2

Беседа была оживленной и довольно-таки фривольной. Марселю нравилось, перебиравшему струны Рокэ, кажется, тоже, однако тон задавали Этери с Матильдой. Делить принцессам было нечего, вернее, некого, и они вступили в союз против мужчин. Дамы то ли вновь смешали касеру с мансаем, то ли просто завелись, но выглядело это очаровательно, о чем виконт шепотом и сообщил Бонифацию.

– Вот ведь грешницы! – Кардинал с нежностью покосился на разрумянившуюся супругу. – Так и норовят в одну телегу впрячься и разнести, даром, что лань кобылице не пара! То есть не стоит им вместе пить, но моя-то… Скажи, хороша?

– Несомненно! Ваше высокопреосвященство, надеюсь, вы не в обиде…

– Нет во мне обиды! – Дослушивать уже неплохо причастившийся пастырь не собирался. – Сильвестру и то все вины отпустил, хотя сожалею. Сожалею, что гад покойный не увидит, как вздеваю я знак его наперсный!

– Может, и увидит, – утешил Валме, но Бонифаций утешаться не пожелал.

– Не покажут ему, ибо зло Дорак сей творил из любви не к себе, но к Талигу, так что подержат для порядка в ямине с пиявицами ненасытными, да в Рассветные Сады – нектары вкушать. Из ямины же той меня не разглядеть, вот к краю бы подойти…

– А говорите, обиды нет, – поддел Марсель, пытаясь другим ухом уловить, о чем журчат дамы. – У моих бакранских друзей есть премилое правило: бодать живых врагов, а мертвых – закапывать и уходить, ваши же мечты достойны дуксов. Стыдитесь!

– Да я бы не глумился. – Физиономия его высокопреосвященства стала мечтательной. – Новости рассказал бы, утешил… Покойник боялся, что без него Талиг прахом пойдет, а он стоит себе, хоть и трясется. И будет стоять!

Кардинал возвысил голос, а делать этого не следовало. Матильда, что-то страстно объяснявшая всем и никому, свела брови и оскалилась. На мужа.

Бонифацию следовало не заметить, а он взял да и направился к жене, которая тут же двинулась навстречу, напоминая разъяренный галеас.

– Сплетник, – прошипела она. – Нашел, чем и перед кем бахвалиться! И когда…

Виконт был человеком утонченным и семейных ссор не выносил. До абордажа оставалось несколько секунд, и Марсель не хуже «ызарга» вклинился меж супругами.

– Ваше высочество, – произнес он, не без риска завладевая пальцами алатки, – мы говорили о женщинах, я это признаю. Было бы странно, обсуждай мы в этот вечер иной предмет. Тем более что сами вы говорите о мужчинах, и весьма нелицеприятно.

– Правду мы о вас говорим, – грохнул из носового «галеас». – Балбесы вы, и чем лучше, тем хуже! Когда нужно хватать и держать, стенку пальцем ковыряете, когда на вас и через порог смотреть тошно, лезете. И всегда хвастаетесь!

– Сударыня, – наследник Валмонов поднес к губам ручку, которая могла управиться с расшалившимся жеребцом, – иногда нам просто не хочется держать и не отпускать дам, которым хочется держаться и не отпускаться. Согласен, налицо некоторое противоречие, но ведь и вы не захотели ездить на линарце, которого нашел Хогберд. Нам же, говоря откровенно, часто приходится иметь дело с дамами, которые, как вы выразились, лезут.

Поверьте, лезущая дама, и тем более девица, ужасна. И чем нежнее чувства, которая она к нам питает, тем трудней не быть съеденным заживо. Женщинам легче, они могут сказать «нет», а если их не поймут, закричать.

– Не всегда. – Этери не поленилась встать и подойти, впрочем, Матильда с Бонифацием сошлись точно за спиной Ворона, который продолжал дразнить ночь струнным звоном. – Наше «нет» что-то значит, лишь когда нас не предают и не продают. И если за нас не прячутся.

– Ну не понимает он, – махнула рукой алатка, – и ладно. Лет через десять поймет…

– Женщин? – деловито уточнил Валме, восхищаясь ловкостью кагетки. Возражала Этери ему и на него же смотрела, но обращалась-то к Рокэ.

– Женщин предавать грех! – поднял палец кардинал. – Женщин. Но ведь встречаются и иные… создания. Побывав в Сагранне, я не унижу сравнением с ними ни козу, ни выдру.

