5

После похорон (узнаваемый местный политик во втором ряду, бутерброды с вялыми огурцами после церемонии) мы четверо становимся неразлучны, словно бумажные куколки в хороводе. В школе играем в спидбол или еще в какие-нибудь игры, где можно поделиться двое на двое. В свою компанию никого не приглашаем, и учителя не настаивают – заботятся о Фейт.

Дома у Фейт нескончаемый поток гостей с Восточного берега с соболезнованиями и предложениями помощи. Все приносят с собой какие-нибудь угощения, но мать Фейт сразу их выбрасывает. Дома у Джулии родители продали сначала один «Мерседес», потом другой. Дома у Марии Фабиолы поставили новую сигнализацию после того, как видеокамера засекла позади дома какую-то «подозрительную личность». Что эта личность там делала и чем была подозрительна, отец Марии Фабиолы детям не сказал.

А у нас дома все как обычно. Мама рано утром уезжает в больницу: она трудится в утреннюю смену, с шести утра, чтобы вторую половину дня проводить со мной и Свеей. Папа собирает нас в школу и варит нам овсянку. Свея за едой черкает в тетрадке – проектирует очередную пожарную станцию. Она говорит, что, когда вырастет, хочет стать архитектором, и постоянно сидит над своими чертежами с линейкой и синим карандашом.

В одно ничем не примечательное утро в дверь звонит подруга Свеи, пухлая и вечно хмурая. Они со Свеей вместе ходят в школу, прямой дорогой по Эль-Камино-дель-Мар. А несколько минут спустя на наше крыльцо взбегает Мария Фабиола. Я прощаюсь с папой, прижимающим к щеке салфетку – он порезался во время бритья. Мне хотелось бы убрать эту салфетку и обнять его на прощание, но подруга стоит рядом и смотрит. Ждет меня. Мы с Марией Фабиолой выходим на улицу и идем дальше, чтобы подхватить Джулию.

Когда мама Джулии открывает дверь, я сразу чувствую: у них что-то подгорело. Мама Джулии замечает, что я принюхиваюсь.

– Джентл купила какие-то новые благовония, – объясняет она и улыбается сначала мне, потом Марии Фабиоле. Выходит Джулия, и ее мама говорит: – Девочки, у меня идея! Давайте-ка я вас сфотографирую!

Она выносит камеру, и мы втроем выстраиваемся шеренгой, Мария Фабиола в середине. Щелкает затвор. Мы с Джулией смотрим друг на друга – все понятно без слов: чудесное преображение, произошедшее с Марией Фабиолой за последние месяцы, требует запечатлеть его на пленке.

– Девочки, вы чудесно выглядите! – говорит мама Джулии, не глядя на меня.

– Пока, мам, – говорит Джулия и закрывает дверь.

С облегчением выйдя на свежий воздух, мы отправляемся к дому Фейт. Она живет в полутора кварталах от школы, но все равно мы заходим за ней каждое утро. Ради Фейт мы на все готовы.

– Как думаете, мама Фейт когда-нибудь выйдет замуж второй раз? – спрашивает Мария Фабиола, перекидывая рюкзак с одного плеча на другое, и тоненький звон браслетов вторит ее словам.

– Мои родители говорят: вряд ли она еще кого-то себе найдет, уж слишком невзрачная, – самым обыденным тоном замечает Джулия. – А ведь мама у папы уже вторая жена, так что они в этом разбираются!

– Может быть, ей просто еще рано с кем-то встречаться, – говорю я так твердо, словно что-то в этом понимаю.

– А что, если мы ей поможем подобрать одежду получше? – предлагает Джулия. – Ей определенно надо сменить стиль!

– Это уж точно! – соглашается Мария Фабиола. – Кстати, вы заметили, что учителя теперь Фейт совсем не спрашивают?

– Конечно, – отвечаю я. – Так и должно быть.

