– А я еще слыхал, будто все подземные царства отчего-то мелкие, – вставил Казимирович. – Иные даже, если не врут, гонец в сапогах-скороходах за час вокруг обежит.

– Коли с пути не собьется, – буркнул Добрыня. – Ладно, едем напрямик. Где-нибудь в опушку да упремся.

Выход был не из лучших. Близнецы, нечего и сомневаться, проторили самый короткий и надежный путь до Кремнева, а они, кружа наугад по лесу, невесть сколько времени потеряют. Да вот выбирать уже не приходилось. Оставалось запоминать подвернувшиеся по дороге приметы, чтобы хоть как-то держать направление, – и положиться на удачу.

Охотниками побратимы считали себя опытными. Тропить запутанный звериный след и ночевать у костра на подстилке из елового лапника обоим приходилось не раз и не два. Терёшка – тот и вовсе вырос в глухом лесном селе, а тесную дружбу с чащобными духами водил с малолетства. Будь этот лес обычным лесом да знай русичи хоть примерно, в какой стороне ближний край опушки, дорогу они сыскали бы без труда. По мху на стволах, по муравьиным кучам, южные скаты у которых пологие, по пятнам на березовой коре, ведь их с северной стороны ствола больше, по гущине веток на деревьях, а главное – по солнцу. Оно, если день стоит ясный, для заплутавшего в чащобе человека самый надежный проводник.

Но здесь, в странном и чужом мире, где светило висело в каменном небе недвижно, точно гвоздями приколоченное, сторон света не было. Ни севера, ни юга, ни востока, ни запада, обитатели Синекряжья наверняка и слов-то таких не знали. Как и слов «закат» и «восход». Да и здешний лес не походил ни на что хотя бы мало-мальски Добрыне знакомое.

Залитые солнцем поляны и прогалины просто ошарашивали диким буйством красок – оно без жалости било по глазам, непривычным к такому кричащему пестроцветью. Отдыхал взгляд лишь там, где лес густел, смыкаясь над головой ветвями, и где лучи, пробивавшиеся золотыми копьями сквозь чащобный полог, синеватого сумрака почти не рассеивали. Воеводе в какой уже раз вспомнилась Черная пуща, по которой его отряд вот так же недавно плутал. Только здесь к небу тянулись не обомшелые вековые ели, а неведомые русичам деревья высотой с добрую колокольню и толщиной в четыре-пять обхватов. Бугристая кора одних отливала на солнце темной малахитовой зеленью, других – кованым серебром.

Опирались лесные исполины на узловатые корни, по могучим стволам, покрытым наплывами кроваво-алого и бурого лишайника, карабкались цепкие плети чего-то похожего на дикий виноград с кружевными иссиня-черными листьями. А листва самих этих деревьев была бирюзовой и пурпурно-лиловой.

– Небылица, а не лес, – пробормотал Василий, когда, объехав очередной овражек-водомоину, заросший елочками белесо-розового хвоща, они остановились поправить вьюки. – Никитич, ты глянь: это мухоморы, что ли? Я такие только во сне один раз с похмелья видел, после жбана медовухи.

Грибов с изумрудными шляпками, усеянными белым крапом, которые Казимирович недолго думая обозвал мухоморами, во мху пестрели целые хороводы. С древесных стволов и пней свисали гроздья крупных багровых трутовиков, в ложбинах темнели заросли перистого папоротника – высокого, по стремена, раскидистого и, разумеется, разноцветного. Колючий спутанный подлесок сетями оплетала паутина, а кое-где меж корней и кочек жирно поблескивали лужицы стоячей воды.

– Может, мне на дерево залезть? – раздался сзади голос Терёшки. – Авось опушку увижу.

– Не вздумай! – прикрикнул воевода. – Глянь, сучья покрепче вон аж где начинаются. Сорвешься – костей не соберешь.

