Читать бесплатно книгу «Обращенный к небу. Книга 1» Василия Ворона полностью онлайн — MyBook
image

Быль первая:
Меч старого викинга

Также услышите о войнах и о военных слухах.

Смотрите, не ужасайтесь; ибо надлежит всему тому быть.

Иисус из Назарета (от Матфея, 24:6)
3

Дом, рубленый ещё дедом Путятой, со временем разросся, вплетаясь в потемневшие серебряные брёвна новыми, золотыми. Хозяйство, как и дом, было обширное и крепкое – сеяли жито, лён, держали дюжину коров да птицы без счёта, отчего кряжистый Чёбот и наладился ездить аж в Муром сбывать множившееся добро. Однажды он даже побывал с обозом в самом Киеве, от суетного да многоречивого гула которого ещё долго кружилась у него голова.

Когда Слава – единственная жена Чёбота – была брюхатая, у них на подворье уже трудились два наёмных работника. В очередной раз вернувшийся из Мурома Чёбот поспел аккурат вовремя – когда Слава разрешилась от бремени сыном. Долго не могла Слава зачать дитя, и то, что это наконец произошло, было истинным счастьем для супругов. Ломать голову над именем отцу было некогда, а поскольку Киевский торговый поход так и сидел у него в голове, новорождённого назвали по-иудейски – Илюшкой: княжий город так и кипел от обилия иноземцев от Персии до Чуди, и на берегах Непры-реки воздух был напоен речью немногословных викингов и болтливых эллинов.

Крепкий Илья статью пошёл в отца, а норовом в мать – тихий да вдумчивый. Часто оставляя беспокойную непоседливую братию сверстников, он припадал к земле и с увлечением следил за удивительной жизнью всевозможных мелких тварей, снующих в траве и вовсе не замечающих этакого пристального к себе внимания человеческого детёныша.

Привлекаемый сызмальства к работе, прежде чем браться за то же коромысло, он неторопливо изучал всю его незатейливую, но толковую деревянную сущность, чтобы потом уже совершенно этими подробностями не интересоваться, а просто использовать по назначению. И в каждой такой вещи привлекало его выношенное годами совершенство, с коим сработана была эта вещь на потребу людскую. Отец, бывало, серчал не на шутку на Илюшку за то, что из-за этого своего вдумчивого созерцания он казался неповоротливым недотёпой.

– Давай ужо! – орал он, стоя у снаряжаемого коняги, пока Илья застывал над хомутом, задумчиво скользя пальцами по супони. – Ну!

И часто получал шлепка по хребтине или мягкому месту, а Слава всегда, если была поблизости, вступалась за сына:

– Оставь, медведь! Что прицепился к мальцу?

– Да как же, мать?! – разводил лапищами Чёбот. – Лапоть же растёт!

– Верно, весь в отца, – улыбаясь, остужала мужа Слава. – Два чёбота[2] – пара. И как бы он сафьяновым сапожком не стал.

– Эх! Твоими бы устами… – махал рукой Чёбот, но в душе соглашался с супругой: долгий на поучения, Илья оказывался скор в деле, и уж если что освоил, то крепко, с корнем.

Их дом стоял с краю села, неподалёку от речки. И у реки как раз и было у Ильи своё место: тайное, тщательно оберегаемое от чужого догляда. Натаскав ли из колодца воды для матери, подсобив ли отцу на гумне или наигравшись с погодками, Илья, если возникала надобность побыть совсем одному, легко перелетал изгородь, обегавшую родительское подворье, и пускался бегом. Он нёсся по улице, взметая босыми ногами тёплую невесомую пыль, пересекал пустошь, поросшую полынью да другой сорной травой, и скатывался меж кустов да ив к берегу.

Речка была невелика – саженей с десять в самом широком месте, но таившая в себе глубокие омуты, и вода в ней всегда была студёная, как в колодце. Это Илью не пугало, он непременно лез в реку, плавал, отфыркиваясь и задыхаясь от будоражащего восторга, нырял, норовя в вязкой мгле увидеть хоть что-нибудь, а потом лежал в траве на крутом бережку, отогреваясь на солнце и глядя в ласковую прозрачную синь неба. Жаворонок, бившийся скоморошьим бубенцом в этом воздушном омуте, тревожил его воображение, и он в такие минуты страстно желал стать птицей, чтобы вольно плескаться в этой синей, сродни воде глубине, чтобы быть быстрее всех, быть может, даже быстрее огненных стрел Перуна. И уже после такого ритуала Илья, согревшийся, с мокрой головой, шёл в своё тайное место.

