О Господи! Есть ли на свете еще одна такая взбалмошная пустышка, такая слабовольная рохля, как я? Пожалуй, подобной нет. Конечно же нет! Ох, как противна я сейчас самой себе, как презираю собственную никчемность!
Сегодня, вопреки всем данным мною себе месяц назад мысленным обещаниям, я снова бездумно нарушила, казалось бы, твердое спервоначала решение, снова разбередила едва устоявшееся душевное равновесие. Но, обещаю (снова обещаю?), что предстоящая в стенах этого дома завтрашняя наша встреча станет последней или, по крайней мере, не повторится долго-долго. Так я мыслю сейчас и ничего так не хочу, только чтобы завтрашний вечер прошел благополучно.
На завтра я приготовила сказать много. Я скажу ему, что так больше продолжаться не может и что нам следует решительно прервать наши встречи. Скажу то, что уже неоднократно и устно, и письменно повторяла, – что я ему тысячу раз не верю, что все его красивые слова о любви, о счастье, о прекрасном, лучезарном будущем, – что все это лишь временный бред разгоряченной фантазии, что пролетит время, перенесет его судьба в далекую Отчизну, – и забудет он все, что говорил мне когда-то, в чем со слезами на глазах клялся. Со всей непреклонностью я скажу ему, что нам необходимо прекратить встречи, расстаться, сделать «Шлюсс, аус мит аллес»[3]. И лучше сейчас, незамедлительно, чем позже. Иначе будет труднее… Вот что я намерена и должна сказать ему завтра. Господи, дай мне только силы не забыть и не растерять эти слова!
Сегодня мальчишки опять принесли от него письмо (на этой неделе письма были каждый день). Он пишет, как всегда, горячо и много. Жалуется, что больше не может переносить неделями вынужденную разлуку, уверяет, что «Гросс Таг» (большой день) непременно наступит, и клянется, что все его сердце – в моих руках.
Удивительно смешно, не правда ли, ареВ? Ну, что скажешь ты мне теперь на это? Ведь, поди, брешет иностранный пижон, ну, если и не брешет, так – определенно заблуждается. Что смогу я, ничем не примечательная русская девчонка, сделать с сердцем гордого ирландца, потомком, как он не без самодовольства сказал однажды, древнего рода? Жаль, что не могу буквально, с неповторимой русской интонацией перевести ему: «Ты не ври, не ври, добрый молодец».
А все же… Знал бы кто, как мне сейчас тревожно, какие страхи преследуют меня и как я истово молюсь в душе: «Господи, только бы не повторилась снова жандармская проверка, или не случилась бы местная полицейская облава. Пусть, Господи, завтрашний вечер пройдет благополучно, а потом я велю ему никогда больше не приходить сюда».
Уже 9 часов вечера. Сижу сейчас одна в своей промерзшей, отсыревшей, как валенок в распутицу, кладовке. От нечего делать написала два письма – Зое и Маргарите, теперь вот решила хоть немного поговорить с тобой, моя тетрадь. Холодно. Знобко. Пусто. За окном ветер завывает на разные голоса, навевает тоску одиночества и какой-то суеверный страх.
Напрасно готовила я вчера свой, столь пространный монолог, напрасно репетировала в мыслях слова предстоящего сегодня объяснения. Роберт не пришел. Почему? Не знаю. Может быть, причиной явилось вынужденное отсиживание в лагере из-за непредвиденного каприза вахмана, возможно, произошла какая-то неприятная история с тем же вахманом, а быть может, повлиял мой вчерашний ответ ему – рассеянный, набросанный на скорую руку. Во всяком случае, не явился он не случайно, причина этому какая-то есть (странно, что и мальчишек не было с письмом от него).
Но, по правде сказать, мне стало много легче на душе, когда вечером стрелки часов переползли за цифру 9. А то целый день было такое ужасное, угнетенное состояние, тем более что пришлось выслушивать беспрерывные тяжкие вздохи, недовольные причитания да сердитые «укорения» моей матушки. (О том, что я поддалась на уговоры Роберта и пригласила его прийти сегодня к нам, я поставила ее в известность уже после отправки к нему письма. Как говорится, «постфактум».)
Конечно, немножко и досадно сейчас в душе от напрасных ожиданий – ну да «нихтс цу махен»[4].