Резко заклекотав и шумно захлопав крыльями, тяжело взлетела из папоротников почти перед самой мордой Бурушки птица, похожая на тетерева, с круто выгнутым хвостом и грудью в светлых пестринах. В листве стайками перепархивали, пересвистывались и переругивались мелкие пичуги. Сновали по стволам и в гуще веток какие-то шустрые любопытные зверушки вроде белок – людей они не очень-то боялись, но и разглядеть себя до поры не давали. Пока одна не спрыгнула на сучок пониже – и не уронила, зазевавшись, в мох прямо к ногам Терёшки пупырчатый зеленый орех. Отряд аж остановился, уставившись в четыре пары человечьих глаз на иномирное диво.

Ушки с кисточками, потешная лобастенькая мордашка, выгнутая горбиком спина, задорно задранный хвост-щетка – будто бы и впрямь белка. Только вот не шерстка покрывала тельце невиданного зверька, а колючие иголки. Сплошь. Солнце падало сквозь прорехи в листве отвесно, целым пучком лучей, и было хорошо видно, что на спине, лапках и пузе иглы дымчато-голубые, коротенькие, а на хвосте и кончиках настороженных ушей – темно-синие, тонкие да длинные, с Добрынин палец.

Терёшка подобрал орех с земли, протянул на ладони зверушке и не удержался, негромко и ласково засвистел, ее подманивая. Та испуганно цокнула, пискнула, встопорщила дыбом иголки на загривке и мигом взлетела по стволу. А потом долго с возмущением что-то лопотала-тараторила вслед отряду, поблескивая с ветки глазами-пуговками.

– Сердитый какой белкоёж, – засмеялся Терёшка. – Ну, успокойся, будет тебе браниться! Не съел я твой орешек, вон, на пень положил!

– Как ты сказал? – фыркнул Василий. – «Белкоёж»? А ведь в точку!

– Так он и есть. В колючках весь, да еще в синих… Ох, Миленку бы сюда, – озорная улыбка на лице сына Охотника при воспоминании об оставленной в Бряхимове подружке враз потеплела. – То-то бы на это чудо подивилась!

Хватало в здешних дебрях и непуганого зверья куда как крупнее. Дважды на пути попались ямки свежих, но уже наполнившихся водой следов – по виду не то турьих, не то зубриных. Один раз – заплывшая смолой метка на стволе от чьей-то внушительной когтистой лапы, содравшей с дерева широкие полосы коры. А когда спускались с конями в поводу с неведомо какого по счету косогора, в кустах мелькнули ветвистые рога, широкие как лопаты, и пятнистый черно-белый бок.

Запахи в этом причудливом лесу тоже были диковинными. Под пологом чащи висела давящая влажная духота, но в нос било вовсе не древесной гнилью и не острой грибной прелью. Воздух хотелось смаковать, словно старое хмельное вино.

– До чего дивно-то пахнет, – не выдержала первой изумленная Мадина. – Только чем, не пойму.

Разобрать, что за незнакомый, нежно-сладкий и чуть терпковато-пряный аромат исходит от земли, мха и лесной подстилки, у Добрыни тоже не получалось. На губах и в горле ощущался тонкий привкус сразу и меда, и каких-то неведомых не то цветов, не то душистых смол, и чего-то напоминающего драгоценное розовое масло, которое в Великоград привозят торговцы из южных краев… Дышишь всей грудью – и не надышишься.

– Дух, ровно в богатой лавке с благовониями заморскими, – соглашаясь с царицей, хмыкнул Василий.

Но чудеса чудесами, а путь через лес легче не делался. Всё чаще попадались овраги и болотца, которые приходилось огибать, к разгоряченным потным лицам тучами липла надсадно зудящая мошкара. Кони богатырей едва успевали охлестывать себя хвостами по искусанным крупам.

– Это не комары, это упыри какие-то, – шипел Казимирович, размазывая ладонью у себя по лбу насосавшихся кровопийц.

Плащи Добрыня и его спутники давно сняли и сложили в седельные сумки. Терёшка не утерпел – послал к худам комарье, пробормотав: «Нате, ешьте!», и расстегнул домотканый полукафтан. Тяжелее всех приходилось Мадине, но держалась она на удивление стойко. На жару, духоту и гнус не жаловалась, а когда Добрыня спрашивал, не подсадить ли ее в седло, заверяла: «Невмоготу станет – скажу».