Оно было под берегом, в густой тени ив да малинника, верно охраняющего логово, неподалёку от старого, чудно́ изогнутого дуба. Нора не нора – один только Илья и мог там поместиться, заботливо укрытый от досужих глаз зубчатыми листьями крапивы да когтистыми ветками кустов малины. И видна была из этой заветной дыры река, неторопливо огибающая противоположный берег, и немного сумрачный, словно задумавшийся лес, начинавшийся на том берегу. Мерно несла своё гибкое тело речка, играя с насупившимся отражением тёмных деревьев, полоскались ивовые ветки, расчерчивая воду клиньями, гомонили птицы. Небо пряталось за нависшими со всех сторон над логовом ветками, напоминая о себе порывами ветра в вершинах деревьев, и казалось Илье, что никого нет на этой заповедной земле, ни единого человека, да и земли будто нет, кроме вот этого леса да реки. И он будто растворялся в своей тайной норе, сливаясь с её утрамбованными стенками, не смея пошевелиться, чтобы не нарушить этого зелёно-голубого царства, где его телу будто и не было места, будто чужое оно было бы здесь. И он лежал в своём укрытии, ощущая себя не иначе как частью норы, впитывая вздохи ветра, неслышную речь воды и молчание леса на том берегу. И дядька Леший – в истинном своём обличье – показывал ему время от времени свою поросшую мхом голову и неопределённо махал суковатой рукой – то ли приглашая к себе в гости, то ли предостерегая от этого.

Когда шло его двенадцатое лето, Илья с мальчишками затеяли сплав на плотах по реке и изрядно удалились вниз по течению. Дойдя до излучины с заводью, они решили выкупаться и долго плескались, разнося окрест весёлые крики. Вода в этом месте была тёплая из-за отмели, плоты лениво тыкались в берег, привязанные к колышкам, и вылезать никак не хотелось. Илья, утомлённый шумной вознёй, желая побыть в тишине, отплыл подальше, туда, где деревья по берегам стояли гуще, плотнее обступая реку. Здесь река в очередной раз начинала вползать в лес, над водой клонились печальные ивы, и Илью обжигали бившие в глубине холодные ключи. Сделав вплавь круг в сумеречной тиши, он задумал проверить глубину, чтобы потом сигануть в воду с нависшей над самой рекой берёзы, и нырнул. Не найдя дна, Илья устремился вверх и вдруг почувствовал, что никуда не движется. Это было странно, потому что он привычно и сильно толкал воду ногами и руками, но всё было без толку, река словно перестала быть упругой и даже как будто начала двигаться от него, чего никак быть не могло. Илья испугался, ощутив, что ему уже не хватает воздуха, и понимая, что его затягивает в омут. Тотчас ему вспомнился водяной дядька, про которого все знали, что в самой глубине у него есть богатый дворец, где он правит подводным миром и, когда приходит срок, готовит себе смену из утонувшего мальчишки, коим и сам когда-то был. Жгучий шар страха взорвался в груди Ильи, заставив невольно хватануть ртом воды, и река, словно того и ждала, сейчас же полезла тонким душащим щупальцем куда-то прямо в душу. Илья понял, что пришёл его конец. Он уже падал к неведомому дну, всё ещё продолжая, как ему казалось, молотить ногами, когда что-то сильное схватило его за запястье и рвануло вверх, к солнцу, сонно мерцавшему сквозь зеленоватую толщу. Он не успел ничего понять, как, словно наполненный воздухом бычий пузырь, вылетел на поверхность. Задыхаясь, он невесть как добрался до берега, прополз по отмели и перевернулся набок, стараясь не разорваться от кашля и втягивая в себя по крохам живительный воздух. Вместе с чудовищным кашлем из него нехотя выползало страшное речное щупальце, превратившееся теперь в гадкую слизь бурого цвета. Придя в себя, он добрёл до шумной ватаги товарищей, плескавшихся как ни в чём не бывало неподалёку, и рассказал всё, что с ним приключилось. Мокрая братия, сидя на берегу, трепетно внимала, и в конце рассказа Ильи малец по прозвищу Хвост выдал то, что и так было всем ясно:

– Знамо, водяной князь тебя чуть не заграбастал, – и уверенно сплюнул в траву. Сын старосты, лопоухий Светич сказал:

– Выходит, не глянулся ты ему чем-то, Илюшка, что выпустил он тебя.