Для светлого воскресного дня сегодня не произошло ничего достопримечательного. Из посторонних у нас был только Игорь, да еще прибыл дневным поездом, буквально на два часа, Василий из Мариенвердера. (Павел Аристархович, видимо, болен – он еще в прошлое воскресенье плохо себя чувствовал.) Я дала Игорю почитать «Князя Серебряного». Правда, не следовало бы этого делать, и мы с Мишей, по чести говоря, уже закаялись отпускать со двора своего «Князя» – книга до невозможности зачитана, рассыпается по листочкам. Но все же я не могла отказать Игорю. Тем более что он обещал по возможности реставрировать ее – где-то скрепить нитками, что-то подклеить.
Обидно, что кто-то из «читателей» по своей неряшливости так изувечил нашего «Князя». Ведь это действительно одна из лучших книг, прочитанных когда-либо мною. Образ Серебряного, как живой, стоит в моих глазах, и мне хотелось бы, так хотелось бы в своей истовой любви к Отчизне хоть чуточку, хоть совсем немного, быть похожей на этого прекрасного, замечательного человека, и чтобы я, как и он, сумела выбрать для себя единственно верную и нужную жизненную дорогу – дорогу торную, но зато честную и прямую.
Вечер тоже прошел тихо и скучно. Ходили наши «керлы» слушать радио к Гельбу, однако привычной сводки новостей сегодня не было. Вместо нее передавали речь Гитлера, произнесенную им на каком-то нацистском сборище, – речь полную злобы и ненависти.
В общем:
Окружает Черчилль Рим,
Очищает Сталин Крым,
Бьет Бадольо с пулемета,
Лупит Рузвельт с самолета,
Бьет пехота.
Удирает немец в страхе,
А за ним бегут и ляхи —
Все в тревоге,
Дай, Бог, ноги!
Я думаю, что это правда. И еще думаю о том, что пора отправляться спать. Уже 10 часов, и теперь уж, конечно, не придет никто. Хотя не могу не записать сюда еще об одном.
Вот и закончилась наконец моя работа в должности барской прислужницы. В пятницу вечером вернулась фольксдейтчиха Линда, и я с легким сердцем покинула панский дом. Прошедшая неделя, так же как и предыдущая, была заполнена уже ставшими привычными обязанностями и ничего интересного, по сути дела, не принесла. Кроме одного… В спальне супругов Шмидт стоит возле окна на журнальном столике небольшой, сверкающий лаком радиоприемник. Как он меня постоянно притягивал к себе! Ну, словно бы магнитом манил и манил с первого же дня. Но я не решалась прикоснуться к нему, да, собственно, и не было к этому возможностей – все время кто-то находился рядом либо поблизости.
А в последнее утро, в пятницу, когда по указанию хозяйки я должна была произвести в спальне генеральную уборку, такой случай все же представился. Я находилась в комнате одна, Шмидт, я знала это, спозаранок укатил в деревню. Клара еще не выходила из своих покоев, продолжала, видимо, валяться в постели. А старая фрау торчала в кухне – из спальни мне было слышно, как она изредка гремит там посудой.
И я рискнула. Воткнув штепсель в розетку, нажала кнопку включения. Тотчас тесное помещение словно бы взорвала громкая, бравурная музыка. Торопливо, разом взмокнув, я в следующую же секунду выдернула рывком шнур, затем, определив нужную кнопку, почти до предела прикрутила звук. Прислушалась. Все, слава Богу, тихо. Наверху, в комнате Клары, по-прежнему не слышно ни шагов, ни шороха. Старая фрау тоже продолжает свои занятия в кухне – на этот раз я услышала, как она наливает в чайник либо в кастрюлю воду. Значит… значит, помоги мне, Господи, можно попытаться…
Прокручивая медленно-медленно взад-вперед зубчатое колесико, я с замирающим сердцем наугад искала хоть какую-нибудь советскую станцию. Сквозь эфирный свист, шорох и треск до меня доносились каскады незнакомых слов, слышались обрывки вальсов, фокстротов, маршей. На мгновенье четко, словно невидимый собеседник был рядом, раздался лающий немецкий говор. И вдруг…
«…24 января 4-я гвардейская и две танковые армии (их номера не запомнила) 2-го Украинского фронта под командованием генералов (были названы фамилии, но я их тоже не запомнила) при поддержке 5-й воздушной армии развернули мощные боевые действия под Корсунь-Шевченковским. На следующий день перешла в наступление и ударная группировка 1-го Украинского фронта (снова фамилии). Ее действия поддерживала 2-я воздушная армия под командованием (фамилия). Наступая навстречу друг другу, армии 1-го и 2-го Украинских фронтов стремятся соединиться и, как уже показали первые часы боев, – успешно осуществляют свой замысел в районе Звенигородки, что приведет к двойному – внешнему и внутреннему – окружению частей противника…»
Господи Боже ты мой! Какие новости! Прильнув к приемнику, я не услышала, как отворилась дверь, как в комнату вошла Клара. От звуков родной речи, от счастья, от гордости за своих родных воинов у меня текли по щекам слезы. Внезапно услышала:
– Ты что, слушаешь Москву?! – В голосе хозяйской доченьки слышался явный испуг. – Как ты смеешь?! А если я скажу об этом папе?! – Подскочив к приемнику, она рывком выдернула шнур из розетки, смотрела на меня округлившимися от растерянности, изумления и любопытства глазами. – Почему ты плачешь? О чем там говорят?