– Моя кузина рассказывала, – говорит Джулия, – у них в колледже есть такое правило: если у тебя умерла соседка по комнате – тебе автоматически ставят все пятерки за семестр.

– Не слишком-то умно придумано, – замечает Мария Фабиола. – А если кто-нибудь начнет доводить соседей до самоубийства, чтобы стать круглым отличником?

Мы переходим улицу и проходим мимо старомодного белого автомобиля, припаркованного на перекрестке. Внутри сидит мужчина, старше нас, но определенно моложе наших родителей. Он опускает окно и спрашивает у нас, сколько времени.

Я смотрю на часы «Свотч» – почему они так громко тикают? – и говорю: две минуты девятого.

– Спасибо, – говорит он. – Надо же, я думал, уже позже.

И мы идем дальше.

– Видели? – спрашивает Мария Фабиола.

Джулия нерешительно смотрит на нее.

– Да… – отвечает она. И, немного подумав: – Видела!

– Что видела? – спрашиваю я.

– Он себя трогал, – сообщает Мария Фабиола.

Джулия несколько секунд смотрит на нее, а потом поддакивает:

– Точно! Так и было!

– Да что такое? – спрашиваю я.

– Он все время себя гладил, – объясняет Мария Фабиола.

– Что гладил?

– Свой ЧЛЕН, вот что! И сказал, что позже нас найдет!

– Да-да, он сказал «позже», он точно сказал «позже»! – торопливо подхватывает Джулия.

Мы доходим до дома Фейт, в двух кварталах от припаркованного автомобиля, и Мария Фабиола и Джулия излагают ей свою версию происшедшего. Мария Фабиола расцвечивает рассказ новыми деталями, а Джулия повторяет за ней. Фейт визжит от ужаса и восторга.

– Это может быть серьезно! – веско сообщает Мария Фабиола.

– Честное слово, я ничего странного не заметила! – настаиваю я.

– Ничего странного? Ты, наверное, каждый день видишь мужиков, которые, сидя в машине, теребят свой член? – парирует Джулия, и Мария Фабиола звонко смеется.

Я продолжаю твердить, что ничего не видела и не слышала. Некоторое время подруги меня высмеивают, потом начинают игнорировать. Даже Фейт, которой там вообще не было, и та оскорблена моим упрямством. В негодовании они ускоряют шаг и отрываются от меня.

Я уныло тащусь за ними, потом останавливаюсь. Такое чувство, словно я в накренившейся лодке; все перебежали на один борт, и кому-то нужно остаться на другом, чтобы лодка не пошла ко дну. Мария Фабиола просто все выдумала! Джулия как попугай повторяет все, что она ни скажет. А теперь и Фейт этому поверила… Последние полквартала до школы я прохожу одна.

Вскоре, после того как я вхожу в класс, наша классная говорит, что меня вызывают в кабинет к мистеру Мейкпису. Мистер Мейкпис (это настоящая фамилия) – наш директор, он из Англии. Его английский акцент и кембриджский диплом в рамочке безотказно действуют на родителей. У него в кабинете я никогда раньше не была.

Дорога в кабинет директора ведет через все школьное здание, мимо классов, в которых я училась в разные годы. Я прохожу мимо памятника мисс Спрэгг, богатой женщины, в честь которой названа наша школа. Если верить памятнику, мисс Спрэгг была хороша собой – и ее красота не остается незамеченной: правая рука и грудь бронзовой статуи вытерты до серебристого блеска множеством прикосновений.

Я прохожу через внутренний дворик, мимо зарослей кустов, где порхают бабочки. Иногда мы их ловим, сажаем на пару минут в стакан, прикрыв ладонью, а потом отпускаем. А порой случается – убираем ладонь слишком поздно, и бабочка задыхается в стакане. Мы помним имена тех, кто нечаянно убивал бабочек, и не представляем, что с этим знанием делать.

