Глава 9
Талиг. Акона и окрестности
Талиг. Лаик
400-й год К.С 12-й день Осенних Молний

1

Больше Савиньяк не сомневался – в смерть галерея выдавливает, а в жизнь нужно либо вырываться самому, либо ждать помощи. Если он сейчас просто без сознания, шанс в лице Вальдеса у него есть, и немалый. Ротгер знает про госпожу Арамона, да и сам далеко не прост, хуже, если альмиранте загуляет, и совсем плохо, если никакое тело нигде не лежит, исчезли же Джастин, Удо Борн и Свин.

– Капитан Арамона, – тоном благосклонного Проэмперадора произнес Савиньяк, – мне нужно с вами поговорить. О вашей недавней просьбе.

Будь Свин поблизости, он бы не замедлил явиться, но у выходцев свои невозможности. Надеяться можно только на Вальдеса и на себя. Ты жив и в силах затащить сюда родных при помощи крови. Ты сошел с портрета и сумел отправить туда брата, сделав с ним то, что Придд и Мэллит проделали с выходцами. Сами себя упокоить Джастин и Удо не могли, так что прижаться к картине и ударить себя в сердце – не выход, да и не получится это. Даже если притащить обломки от камина и соорудить из них что-то вроде постамента, помешает рама. Попытаться рассечь холст? Не исключено, но что просочится в эту дыру и как это аукнется горячим?

Глядя прямо перед собой, маршал прошел между двух почти отражающих друг друга развратов – монастырского и дворцового, остановился, очередной раз оценив ширину прохода – она почти не изменилась. Если стены не готовятся к прыжку, они будут сползаться очень долго, вопрос – зачем?

Госпожу Арамона загоняло к коронованной Холодом дочке. Иноходец, если Айрис правильно поняла его, а Селина – Айрис, умирал. Рокэ искал непонятных вассалов, а с песенным бергером и вовсе никакой ясности: как-то зашел, как-то выбрался или его выдернули? Вытащить можно кровью и очень похоже, что именем. Алва, кажется, может и так, и этак… Может, не «мог»!

Рокэ жив. Отправляя Уилера на поиски, Лионель всего лишь надеялся, а сейчас даже не верит – знает. Это именно знание, и пришло оно после ухода Вальдеса, иначе бы Проэмперадор с адмиралом на радостях самое малое полезли бы пить на крышу. Объявился гонец? Тогда бы означенный Проэмперадор послал за Ротгером и схватился за перо. Нет, вестей не было, так может, он, оставшись один, увидел Рокэ, как прежде мать?

Плевать, что ты не помнишь, главное, ты – это ты. Проэмперадор Севера и Севера-Запада может отвернуться от своей войны, только если за нее взялся регент. Не Рудольф – Росио. Ворон делает сейчас то, чего от него летом ждал Хайнрих, – летит на север, и ты, сидя в городишке с выскользнувшим из памяти именем, это понял и куда-то бросился. Не на помощь – будь с Алвой что-то не так, бездумно успокоить Эмиля не вышло бы. Соврать – да, он и прежде врал, только ложь была бы осознанной.

Чудовище! Так Каролина Борн называла мать, так мать со смехом называла сына, Росио, себя, Бертрама… Они – талигойские чудовища, они нужны Талигу и друг другу, а значит, бросят себя на кон, лишь когда иначе нельзя. Он бросил, а после заявил брату, что нужно сохранить настоящих Савиньяков. Эмиль – настоящий, это очевидно всем, а Лионель? Неважно! В этом местечке главное – не давать мыслям разбегаться. Только вперед, пока есть куда; упрешься во всех смыслах в тупик – пойдешь назад, не сворачивая и не отвлекаясь.

Итак, Алва нашелся, но с кем и где его носит? Сагранна, Вараста, даже Эпинэ слишком далеко, чтобы маршал Савиньяк рискнул головой в Западной Придде. Зная, что регенту еще ехать и ехать, Проэмперадор не покинет армию, а он покинул. Выходит, Рокэ показался в пределах Кольца, в месте, которое не спутаешь ни с чем. Зимние поля безлики, как и постоялые дворы, и мелкие городишки, но проезжая мимо Олларии, Алва не преминул бы туда завернуть, а завернув, не обошел бы стороной место, в котором пытался умирать.