– Бьют вас, гадов, – вот о чем говорят, – вытирая ладошками слезы, со злостью (как же – не дала дослушать!), по-русски сказала я ей, а по-немецки добавила: – Иди, доложи своему папочке. Да поторопись! Русские-то уже близко.
Дома, когда я позднее все рассказала, было, конечно, как всегда, много разговоров, споров, догадок. Значит… Значит, скоро фашистам снова будет на Украине ох как жарко! Значит, готовится для них новый вместительный котел!
…Да, а Клара-то, по-моему, проявила на этот раз несвойственную ей сдержанность – кажется, не доложила своему папочке о моем дерзком – исключительно дерзком – проступке. По крайней мере, Шмидт пока ничем не выдал своего гнева, ведет себя как обычно. Или все-таки доложила, но по непонятной причине Адольф-второй решил предать забвению эту историю. Странно. Очень странно.
Главное событие сегодняшнего дня – это обжигающая радостью и одновременно острой завистью новость опять-таки о моем далеком Ленинграде. Несколько дней назад, а точнее – 27 января, исстрадавшийся, погруженный во тьму блокады город озарился сотнями огней орудийных залпов. В ознаменование прорыва вражеского кольца одновременно грянули выстрелы из всех орудий, что защищали Ленинград от фашистов.
Господи Боже ты мой, я представляю, что в те часы происходило на улицах освещенного миллиардами огней города, как радовались и ликовали люди, как они гордились собой, своей выдержкой! Я представляю все это, и мне так горько, так горько на душе от щемящего сознания, что в светлом празднике победы Ленинграда нет моей заслуги, что в этой Великой всенародной войне я осталась за бортом жизни своей страны и что мне никогда – я знаю это (!), – что мне уже никогда, до конца дней своих, не оправдаться перед собственной совестью.
Дорогие Миша, тетя Ксения, Ядвига, если вы живы (дай Бог, чтобы вас миновали и голод, и осколок снаряда, и пуля), так вот, – если вы живы, – услышьте меня! Я так хочу, чтобы вы сейчас, хоть ненадолго, хоть на одно мгновенье, ощутили мое присутствие среди вас, чтобы вы поняли и приняли мою общую с вами радость, мою безмерную гордость за вас, за родной Ленинград. Я – с вами, хотя нахожусь теперь далеко-далеко, а мои руки и ноги крепко повязаны путами неволи.
После скучного, немыслимо монотонного дня, когда время уже подбиралось к запретной черте – к 9:30 вечера, после чего, согласно панскому приказу, мы должны гасить в доме свет, случилась маленькая комедия, режиссером и постановщиком коей была я, а действующими лицами – опять-таки я и Сима. Общий хохот стоял прямо-таки гомерический (наверное, Эрна за своей стенкой вся извелась от любопытства). У меня от смеха даже и сейчас еще болит живот. Но все же следует признать, что «комедия» эта получилась не только веселая, но еще и довольно глупая.
Дело в том, что меня всегда немножко смешит, как необычно стеснительная, педантичная Сима готовится ко сну. Разобрав заранее свою постель, – разгладив до единой складочки простыню, аккуратно разложив подушки и одеяло, – она, прихватив с собой спальные принадлежности, отправляется в кухню для совершения традиционного вечернего ритуала. Возвращается оттуда в наглухо запахнутом халате, с лоснящимся от умывания носом, с распущенной косой и с влажными на висках и на лбу волосами.
Если в это время Леонид и Миша находятся в комнате, Сима, скромно присев на край кровати, молча ожидает, когда ей представится удобный момент юркнуть под одеяло. Но вот такой миг наступает, – ребята или вышли за дверь, или, отвернувшись, принялись тоже разбирать свои постели (их двухэтажные «лежбища» расположены как раз напротив наших с Симой кроватей), – и тогда Сима ловко, заученным движением, сбрасывает с себя халат и тут же оказывается под одеялом. Она натягивает одеяло до подбородка, после чего облегченно вздыхает.