Трясясь больше от пережитого страха, чем от холода, Илья, лязгнув зубами, мотнул головой:

– Не, братцы, он меня с водой затягивал, это меня русалка спасла, берегиня-матушка.

Он рубанул воздух правой рукой и в изумлении уставился на собственное запястье. И тут все увидели, как на бледной коже Ильи отчётливо проступает сочно-розовый отпечаток тонкой руки, будто и впрямь женской, не в пример широкой лапищи водяного, оттиски которой время от времени всем доводилось встречать на илистых потаённых бережках.

Плыть дальше после случившегося раздумали и после трапезы отправились берегом до дому. А перед этим Илья, не притронувшись к собственным припасам, отнёс узелок со снедью в укромное место у омута, где прихватил его водяной, разложил на лопушке хлеб, печёные яйца да шмат сала и поклонился ветвям ивы, с которыми непременно играет безлунными ночами всякая русалка.

2

Через три года случился первый на памяти Ильи набег печенегов, да и то сказать, случайный в их местах – сельчане отделались легко. Озоровали кочевники где-то в стороне (сказывали, будто люд в окрестностях Мурома пострадал изрядно), а в село нагрянули походя, уже отяжелевшие от добычи, и всего только зарезали немого пастуха Свирю да уволокли две коровы. Первый раз тогда видел Илья пустое тело: лежал старый пастух ничком, с раскроенным черепом, застигнутый кривой саблей в безуспешной попытке убежать. В руке он сжимал свою всегдашнюю свирельку, что служила ему вместо голоса. Со свирелькой этой его и проводили, предав огню.

Обе коровы оказались со двора Чёбота, однако тот только покачал головой, сказав, что могло быть хуже, и велел Илье до блеска начистить медные пластины, которыми были обиты длинные усы Велеса, что стоял вместе с богом Купало на родовой кумирне, слева от ворот. Жрец Путила, живший возле сельского капища, обошёл всё село, требуя подношений богам и стращая грядущими набегами поганых. Тем же вечером были принесены жертвы: с каждого ды́ма по петуху либо курице. Под водительством заросшего обильным волосом Путилы селяне умертвили жертвы и принесли истуканам Перуна, Велеса и Макоши, что невозмутимо взирали со своей высоты на жертвенный огонь, зажжённый в их честь. Путила, неторопливо поедая причитающуюся ему часть курятины, возвестил, что жертвы приняты и теперь можно надеяться, что поганые забудут дорогу к селу. Чёбот же, решив, что жертва недостаточна, велел Славе притащить самого голосистого петуха, распотрошил его на родовой кумирне, и на потемневшем лике батюшки Велеса долго мерцали медные усы в отблесках жертвенного костра, обещая богатый урожай да защиту от напастей.

В то же беспокойное лето уже в начале зимы в село пришёл хромой викинг, почти старик, заросший рыжим волосом до самых глаз, шедший в Новгород и попросивший о зимовье. Староста, посоветовавшись с Путилой, позволил ему остаться, отдав домишко угодившего прежде времени в Навь пастуха Свири. Викинг назвался Сневаром Длинным, жившим в деревне неподалёку от Мурома, что выгорела дотла прошлым летом. Обосновавшись в доме пастуха, норманн оказался неприхотливым и ладным человеком. Не в пример своим сородичам с холодных берегов, был он горазд сказывать варяжские руны про дерзкие походы к северным да южным морям да иные занятные байки. Невысокого Сневара, как оказалось, за то и прозвали Длинным – не по росту, а за неутомимый язык. Первыми к нему, как к новому на селе человеку, повадились ходить мальчишки, в числе которых был и Илья, а потом стали приходить и взрослые селяне. Бабы носили ему еду (зима, а у пришлеца ни горсти жита, ни курицы), мужики помогли подправить утлое Свирино хозяйство. Всем Сневар Длинный был благодарен: бабам за милосердие, мужикам за подмогу, мальчишкам – за истовое любопытство к его рассказам, в которых так и чувствовался крепкий ледяной ветер, натягивающий парус летучей варяжской ладьи. О себе самом он будто и не говорил никому, но ходили слухи, что был он в дружине самого конунга Свенельда Мудрого, ходившего на Балканы бить зазнавшихся эллинов. Молчаливым доказательством этого был укороченный меч, который Сневар осмелился показать после месяца пребывания в селе. Меч был истинно норманнский, тяжёлый, с потемневшим от тяжких трудов крыжем, плотно охваченным кожаным ремнём. Староста Борич, осмотрев оружие, послал с оказией весть о том в Муром. Уже весной, когда Сневар Длинный решил жить на новом месте, оставив затею идти в Новгород, в село явился дружинный разъезд в полудюжину всадников, совершавший обычное полюдье. Хмурый десятник с обожжённым лицом, кое-как закрытым бородой, расспросил викинга, осмотрел его меч да сказал старосте, что ничего подозрительного в пришлеце не видать, на соглядатая да наймита, мол, не похож. Стар больно для таких-то дел. От разъезда же этого ещё узнали, что Муром от прошлогоднего набега вовсе не пострадал, а вот ближайшие деревни да слободки потрепали – иные и впрямь дотла, никакой дани не возьмёшь, иначе вовсе ноги протянут. Сельчане удостоверились лишний раз, что им и впрямь повезло, и Путила снова правил принесением жертв богам-заступникам.