Учусь я хорошо, однако не все гладко с поведением – уж не знаю, много ли известно об этом мистеру Мейкпису. Знает ли он, что иногда я подсчитываю, сколько раз наш новый учитель физкультуры, австралиец мистер Робинсон, скажет: «Понятно?», объясняя правила игры. А когда он заканчивает и спрашивает, есть ли у кого вопросы, я поднимаю руку и говорю: «Вы заметили, что повторили «понятно?» ровно тридцать один раз?» Тут он взрывается и принимается меня распекать перед всем классом: в такие минуты особенно заметен его австралийский акцент. «Не смей считать мои слова, понятно?» – кричит он. Весь класс смеется, а он злится еще пуще.

Секретарша мистера Мейкписа мисс Патель – она из Индии, и две ее дочки учатся в нашей школе, они у нас единственные цветные – встает, когда я вхожу в приемную, и говорит:

– Доброе утро, Юлаби.

Обычно она называет меня «Юла» или «Би», но сегодня держится официально. Сухо просит присесть и подождать своей очереди.

Из кабинета мистера Мейкписа выплывает Мария Фабиола: сияет, словно оперная певица, которой только что устроили стоячую овацию. Успевает наклониться ко мне и шепнуть на ухо: «Говори все как я!» – прежде чем мисс Патель велит ей возвращаться в класс.

Затем мисс Патель вводит меня в кабинет директора. На стене здесь большая фотография в рамке, на ней трое сыновей мистера Мейкписа в британской школьной форме. Противно пахнет сигарами, хоть я никогда не видела, чтобы мистер Мейкпис курил. На двух стульях, где обычно сидят родители – либо пришедшие устраивать дочку в «Спрэгг», либо вынужденные услышать, что их дочери будет лучше в какой-нибудь другой школе, – сейчас неловко ерзают двое полицейских.

Мисс Патель представляет меня им, и они просят описать то, что произошло сегодня утром. Я говорю: ничего особенного. Мы шли в школу, как всегда. Рассказываю, где именно была припаркована машина. Один полицейский делает какие-то пометки в блокноте. Они спрашивают: а что у вас было с тем человеком в машине?

– Он спросил, сколько времени, – отвечаю я.

– И что дальше?

– Я сказала ему, сколько времени. Было две минуты девятого.

– А он что ответил?

– Сказал: он думал, что уже позже.

– Он думал, что уже позже? Так он сказал?

– Да.

– А не говорил, что найдет позже тебя или твоих подруг?

– Нет.

– А не делал ли он чего-нибудь неприличного?

– Я ничего неприличного не видела.

– Ничего?

– Ничего.

– Что у него была за машина?

– Белая, какая-то старая модель. Окно опущено.

– А дверь была открыта?

– Нет, закрыта.

– Значит, ты сказала ему, сколько времени – и что потом?

– Мы повернулись и пошли дальше.

– И все?

– Потом мои подруги начали говорить, что что-то видели. Но я не знала, что сказать.

– Почему?

– Потому что я ничего не видела.

Директор меня благодарит, и полицейские тоже. Не могу понять, с облегчением или с разочарованием.

Я выхожу из кабинета; теперь и у меня волосы воняют сигарами. В приемной ждет своей очереди Джулия. Я не встречаюсь с ней глазами, вместо этого упорно смотрю на ее белые теннисные туфли.

Тем же вечером меня спрашивают об этой истории родители. Им, разумеется, позвонили из школы. Мистер Мейкпис сказал, что полиция решила ничего не предпринимать. И полицейские, и он сам приняли мою версию случившегося.

Поверили мне.

6

В этот вечер мама пропускает аэробику. Я знаю: если уж она не пошла на аэробику, значит, дело серьезное. Несколько раз я бывала с ней там, в гимнастическом зале средней школы на Аргуэлло, и поражалась тому, сколько женщин там собирается. Мускулистая тренерша с закрепленным на груди микрофоном энергично танцевала на сцене – и почти сотня женщин всех размеров смотрели на нее и повторяли ее движения. На них были леотары поверх легинсов; в конце занятия они опускались на пыльный пол и начинали задирать ноги. Между ног у них я видела темные влажные пятна – и умирала от неловкости, от стыда за них, за себя, оттого, как стыдно быть женщиной.