– Я тоже не стану называть кое-кого… козлом, – вскинулась Матильда, – жирно будет!

– Есть еще тергачи, – припомнил Марсель. – То же самое, но громко и без пролития крови.

– Господа, – поднял голову от гитары Алва, – вы друг друга не поймете, пока не определитесь с дамами и созданиями. Итак, вы отмели коз и выдр…

– Может быть, лисица? – предложила Этери.

– Лисица? – повторил Рокэ. – Ум, изящество и хитрость в одной шкурке. Это, вне всякого сомнения, женщина. Более того, это идеал.

3

Мэллит кормила огненного коня; грива и глаза его были пламенем, по золоту тела пробегали багровые сполохи, но гоганни не чувствовала жара, даже когда огнегривый касался ее лица.

Приближалась гроза, однако девушка не боялась, ведь она ждала того, кто повелевает молниями. Ждал и жеребец, они были вместе посреди широкой поляны, за которой золотился бескрайний парк. Клены, буки, каштаны горели на солнце, но головы их упирались в клубящиеся тучи. Золото, бронза и медь врастали в свинец, не так ли сгорала ара, и не грозовые ли твари тянули из нее лапы? Теперь гоганни их бы не испугалась, теперь она знала цену и лживым розам, и несущему правду пламени.

Напоминая о себе, фыркнул конь, и Мэллит взяла новый кусок пирога – первого, испеченного ею, темного и сладкого, как ночь наслаждений. Девушка протянула лакомство скакуну, но тот не взял. Громко и коротко заржав, словно пожаловавшись, конь стал гаснуть, потянуло холодом и полным тоски дождем. Мэллит поежилась и поняла, что обнажена и не помнит, ни где оставила одежду, ни дороги к дому, ни самого дома.

Становилось все холоднее, из-за облетевших в одночасье деревьев пополз, припадая к самой земле, туман – он охотился на Мэллит, как змея охотится на птицу. Девушка попятилась к сердцу поляны, чувствуя, как тяжелеют ее ноги. Где-то заплакал младенец, и в голосе его слышался гнев, затем плач перешел в рычание; гоганни вздрогнула и открыла глаза среди знакомой, пропахшей лавандой тьмы. Осень и туман оказались скверным сном, Мэллит вернулась в Акону, в дом, который подруга не захотела оставить. Крик раздался снова, и девушка улыбнулась – детский плач и кошачьи песни так схожи. Черно-белый рвется на улицу, но кто встанет из теплой постели ради одержимого страстью кота?

Мэллит села в кровати, она слушала крики охваченного вожделением зверя и вспоминала другую ночь, которой могло и не быть. Если бы не пришли убивать Селину, подобный Флоху не навестил бы их дом и не остался бы до утра… Утомленная невозможным, гоганни не проснулась, когда он уходил. «Герард уехал с Монсеньором», – сказала позже подруга, она ничего не знала и думала лишь о брате, который хотел забрать их в другой дом.

Селина решила остаться, Мэллит с ней согласилась и, сменив повязки, спустилась на кухню, это пришлось кстати, потому что потянулись гости. Любопытные, они качали головами, много спрашивали и говорили сами. Одни желали помочь, другие искали выгоды, надеясь перешагнуть порог Проэмперадора. Глупцы, разве можно чеканить монеты из молний?

Плечи начали зябнуть – странно, обычно тепла хватало до утра. Спать Мэллит не хотела, верней, не хотела возвращения тумана. Кот вновь взвыл, и что-то в этом вое было странным. В вое, в холоде, в чем-то еще, чего прежде не ощущалось. Девушка юркнула под одеяло, натянув его на голову, лавандовая тьма была теплой и безопасной, она глушила кошачьи крики и обещала защиту. Только не нужно вставать, касаться ступнями пола, отворять дверь, спускаться… Один раз недостойная уже спасла подругу, сбив до крови ноги, она поступила верно, но сейчас лучше не выходить! Не выходить, не слушать зверя, не мешать…

Нельзя мешать тем, кто забирает свое, так что зря она проснулась. Чем плох туман? Он не сожжет и не задушит, а Мэллит никому ничего не должна! Она не просила лживых цветов и чужой серебряной звезды. И крови Повелевающего Волнами тоже не просила, так зачем вставать? Двери стерегут бергеры, это их дело, ничтожная и так уже сделала больше других…

Искать туфли и юбку гоганни не стала, было не до того. Схватив подсвечник потяжелее, девушка рванула засов, вылетела на лестницу и понеслась по осклизлым ступеням.