Мальчишки, распалённые оружием викинга да его сказами, понастругали себе деревянные мечи и щедро награждали друг дружку ссадинами и синяками, пока Сневар Длинный, имеющий теперь вес неоспоримого доверия, сказал, что так не годится. Он достал свой меч, вышел, прихрамывая, на середину двора и велел Илье и Хвосту атаковать его с обеих сторон. Перехватывая поудобнее вспотевшими ладонями рукояти своих деревянных мечей, ребята потоптались, пошмыгали носами и, подбадриваемые криками сверстников, вставших в круг, бросились на Сневара. Тот, даже не подняв меча, легко, ничуть не хромая, увернулся и прикрикнул на мальчишек, чтоб не играли в бирюльки, а нападали всерьёз. Разозлившись от хохота товарищей, Илья с Хвостом кинулись на викинга вновь и сейчас же неведомо как оказались на земле с жалкими обломками своих потешных деревяшек в руках. Ротозеи, стоявшие вокруг, от восхищения взвыли. После сего дня вся ватага деревенских мальчишек, увиливая от домашних обязанностей, стала каждодневно наведываться на двор Сневара Длинного и постигать премудрости ведения боя. Синяков, однако, не убавилось, деревянные мечи покрывались безобразными зазубринами да сколами, выстругивались заново и опять сшибались с глухим стуком, нёсшимся со двора, заставляя ворчать сельских баб и посмеиваться в бороды мужиков. Так прошло два лета, в течение которых рвение одних мальцов поугасло, других (с Ильёй заодно) – закалилось. Мальчишки взрослели, забот по хозяйству становилось всё больше, и, если они чересчур усердно упражнялись с мечами, забывая о страде, Сневар сам гнал их к родительским угодьям, шутейно грозя совсем прекратить боевую выучку. Это действовало безотказно, отцы да деды одобрительно кивали бородами Сневару при встрече, и в селе викинг прослыл добрым толковым мужиком.

Крепли мозоли на ладонях Ильи от деревянного меча да отцовского плуга, ростом он уже догнал матушку и плечи всё раздавались в ширину, а в сердце поселилась чудо-птица Любовь.

Оляна оказалась в селе вместе с обозом пожарников из соседней деревни, появившихся в следующее лето после того, как пришёл Сневар Длинный. На степняках вины не было: болтали, будто кто-то пустил «красного петуха» от давней жгучей обиды. Уцелело пять семей, в числе коих и Оляна с матерью и младшим братом (отец с бабкой сгинули в огне).

Увидев Оляну впервые, Илья сперва даже позабыл о занятиях у старого викинга. Она была ему погодком, с густыми тёмно-русыми, коротко остриженными волосами (после уже Илья узнал: косу, опалённую огнём и превратившуюся в верёвку, пришлось отрезать). Волосы едва доходили ей до плеч, и, смущаясь, она по-бабьи повязывала голову платком, от чего казалась старше. Илья не знал, можно ли было назвать её красавицей, потому что ни с кем об этой своей тайне не смел говорить, но для него она была краше всех. Одни только глаза с плавным, волной, разрезом казались ему чудом. Увидев её глаза впервые, Илья уже не умел их позабыть: они смотрели на него сквозь мельтешение деревянных клинков и оставляли сладкую дрожь в сердце. То, что она тоже при случае смотрит на него, он не видел – он это чувствовал кожей, как ощущают солнечные лучи. Он понимал – не разумом, но сердцем – что их обоих тянет друг к другу неведомая великая сила. И не ошибся.