– Здесь, видать, сейчас лето – вон как солнце печет, – предположил Терёшка. Парнишка шел рядом с Василием у левого стремени Серка, впереди вела Гнедка под уздцы Мадина, а возглавлял отряд Добрыня. – А у нас дома через четыре дня Осенний Солнцеворот праздновать будут…

– Николай рассказывал, ни осени, ни зимы со снегом и морозами тут не бывает, – отозвалась алырка. – Облетят деревья, зарядят на пару месяцев дожди без перерыва – вот и вся зима.

– Живут же люди, – присвистнул Василий. Не понять – одобрительно или совсем наоборот. – А откуда дожди берутся, если небо каменное?

– Это как в бане, – бросил Добрыня через плечо. – Чем жарче пару поддашь, тем сильнее с потолка закапает.

– Эх, в баню я бы сейчас сходить не отказался. А потом – на боковую, – мечтательно протянул Казимирович. – Худ его знает, что со мной творится такое. И прошли-то всего ничего, а на мне как будто неделю без передыху дрова возили да кнутом погоняли.

Побратим, как всегда, балагурил, но воевода шутки не поддержал – нахмурился. С ним творилось ровно то же самое, и Добрыню эти странности начинали беспокоить.

Хоть дорога через чащу и оказалась трудной, им с Василием к походным трудностям было не привыкать. Оттого Добрыня и не мог взять в толк, почему на него с каждой верстой всё ощутимее наваливается усталость. Откуда она вдруг взялась? Мышцы как-то разом вязко налились свинцом, стальная кольчуга начала давить на плечи, а богатырь ее вес и за тяжесть-то никогда не считал. Тело под броней, кожаным подкольчужником и льняной сорочкой противно взмокло, по лбу ползли капли пота. Чувствовал воевода себя так, точно из боя вышел, намахавшись мечом до красных кругов в глазах.

Хворь какая неведомая на зуб чужаков пробует? Может, укусы местного комарья ядовитые? Навряд ли, Мадина бы несомненно об этом знала. Да и пили по дороге лишь из своих баклажек, наполненных колодезной водой еще в Бряхимове. К тому же не ощущал себя Добрыня занедужившим. Вымотавшимся крепко невесть с чего – и только. Ни озноб воеводу не тряс, ни кости не ломило, как бывает при лихоманке. Или это так им обоим до сих пор аукается переход через врата меж мирами?

«Я тоже устал, – передернув ушами, отозвался Бурушко. – Будто давно не пил и долго скакал».

– Тоже? – теперь воевода забеспокоился уже всерьез. Для идущего шагом и налегке дивоконя путь сквозь чащобу был и вовсе сущим пустяком, а на дорогу богатыри лошадей напоили. – Сильно устал, дружок?

«Не очень. Ты – больше, – конь с тревогой скосил на хозяина темный, навыкате, глаз. – Но это плохо. Непонятно».

Воевода был полностью согласен. Вот только такой пакости им в придачу и не хватало.

– Терёшка, ты как? – окликнул Добрыня. – Передохнуть, часом, не хочешь?

– Да нет покуда, – прихлопнув у себя на шее комара, удивленно заверил сын Охотника. – Я по лесу ходить привычный.

Нет, он не врал и не хорохорился. Ничего в голосе легконогого парнишки не выдавало, что тот устал сверх меры. А ведь и у Терёшки, отлично помнил воевода, лицо перекосилось от неожиданного приступа головокружения и дурноты, когда они шагнули в золотой туман.