Каюсь, в такие моменты мне всегда очень хочется подшутить над ней – ну, напугать ее, что ли, слегка, к примеру, сунуть под одеяло какой-либо предмет. А больше всего хотелось самой залезть туда и в определенный миг внезапно пощекотать ее. И сегодня я не выдержала. Дождавшись, когда Сима, прихватив с собой «ночнушку» и халат, удалилась в кухню, я, сбросив быстренько с себя шлеры, забралась в ее постель. Сунув голову под подушку, вытянувшись в струнку и вдавившись изо всех сил в соломенный матрац, я велела хохочущей Нинке как следует, чтобы не было заметно никаких улик, расправить над собой одеяло.
Вскоре явилась ничего не подозревающая Сима. Увидев, что ребята торчат в комнате, привычно, терпеливо присела на край кровати (в этот момент я прямо-таки вдавилась в стенку). Но вот Мишка с Леонидом, почему-то перемигнувшись с Нинкой и то и дело фыркая, отвернулись к двери, и Сима тут же, не мешкая, метнулась под одеяло. А там – я…
Ох, что тут было! С громким воплем Сима подскочила чуть ли не на метр, потом, спрыгнув с кровати и забыв надеть халат, в одной короткой «ночнушке» принялась с возмущенными возгласами тянуть меня с постели вместе с подушками, простыней и одеялом.
Она, конечно, здорово рассердилась на меня, хотя в первые минуты немножко и посмеялась вместе со всеми. Я понимаю – поделом мне, но ведь не со зла же я это сделала! Просто не смогла сдержаться при виде ее несусветной стеснительности. Не хотела же я, в самом деле, своей шуткой обидеть ее.
Все это я пыталась позднее объяснить сквозь плохо сдерживаемый смех Симе, но она так и осталась каменно-непреклонной и, кажется, всерьез решила не разговаривать больше со мной. Ну ладно, завтра снова попытаюсь подольститься к ней, не станет же она целый век дуться на меня. Кстати, рассердилась Сима и на Нинку. Она также играет с ней «в молчанку» и даже в сердцах назвала ее «предательницей».
Сейчас уже все улеглись. В доме затихло. Только посвистывает где-то за плитой, напоминая о благословенном лете, невесть откуда взявшийся сверчок, да доносится через стенку едва слышный плач маленького Пауля. Ах, надо бы и мне последовать примеру остальных, тем более в моей постели еще несколько минут назад было так тепло и уютно, а здесь, в кладовке, мрак и холод окутывают сырые стены, и, кажется, все помещение заполнил тяжелый, терпкий аромат лежалых овощей и картошки. Но мне хочется хоть немного написать о дне сегодняшнем, а также о событиях минувшей недели.
Итак, о сегодня. Как я уже сказала выше, день этот прошел монотонно и скучно. Правда, некоторое разнообразие внесла наша послеобеденная вылазка (с Верой, Симой и Нинкой) в деревню – на почту, к Клееманну и в «Шалман». На почте мне повезло, я сумела купить две пачки писчей бумаги и даже пару тетрадей. У Клееманна пробыли недолго, так как Галя оказалась занята, а в зале расположилась группа каких-то расхристанных немецких вояк-отпускников, с расстегнутыми возле воротов тужурками и с наглыми, хмельными глазами. Они были уже изрядно пьяны, но продолжали лакать пиво, – на столе возле каждого стояли наполненные почти доверху кружки. Завидев нас, они принялись громко ржать, выкрикивать всякие непристойности. Один из сидящих поблизости молодчиков – очень бледный, со спутанными темными, влажными на висках волосами, пошатываясь, подошел к Вере, крепко схватил ее за руку: «Айн кюсс, фрейляйн! Айн зюссе кюсс фон шене руссише медхен!»[5]
Вера с силой отдернула руку: «Пошел прочь, дурак! Ишь чего захотел – „айн кюсс“! Разве тебе еще не надавали в России хороших пенделей?»
Хорошо, что снова выручил Клееманн. Проворно выскочив из-за стойки (привык, видно, к подобным сценам), он принялся уговаривать пьяного любителя «сладких поцелуев»: мол, эта русская девушка вполне благовоспитанная и порядочная, а ее хозяйка – известная в округе благочестивая дама. А сам в это время тихонько подталкивал загулявшего вояку к его гогочущим собутыльникам. Тут, конечно, и мы тоже не стали терять даром время – быстренько выскочили за дверь. Сима, разумеется, немедленно отчитала Верку. Ну, зачем она нарывается на неприятности, упоминая о «пенделях»? Ведь они теперь все понимают по-русски.
О проекте
О подписке