– Мелхен! – закричали снизу. – Осторожней! Теперь тут скользко…

Наспех одетая Селина держала кота, его уши были прижаты. Свет лампы падал на кучу тряпья в конце лестницы, пахло гнилой водой и несвежим бельем.

– Я проснулась, – сказала Мэллит. – Что это?

– Половики, – подруга отпустила Маршала, и тот, выгнув спину, медленно двинулся к куче. – Я их собрала. Хорошо, что ты встала, нужно прибраться, пока никто не видит.

– Ничтожная не понимает…

– Это от выходца. Я бы тоже не поняла, но когда папеньку и Циллу забрали, у нас в Кошоне много чего сгнило. Вообще, чтобы выходцы переступили порог, их надо позвать по имени, но на этом самом месте убили бедного господина Густава. Остался холод, а они ходят от холода к холоду.

– Выходцы? – повторила Мэллит.

– Девушка, которую расстреляли, вернулась за мной, но у нее не получилось. Понимаешь, я немного странная, меня нельзя забрать. Давай вынесем половики в сад, там яма есть. Только одеться надо, а то застудимся.

– Но… нареченная Гизе… Гизелли не там?

– Нет, что ты! Ее Маршал прогнал, то есть не только Маршал. Я объяснила, что кошачьи царапины у нее никогда не заживут, а я все равно грязная фульга. Она поняла. Вынесем тряпки, и я лестницу помою, чтоб не пахло, а ты на кухне приберись, там почти все протухло. Хуже всего капуста, ее тоже придется в яму.

– Я уберу, – пообещала Мэллит. – Почему никто не идет?

– Так всегда бывает. Выходцы умеют держать тех, кто им не нужен, во сне. Послушай, как вышло, что ты встала?

– Кричал кот и ничтож… я проснулась и сидела, полная нечистых мыслей. Они были подобны этим половикам, теперь их больше нет.

4

Гостей собралось куда меньше, чем в Агарисе на приснопамятной прощальной пьянке, но и семеро многое могут. Особенно если не ызарги.

– Ызаргиня? – весело, теперь уже весело искала имя для мерзавок Этери. – Или… ызаргинья?

– Не сходится, – протестовал Валме. – Ее высокопреосвященство полагает, что противоположность мужчине, достойному женской любви, есть не гайифцам подобный ызарг, но хряк. Хряк и ызаргинья – не пара, а должны быть парой, значит, должна быть хрякинья. И хрякинья хрякинью видит насквозь, ибо что сделает одна, сделает и другая.

– Хрякинья женщину не поймет никогда, – Бонифаций поднимает не только палец, но и бровь. Как Алва. – Зато разъяснит для себя, приведя к своему пониманию. И обругает.

– Женщина хрякинью не поймет и не захочет понимать, – Этери улыбается и ждет, когда все уйдут. То есть, конечно же, не все… – Женщина поймет, что перед ней хрякинья, и пройдет мимо.

– Это может быть опасно… – Робер вспомнил что-то свое и поморщился.

– Женщина женщину поймет так же, как и мужчину. – Алва смотрит на Эпинэ сквозь бокал с вином. – То есть не всегда, не всякого и не до конца.

– Мужчина всегда поймет женщину и не поймет хрякинью, – теперь супруг машет только пальцем, – но по наивности может принять ее за женщину.

– Зато мужчину мужчина поймет всегда. – Развеселившийся Дуглас чокается с Валме.

– Убивать понимание не мешает, – пожимает плечами Ворон.

– И убивать, и уважать.

– Хряка мужчина тоже поймет. И для хряка это кончится плохо.

– Хряк никогда не поймет мужчину, но поймет, что это мужчина, и постарается или укусить, или удрать…

– И укусить, и удрать. А хряк хряка всегда поймет, все они одинаковы.

Голоса сливаются в веселый гул, не оскверненный надорским сапогом козел смотрит со стены на тех, кто уедет, и ту, что останется. Шестерым пора, но один вернется, этого не понимают разве что Дуглас с Робером, да что они вообще понимают?! Седина – это еще не опыт.

– Так и замыкается круг…

– Но разве не бывает, – Этери широко распахивает глаза, свет розовых свечей превращает их в аметисты, – что мужчина принимает женщину за то, чему мы сейчас ищем название?

– Бывает и такое… – откликается Алва. – И это печальней, чем весь наш разговор, а он, на мой взгляд, удивительно печален.