Никитич нахмурился, протягивая руку, чтобы потрепать Бурушку по блестящей от пота холке. Худ побери, а не в том ли дело, что Синекряжье – мир, насквозь чужой и для богатырей из Белосветья, и для дивоконей? Не зря в песнях поется, что силу богатырям сама Мать – сыра земля дает. Помогает в трудный час своим детям и оберегает своих защитников. А сейчас они с Василием от родного дома далеко, и пуповина эта оборвалась, вот силы у обоих сразу и убыло, и у богатырских коней тоже… Значит, тут и в серьезном бою, где роздыха не дают и не просят, им с Казимировичем наверняка придется несладко… и раны дольше затягиваться будут, коли на шальную стрелу или на вражеский клинок нарвешься.

Препогано выходит, если он угадал. Придется себя беречь, осмотрительнее быть и под удар зря не подставляться. Помирать им с побратимом не просто рановато – никак нельзя. А еще надо бы потом спросить у Мадины, не сетовали ли на усталость муж с деверем. Подозревал Добрыня, что про Синекряжье алырка знает больше, чем рассказала. Не из того теста слеплены Пров да Николай, чтобы перед такой красоткой ну совсем уж не хвастаться местными диковинами и подарков ей отсюда не таскать.

Но коли влез в драку, шишки считать поздно. Остановить войну с Баканским царством можно, лишь вытащив Прова из Иномирья. И управиться надо поскорее, покуда Николай в Бряхимове не сообразил, куда подевались его невестка и посол князя Владимира.

Упорно не давало Добрыне покоя и еще одно. Окружала отряд дикая глушь, а между тем по пути совсем не встречалось ни упавших деревьев, подточенных старостью, гнилью и короедами, ни завалов бурелома. Правда, пни, торчавшие на месте сломанных когда-то ветром стволов, то и дело попадались. Густо поросшие грибами и синим войлоком мха, странные какие-то, оплывшие, будто свечные огарки.

Не выворотни и не поваленные стволы. Именно пни.

В Черной пуще было так же. А вдруг, неровен час, у этого заповедного леса тоже есть свой хранитель, такой же грозный, как пущевик, с которым русичи едва-едва разошлись миром?

Добрыня с чувством пожелал себе мысленно типуна на язык. Свести близкое знакомство еще и со здешними чащобными страхами, накликав ненароком с ними встречу, воеводе точно не хотелось.

– Никитич, а вдруг это духи лесные с нами, чужаками, шуточки шутят? – опять вступил в разговор Василий. Побратим, не иначе, тоже Черную пущу вспомнил. – И с пути сбили, и усталость вон напустили… Может, леший местный чудит?

Терёшка остановился. Повел плечами, поправляя за спиной ремни котомки. Рыжие брови над темно-голубыми, с раскосинкой глазами нахмурились.

– Да не похоже. Пуганые они какие-то, лесожители здешние, – серьезно сказал парень. – Не надивлюсь, почему так. Лес-то ими и правда кишит – и кущаниками, и ягодниками, и моховиками… Не такие они, как у нас, конечно, но сутью схожи да норовом. Чую я их, а на глаза бедолаги не показываются, прячутся. То ли нас боятся, то ли кого-то еще.

* * *

Наконец, ведя цепочкой под уздцы лошадей, отряд выбрался из зарослей, и деревья впереди малость поредели. Между кронами снова появились просветы. Ковер мха сменился стелющимся по земле серебристым кустарничком, похожим на вереск, и купами лиловатой травы. Кое-где начали попадаться россыпи гранитных валунов и торчащие между ними, как столбы, невысокие скалы-останцы.

– Никитич, ты посмотри! – выдохнул Василий, задрав голову.

Пробираясь под пестрым пологом леса, они и не заметили, как сиявший в каменном небе шар изменил цвет. Из рыжего стал тускло-желтым и на глазах продолжал бледнеть. Потускнела и матовая дымка, затягивавшая небесный купол, – над чащей сгущался вечер.

– Оно что, и солнце, и луна сразу? – охнул Терёшка, не сводя глаз с висящего у них над головами светила.

Всю дорогу от прогалины с вратами парень выглядел так, будто в ожившую сказку угодил и немалую цену дал бы, лишь бы она подольше не кончалась. Вот и сейчас ошеломление и восторг на веснушчатом лице сияли так неприкрыто, что Добрыня с трудом спрятал улыбку в бороде.