В Нохе плясала королева Холода, бил в небо зеленый призрачный столб, и первый серьезный бунт случился тоже там. Туда рвались городские бесноватые, и в это самое время в бывших комнатах Ворона ждала еще неясной беды мать и билась в своей шкатулке древняя маска. Если гальтарские лики в самом деле открывают призрачные двери и в состоянии помнить, они почуют возвращение Алвы к пролитой некогда крови. Одна беда – вид Рокэ в зачумленной Олларии Савиньяка не успокоит, а встревоженный Проэмперадор не отстанет от регента, пока не убедится, что с тем все в порядке. Что ж, долой Ноху и заодно всю столицу, но тогда… Лаик?

По словам матери, в поместье бесноватым не место, да и Уилеру было велено завернуть именно туда. От Жеребячьего загона до заставы в Мелане – больше недели. Всем, но Росио с Анталом – пять дней. Если озаботиться заводными лошадьми и бросить все лишнее. И всех. Правда, когда Уилер уезжал, горело не слишком сильно, а новостей о горниках и эйнрехтцах прежде Мелане регенту не узнать. При таком раскладе понять, чем стала Оллария, важней. Алва не мог туда не сунуться, ну так, значит, он сунулся и вернулся.

Гадать, что его убедило в том, что Ворон в столице уже побывал, Лионель не стал, ему хватило своей уверенности.

– Все дороги ведут в Лаик, – сообщил Савиньяк Фридриху, до которого как раз добрался. Неистовый не ответил, но Лионель просто хотел услышать свой голос. Услышал. – Все талигойские дороги.

Пора было поворачивать к фамильному портрету, выход был, если был, именно там, но Ли отчего-то вновь оттянул занавес. Осколки так и лежали у выстывшего камина. Огромного, безликого – ни решетки, ни щипцов, ни пепла. Знал ли бедняга огонь или только и видел, что осколки величий? Сожалеть о каминах, угодив в ловушку, предельно глупо, но… Остывшие ходят от холода к холоду, тогда дорога горячих от тепла к теплу! От тепла или… от огня? Гореть здесь нечему, разве что полотнам, но дарить такому огонь? Обойдутся.

Серую тряпку Лионель сорвал одним рывком, вложив в него всю силу. Пыльный занавес покорно накрыл несчастного дракона, взметнув облачко пыли. С огнивом, как и с кинжалом, Савиньяк не расставался, но просто затолкать полотно, пусть и сухое, в мраморную пасть и высечь огонь казалось слишком уж легким. Маршал, заставляя себя не спешить, располосовал на удобные лоскуты свой, видимо, предпоследний шанс, потом зачем-то поднял голову Победителя Дракона и узнал Франциска. Этот выполненный с гальтарской дотошностью бюст рисовали на уроках унары, но в год восстания Эгмонта король разбился. Лионель смутно припомнил попытку привязать это к следствию, не привязали – Сильвестр тогда еще не торопился. В Жеребячий загон прислали новую копию, судьбой осколков капитан королевской охраны не интересовался, но это были они. И это были задворки Лаик, иначе с чего бы пропавший клирик, узнав, куда загнали самозваных суз-муз, так озверел? С чего бы он вообще сидел в Жеребячьем загоне?

– Благодарю, ваше величество! – Савиньяк осторожно пристроил марагонца у дальней стенки камина. Не выйдет – значит, не выйдет. Обычное, не промасленное полотно так просто не поджечь, но здесь вышло сразу. Стосковавшийся по огню камин полыхнул, будто в него затолкали брандер, ревущее пламя выплеснулось наружу, пожирая Зверя, Дракона, Победителя. В лицо дохнуло чудовищным жаром, и Ли сперва невольно отступил, а потом усмехнулся и четко, как на дворцовом приеме, шагнул в разгорающийся закат.