– Ну так пора его прервать. – Матильда удачно, не чета позавчерашнему, поднялась. – Герцог, вы мне слегка нужны.

– К вашим услугам. – Кэналлиец передал гитару Валме. – Дождитесь меня.

– Разумеется, – заверили мужские губы и женские глаза. Сегодня Этери дождется, а сколько ей ждать потом? Пока он не вернется? Пока она не забудет? Пока не кончатся сперва молодость, потом жизнь?

Звездная ночь обдает холодом, луна и та кутается в бледно-радужную шаль. Черные тени шевелятся и пляшут среди поседевших от инея ступеней, стен, решеток…

– Будет ясно… – Алва смотрит на мерзнущую луну. – Вы опять недовольны, сударыня? Чем?

– Трусостью! – не стала церемониться алатка. – Вашей!

– Такого обо мне не говорил даже покойный кансилльер, а он обладал на редкость живым воображением. Нельзя ли подробней?

Подробней ему?! Чего удивляться, что внука корчи били? Такие, если и ведут себя прилично, то с пленниками, зато, угодив в тюрьму сами, допекут любого.

– Попадись вам Альдо лет в пятнадцать, – выпалила алатка, – может, и не сбесился бы… А меня пороть поздно!

– Его высокопреосвященство никогда не ударит женщину.

– Он и хрякинью не тронул, – похвасталась своей осведомленностью Матильда. – А трус ты потому, что Ларака обнадежил. Ну нельзя же так! Доберется бедолага до Надора этого кошачьего, а там – озеро… И куда он денется?

– Никуда. Он заслужил Надор, и он его получит, а в озере можно разводить выдр. Ваше высочество, не полюбоваться ли нам созвездиями? Беседка на скале для этого просто создана!

– Чтобы родичей сбрасывать она создана.

– О нет! Она построена, чтобы сбрасывать родичей, но создана, чтобы смотреть на небо. Идемте, я вас удержу.

Что в нее вселилось, она не понимала, но звезд захотелось, как в Агарисе хотелось мансая. Злость на кэналлийца не пропала, просто стала какой-то летящей; они почти бежали к беседке и Матильда на ходу вычитывала регенту Талига за нескладного чудака, который не отвечал на ее агарисские письма.

– Ну, – грозно выдохнула женщина у подножия лестницы, – и что теперь будет?

– Я уже говорил. Ясно будет.

– Опять трусите?

– Что значит «опять»?

– Твою кавалерию! Да вы, как неумеха-лекарь, что жалел больного, пока тот не сдох! Если нельзя не резать, надо сразу – всем лучше будет. До Робера и то дошло!

– Эпинэ вам, несомненно, доверяет.

– Еще б ему мне не доверять! – Доверяет, хотя ни кошки не помнит, и хорошо! А то пошли бы смущалки, а где двое смущаются, третий ревнует. – Я им всем бабкой была, теперь только двое остались, авось уцелеют… Этот Ларак, как поймет, так и все! Либо в озеро кинется, либо повесится.

– Он эсператист.

– Тю, – Матильда поставила ногу на первую ступеньку, и ее тут же подхватили под локоть. – Кому это мешало? И вешались, и изменяли, и гадов всяческих чтили. Если очень хочется или очень больно, Создатель не указ… Пистолеты, те еще помочь могут.

– О да, с пистолетом получить, что хочется, проще, чем с божьим словом, хотя есть клирики, которым удается совмещать. Вы не устали?

– От лестницы или от вас?

– На ваше усмотрение.

– Устану, начну пыхтеть… Ларак верит не Роберу, а вам.

– И правильно делает. Я очень удивлюсь, если дама, в которую влюблен Ларак, погибла. То, что солдаты Эпинэ не встретили уцелевших, не значит ровным счетом ничего.

– Вы что-то знаете?

– Имя красавицы. Граф признался, что встретил свою любовь в моем доме, но его чувства расцвели уже в Надоре. Очевидно, что беднягу покорила госпожа Арамона, однако дело не в ней. Известная вам дама-выходец за гробом обрела свое счастье с капитаном Арамоной. Тоже выходцем. Вы – алатка, у вас любят истории о посмертной любви… Прошу простить!

Алва мог и не намекать, Матильда и сама поняла, что вместе с ними поднимается кто-то еще. Кэналлиец, стремительно высвободив руку и развернувшись, уже стоял ступенькой ниже. Казарские светильники горели ярко и ровно, окажись на лестнице хотя бы кот, да что там кот, сбежавший Клемент, не заметить его было бы невозможно.