовь вкусный ужин своему уставшему от утех мужу. Он проснется, поест и опять уйдет. А ты сиди тут, стереги свое гнездо. Мудрая ты наша женушка. Черт бы побрал всю эту мудрость, трезвость, правильность и адекватность, вместе взятые. А что делать? Так надо. Хочешь сохранить семью – терпи. Где ж еще такого мужа найдешь, чтоб не пил, не курил…