2

Грато Арно узнал сразу – попробуй его, такого, не узнай! Жеребец разыгрался не на шутку, впору самому Моро! Серый змей бил задом, вскидывался на свечу, делал здоровенные, будто через речку сигал, лансады, но взгромоздившийся на братнее сокровище Эмиль держался. Арно следил за поединком без особого волнения – лошадей, способных сбросить старшеньких, теньент еще не встречал; вот что было странным, так это тишина. Не ржал конь, не стучали копыта, не шумели деревья, хотя ветер был, и немалый, – здоровенные вязы гнулись, как тростники над озером. Поднявшаяся пыль мешала смотреть, Арно подобрался поближе, и зря. В лицо летучей мышью бросилось что-то темное и большое… Шляпа! Черная шляпа с алым фамильным пером, хоть сейчас лопай! Теньент нахлобучил память былой глупости чуть ли не на самый нос и едва успел отскочить, давая дорогу разнесшему мориску. Грато надоело плясать, он сорвался в бешеный галоп. Ничего, вернется шелковым. Арно проводил глазами летящего вдоль пруда простоволосого всадника, понял, что напялил маршальскую собственность, рассмеялся, и тут Эмиль, перелетев через голову лошади, грохнулся наземь. Взметнулась туча пыли и показавшихся искрами листьев, закрыв и брата, и коня. Упасть может всякий! Если лошадь споткнется или не впишется в поворот, если сплохует всадник, но с этим – не к Савиньякам!

Только бы обошлось, кляча твоя несусветная, только бы обошлось! Арно бежал, твердя эти слова, как заговор, и ведь сработало! Он не покрыл и половины расстояния, а Эмиль уже поднялся и вовсю отряхивал мундир. Теперь будет злиться, а кто бы не злился, вылетев из седла на глазах младшего брата? Быть искусанным виконт не рвался, вот и отступил сперва в кусты, а затем к пруду. Не перестававший дурить ветер швырнул в лицо едкую дымную горечь. Это не листья жгут, это пожар!

Арно ошибся совсем немного – пожара еще не было, горел мчащийся наметом Грато. Хвост и грива полыхали кострами, но ошалевший мориск в жуткой тишине летел мимо спасительной воды. Виконт кинулся наперерез сквозь кусты, ломая ветки, оставляя на них клочья одежды… Он успел! И отскочил в сторону, а мимо пролетела уже не лошадь, пусть и обезумевшая. Вперед, к невидимому еще городу, несся рыжий ненавидящий огонь, от Грато в нем оставалась лишь задняя нога.

Арно еще хватило на то, чтобы выскочить на дорогу и найти след. Огонь не тронул седую пыль, след оставило лишь конское копыто. Подкова без единого гвоздя отпечаталась просто отлично. За каким-то Змеем теньент наклонился, но свитая из дыма и пыли плеть саданула по глазам, и его вышвырнуло в ночь. В собственную постель и войну.

Вставать было явно рано, засыпать – поздно и, что греха таить, страшновато. Разогнавшееся, как после хорошей пробежки, сердце успокоилось быстро, но на душе становилось все гаже. Чувствуя себя последней скотиной, Арно высек огонь и принялся одеваться, но успел натянуть разве что штаны.

Стук был деловым, негромким и ужасно своевременным. На ходу приглаживая волосы, теньент бросился к двери, за ней стоял ординарец Валентина.

– Сударь, – обрадовал он, – господин полковник приносят свои извинения, но вы ему нужны.

– Я не спал, – успокоил Арно, всовывая руки в рукава, – то есть проснулся.

– Вы зажгли свет, – подтвердил «спрут». – Полковник не велел вас будить.

– То есть как?! А, сам спрошу…

3

Света хватало, дыма тоже, обычного горького дыма. Осенью в Сэ жгут костры, а на шее мраморного оленя появляются рябиновые бусы, они тоже горчат. Горечь рябины, горечь дыма, горечь хорошего вина…

– «Предвещает погоню…» – Отец наклонился, поднял нитку рябиновых бус и засмеялся. – В Черной Алати погоню, жизнь и охоту зовут одним словом.

– Алэтэш.

– Ми тоже знает?

– Нет, и он не Ми!

– Это ему так хочется. – Рябиновые бусы отправились в генеральский карман. – Свой трофей я посеял, хоть твой постерегу. До свадьбы.

– Папа!

– Ты не только своего прозвища не боишься, но и нас с Арлеттой.

– А чего вас бояться? – Бусы можно было сто раз спрятать, кинуть на счастье в огонь, прихватить на память, дельце того стоило, а он оставил почти на виду. Родители вечерами гуляют у воды, отец наверняка бы заметил и сказал матери. Лучше он и здесь, чем какая-нибудь камеристка… – Я хотел, чтоб ты нашел.