Но сегодня, вместо того чтобы идти на аэробику, мама натирает до блеска и без того чистый пол в столовой.

– Ты ведь понимаешь, с чего все это началось, верно? – спрашивает она.

– С того человека в машине, – отвечаю я.

Я сижу за столом. Это непривычно: в столовой мы едим только по праздникам или когда приходят гости.

– Нет, – отвечает она и опускает тряпку в белое четырехугольное пластмассовое ведро, в котором иногда парит ноги после долгой смены в больнице.

Она стоит на четвереньках, мокрую тряпку держит в руках, а еще одну, сухую, подложила себе под колени. Полы у нас деревянные, твердые, просто так на коленях не постоишь – для этого нужна еще одна старая тряпка, плотная и комковатая, словно зернистый творог. Почти у всех, кого я знаю, родители нанимают кого-нибудь для уборки. Когда тебе принадлежит дом в нашем районе, естественно, ты не станешь сам мыть полы! Это верно для всех, кроме моих родителей. Они считают, что все надо делать самим. Особенно убирать грязь в собственном доме. Да и кто с этим справится лучше мамы?

Мама сдвигает тряпку-подстилку вправо, становится коленями на нее и продолжает мыть пол.

– Все из-за тех лекций для родителей, – говорит она, – что читали у вас в школе прошлой весной. Первой выступала женщина из Стэнфорда.

И мама пальцем приподнимает кверху кончик носа: это значит, что «женщина из Стэнфорда» многовато о себе воображает. Кто-нибудь мог бы подумать, что этот жест означает свиной пятачок, но это не так: мама выросла в деревне, она никогда не оскорбляет животных.

– Эта женщина из Стэнфорда, – мама произносит «Стэн-фьорд», – сказала, что поделится с нами секретом, как вырастить из дочери успешную женщину.

– Правда? – Как и все тринадцатилетние девочки, я навостряю уши при слове «секрет».

– Вот что она сказала: «Никогда не говорите дочерям, что они красивы!» На ее взгляд, ничего хуже и быть не может. И, разумеется, все послушались – она же профессор из… – Мама даже не произносит названия университета, вместо этого снова приподнимает ладонью кончик носа. – Но я вижу, как с того времени все вы, девочки, начали искать внимания. Постоянно вертитесь перед зеркалом, хотите убедиться, что вы хорошенькие. А когда я росла, у нас даже не было зеркал. Кто хотел на себя посмотреть – шел и смотрелся в озеро.

С этими словами она встает, выходит на кухню, возвращается оттуда с бутылкой «Виндекса» и начинает брызгать на стекло антикварного зеркала в позолоченной раме. Это зеркало из папиной галереи. У нас весь дом как антикварная лавка, и порой я спрашиваю себя: если бы у папы с мамой родился мальчик, наверное, они бы обставили дом по-другому? Ведь только с девочками можно не опасаться за сохранность хрупких предметов.

Сосредоточиться на домашней работе мне в тот вечер не удается. Я звоню подругам, оставляю им сообщения. Но никто не перезванивает.

* * *

На следующий день в школу я иду одна – других девочек подвозят родители. Прохожу мимо места, где стояла машина. Теперь там пусто. Я долго смотрю на него, словно на место, где была какая-то древняя достопримечательность. Потом поворачиваюсь и в одиночку иду дальше.

У себя в шкафчике нахожу сложенную записку, адресованную Бенедикту Арнольду; но его имя перечеркнуто и сверху надписано мое. В записке всего одно слово: «Придательница!» С орфографией у Марии Фабиолы всегда были нелады.