Воевода, будь его воля, и сам бы, как мальчишка, радовался каждому новому чуду, встречающемуся по дороге. Чистосердечно и без оглядки. Терёшка жалел, что они с собой Миленку не взяли, а великоградец то и дело ловил себя на мысли: вот бы тут, в этом сказочном разноцветном лесу, хоть на минутку вместе с ними оказалась Настя… Ахнула бы ведь, глазищи любимые синие так бы и загорелись, и тоже прошептала бы, сжав его руку в своей: «Ровно сплю, Добрынюшка, и мне всё это снится…» Почему он такой невезучий, а? Сбылось то, что раз в жизни случается, да и то с одним человеком на тысячу, попал нежданно-негаданно в подземное царство, но времени нет, чтоб на здешние диковины всласть надивиться. Добраться бы до Кремнева, прочее – побоку.

А чудеса вокруг продолжались. Шар солнца-луны сделался совсем уж бледно-пепельным. Посвежело, заблестела в траве и на листьях роса, из чащи потянуло сырым холодком. Завозился беспокойно ветер в вершинах, плотнее сгустились тени под деревьями. Смолкли дневные птицы, в чащобе пробудились ночные. Изменились запахи, которыми дышали заросли, – стали еще слаще, крепче и гуще. Лес накрыли зыбкие серебряно-жемчужные сумерки, но темнота прийти им на смену почему-то всё не спешила.

– На белую ночь похоже, какие летом в Поморских землях стоят, – подивился Казимирович. – Настоящей-то ночи тут не бывает, что ли?

– Хорошо бы, – Добрыня отвел с дороги шипастую ветку, норовящую хлестнуть по лицу. – Привал до утра разбивать – оно нам никак не с руки.

Непривычная усталость, навалившаяся на воеводу, не проходила, словно богатырь осушил ненароком пару полных ковшей чар-воды, которая силы отнимает. Василий перестал подбадривать спутников шуточками, Терёшка тоже всё чаще утирал рукавом лицо, Мадина начала через два шага на третий спотыкаться на корнях и кочках. И вот тут впереди, в зарослях, блеснул очередной ручей. Вытекал он из узкой балочки, над которой копился белесый туман. Берега, усеянные скальными обломками, поросли буйнотравьем и кое-где высокими кустами с темно-синими листьями. Сам ручей оказался говорливым и быстрым, прозрачная вода звонко шумела на галечных перекатах.

– Про водицу местную ты, государыня, ничего плохого не слыхала? – повернулся к Мадине воевода. – Пить ее без опаски можно?

– Пров говорил, вода здесь хорошая, – устало кивнула та.

– Добро. Напоим коней и баклаги в дорогу наполним, – решил великоградец.

Лошади, которых они с Василием осторожно свели к ручью по склону, припали к воде охотно и жадно. Добрыня тоже наклонился – и, набрав полные пригоршни, с наслаждением ополоснул лицо. На вкус вода, свежая, прохладная и чистая, чуть заметно отдавала сладостью.

Терёшка с Мадиной, прихватив оплетенные берестой дорожные баклажки, прошли чуть вверх по берегу. Заросли там подступали к самому ручью, нависая над перекатом.

– Смотрите!

На громкий вскрик алырки, в котором звучало совершенно девчоночье изумление, побратимы обернулись разом, уже готовые схватиться за оружие. И оба так и застыли на месте.

Зрелище того стоило. Околдовывающее – иначе не назовешь.

Они раскрывались на кустах в темной гуще листьев, один за другим – крупные цветки со светящимися лепестками. Каждый окруженный перламутрово-радужным сиянием венчик, похожий на резную чашу водяной лилии, был величиной почти с ладонь. Упругие плотные лепестки расправлялись медленно, как бы нехотя, а когда туго скрученный удлиненный бутон, точно с усилием выдохнув, распахивался, из него вылетало легкое облачко серебряной пыльцы – тоже слабо светящейся.