– Однако, – генерал пристально взглянул на еще даже не унара. – Бояться пора тебя. Каролину ты, по крайней мере, напугал: она просто счастлива, что Ги старше тебя и в Лаик вы разминулись.

– А уж как мы с Росио счастливы! – не утерпел Лионель. Поездки в Гайярэ становились все тошнотворней, и не только из-за стихов о неизбежной разлуке и невозможной любви. Высоких чувств Ли ни к кому не испытывал и испытывать в ближайшее время не собирался – его бесили навязчивые рассуждения, что будущему главе дома Савиньяк лучше отдать войну брату и заняться тем, что требует тонкого ума.

– Я тоже счастлив, – засмеялся отец, – особенно в сравнении с Пьером-Луи. Ты – хороший наездник, Ли, тебе можно доверить любую лошадь. Успеть бы еще увериться, что тебе можно доверить армию, братьев и мать.

– Как?! Зачем? – не понял, да что там не понял – обалдел Лионель. Отец засмеялся.

– Я хорошо старше матери, и я – военный, а ты старше братьев. Особенно Эмиля.

– Арно, – поправил Ли. Отец покачал головой.

– Эмиля. С Арно наверняка не скажешь, Малыш еще слишком малыш… Росио старше тебя, но вы все сильней походите на друзей.

– Мы друзья!

– Надеюсь, но вас двое, и вы можете встретить одну женщину.

– И что? Выбирает тот, у кого есть выбор. Один мужчина из двух женщин и одна женщина из двух мужчин.

– Вижу, Лахузу ты уже освоил, но это теория. Ты, именно ты, готов доверить выбор женщине? Она может выбрать не тебя.

– Она и выберет не меня. Если у нее есть глаза и мозги!

– У женщин еще бывает сердце… – маршал Савиньяк улыбнулся чему-то своему. – Тебе все-таки пятнадцать, это слегка успокаивает.

– Мне будет тридцать пять.

Каменный олень тянется к усыпанной листьями воде, в синем небе тает серенькое облако, рука сжимает откуда-то взявшееся рябиновое ожерелье. Отец давно убит, Сэ сгорел, осень кончилась. Алые бусины пахнут не ягодной горечью, а кровью; рядом никого нет, но дворец все еще смотрится в озеро, а ветер забрасывает парк летучим золотом. Жаль отворачиваться, но ему не пятнадцать! Собственно говоря, поэтому и жаль…

– Ты хочешь в Лаик?

– Я хочу выйти, и я выйду.

Лаик… Изувеченные омелой вязы, то мокрые от дождя, то пыльные, готовые от первой же искры вспыхнуть, то заснеженные. Деревья помнят многое, но молчат, как и ставшая гауптвахтой часовня, и громадное, гулкое здание. Вечная полутьма, бесконечные переходы, по которым гуляет эхо. Призрачные монахи, крохотные серые слуги, черно-белые унары. Танкредианцев прогнали, но комнаты так и остались кельями – переделать трудней, чем начать с чистого листа… К Леворукому философию, сейчас главное – Лаик. Стук детских клинков, бобовая похлебка, первая присяга, мордатый пучеглазый ментор, пламя факелов. Ровно горящее и мечущееся, растрепанное. На каменном полу валяются знакомые тючки, ничком лежит темноволосый унар, живому так не упасть.

Смутно белеет мрамор, корчатся тени, одна заметно темнее других – невысокая, стройная, явно человеческая, только людей, кроме лежащего, здесь нет. Черная тень – то ли женщина, то ли клирик – не знает о своей невозможности; ей нужно к стене, и она не то ползет, не то струится. Выглядит жутко, растерзанные картечью, не говоря о повешенных и скелетах, куда приятней. Вот и стена. Темные плиты рядом с пьяной тенью кажутся чуть ли не светом, черный силуэт льнет к древнему камню, обретает четкость фрески, но не плоть. Это клирик. Олларианец. Вскинутая рука, красивое, еще молодое лицо залито кровью. Супре! Герман Супре и унар Паоло, которых все-таки убили. Вступая на чужую тропу, Лионель увидел их, как Селина увидела бросившуюся на кинжал женщину в красном.

Тропы выходцев ведут от холода к холоду, он просто встретил несмерть и угодил в нее же, но главное не это, а сложившаяся наконец мозаика. И камин в Старой галерее, стен которой уже не коснуться.