Тем временем всем миром срубили погорельцам и́збы на краю села – дальнем от дома Ильи. И как-то поутру он встретил Оляну у колодца. Она уже сливала воду из журавельной бадьи в своё ведёрко, когда он подошёл и молча, не зная, что сказать, стоял рядом. Он тискал коромысло и не мог оторваться от девичьих лопаток, бойко ходивших под сарафаном. Она обернулась, прямо посмотрев ему в глаза, и просто и спокойно улыбнулась, будто старому знакомцу.

– Здравствуй, Илюшка, – сказала она, придерживая бадью и чуть отходя в сторону, уступая место Илье. Он шагнул к ней, хватаясь за мокрую посудину, и окунулся в её глаза.

– Здравствуй, Оляна, – ответил он, чувствуя, как у него захватывает дух, будто он раскачивается на высоких качелях. Ему захотелось сейчас же, немедленно что-то сделать для неё, одарить чем-то замечательным, и, ещё не зная, что это будет, его язык сам вытолкнул из пересохшего рта:

– Хочешь, я покажу тебе своё место?

– Хочу. Да солнце высоко, недосуг ещё. Перед вечерней зарёй крикнешь у нашего дома утицей. Умеешь? – предложила она, и в её глазах замерцал волшебный свет.

– Умею, – плывя к этому свету, ответил Илья и принялся опускать бадью к далёкой воде колодца.

В своём тайном месте он не был с прошлого лета, и оказалось, что уютная нора обвалилась от натиска вешних вод. Расстроенный и сконфуженный Илья не нашёл, что сказать, а Оляна рассмеялась и махнула рукой:

– Экая беда. Так часто выходит. Чудесное оказывается обыкновенным. И наоборот.

В её глазах блеснули искры заходящего солнца:

– Когда я совсем малáя была и увидела по весне одуванчики, они мне очень по нраву пришлись: жёлтые комочки на зелёной земле. Я думала, эти цветы такими и останутся, но они обернулись чудны́ми белыми шариками. Мне было очень интересно, я помню, сорвала один, понюхала, а он ничем и не пахнет. Только в носу защекотало – я и чихнула. И чудесный цветок превратился в пыльное облако. Только рябая головка осталась, – она звонко засмеялась, сорвала росший неподалёку яркий одуванчик и ткнула Илье в нос.

– Теперь у тебя от этого чуда лисый[3] нос, – весело разглядывала она Илью, а ему было так легко и хорошо рядом с ней, словно они всегда были вместе, как брат и сестра, и это его тайное место было их общим.

Занятия у Сневара стали непостоянны, происходили время от времени, однако совсем не прекращались – даже ради Оляны Илья не мог поступиться ими. И она это понимала и была не против этих его упражнений, наоборот – если могла, всегда приходила на двор Сневара и, сидя у крыльца на завалинке, смотрела. А Илья и рад был лишний раз покрасоваться перед ней, да только не особенно это у него получалось: когда Сневар Длинный вставал против него, сам он чувствовал себя щенком рядом с волкодавом. Не щенком даже, а котёнком, к тому же слепым. И в это время Илья твёрдо обещал себе постигать воинскую науку дальше, чтобы стать таким же мечником, каким был старый викинг.

– Зачем тебе это, Илья? – спрашивала его Оляна. – У тебя ведь отец землю пашет.

– А я воином стану. Что же такого? Хлеб сеять будет кому и без меня.

– Воевать, значит, пойдёшь? – спрашивала Оляна, и Илья слышал в её голосе смуту. – А я как же?

– А что – ты? – смущался Илья. – Ты не бойся, Оленька, я тебя никогда не брошу.

– Иные из сечи не возвращаются, – еле слышно говорила она и замолкала. Илья терялся, обнимал любимую за плечи, пытаясь заглянуть в повлажневшие глаза, и смущённо бормотал, стараясь обратить всё в шутку:

...
5

Бесплатно

4.25 
(16 оценок)

Читать книгу: «Обращенный к небу. Книга 1»

Установите приложение, чтобы читать эту книгу бесплатно