2

Спустились они быстро, впереди спешил неизвестный (неизвестным он был только для Арехина, но ни Оболикшто, ни Лютов не сочли нужным представить человека, то ли некогда, то ли человек маленький, то ли маленький Арехин).

Они пересекли двор с захламленным, недействующим фонтанарием – да и зачем в ноябре хладные струи? – и перевернутыми скамьями, прошли через полуприкрытые ворота и вышли в Мальков переулок. Переулок был впору иной улице, все-таки Москва, а не, к примеру, Симбирск, только загаженный так, что и в Симбирске редкость.

Теперь-то, поди, не редкость.

Зато в переулке стоял «паккард», блестящий, чистый, большой и закрытый, с новыми шинами «данлоп» и шофером в кожанке, очках-консервах, маузером на ремне, а помимо маузера – еще две бомбы самого зловещего вида, не подступишься. Настоящий революционный шофер, настоящий революционный автомобиль.

Только к МУСу ни шофер, ни «паккард» отношения никакого не имели.

– Да, хороша Маша, жаль, не наша, – вздохнул Оболикшто даже не мечтательно.

Но Арехин распахнул заднюю дверь, залез, сел и поманил остальных.

– Неужели… Неужели это ваше авто? – устроясь, а более успокоясь, спросил Оболикшто.

– Нет. Одолжил на время, – без подробностей ответил Арехин. – К дому купца Красинкова, – сказал он в переговорную трубку, нисколько не сомневаясь, что шоферу адрес известен.

Лютов присел на откидном кресле напротив, не решаясь стеснить Арехина и Оболикшто, хотя места хватало. На другом откидном примостился и неизвестный.

«паккард» тронулся аккуратно, едва заметно, но спустя несколько мгновений никакой лихач на дутиках не угнался бы за ним. Техника!

– Тут вот в чем дело, товарищ Арехин, – Оболикшто приободрился и дал понять, что его нисколько не подавляет великолепие «паккарда». – Бандитизм сейчас, конечно, большой. Большой, но в общем-то понятный. Классовая ненависть, нехватки, мало ли что. И убить могут запросто ради сапог, часов, куска хлеба даже. Квартиры грабят, случается. Иногда с озорством.

Но последнее время кто-то совсем с цепи сорвался. Не просто убьет, а непонятно. Все в квартире на месте, ничего не взято, даже то, что на виду, и что спрятано, тоже цело – золото, мануфактура, да мало ли какого добра у людей осталось. Только в убитом – или убитой, он не выбирает, – крови в теле почти не остается. И обязательно головы нет. Аккуратно так отрезана, силы убийца невероятной, и инструмент имеет острейший, вроде глотины, не иначе.

– Глотины?

– Ну да, что французских буржуев глотала, королей всяких, принцесс, графьев. Острая, саморубная. Чик – и граф без головы. Понятная для народа агитация. Только глотина большая была, с комод, и высокая, не утаишь. Здесь же маленькое орудие. Может, сабелька острейшая. Потому как опрашивали людей – никто ничего необычного не видел.

«Паккард» остановился у большого шестиэтажного дома.

– Он самый, – сказал неизвестный.

Неспешно вылезли из автомобиля. Не сколько езда понравилась, хотя и это тоже, сколько не хотелось возвращаться в обычный мир. Мир, где на пятом этаже дома купца Красинкова лежит обезглавленный труп.

Неизвестный уверенно провел их мимо заколоченного парадного к черному ходу. По тому, как смотрели жильцы, стало очевидно: неизвестный Арехину, им, жильцам, был очень известен и пользовался уважением и даже какой-то властью. Предкомдомуправ, не меньше.

Подъемная машина, разумеется, не работала. Вернее, работала, но памятником минувшим дням.

Лестница, на удивление, оказалась не загаженной, видно, убирали. Алехин в сумерках (наконец-то!) разглядел бумажку-график. Почти турнирная таблица.

Сходство заставило улыбнуться, не очень, впрочем, весело. Мало было веселья в кухонных запахах, в худых котах, опасливо глядящих из углов, в доносившейся невесть откуда визгливой брани, которую новые вселенцы-насельники считали обыкновенным, даже приятельским разговором.

Зато не стреляют.

Поднявшись, постояли – собраться с мыслями. Отдышаться, прислушаться. Было чуть спокойнее, нежели внизу, но где-то еще выше надрывно орал ребенок, его злобно баюкала мать, слышался детский топот…

– Большой дом. Тысяча душ. Прежде, конечно, меньше, много меньше, но теперь… – неизвестный обращался к Арехину: раз у Арехина автомобиль, то он – человек непростой. Может, даже не меньше товарища Оболикшто. Может, даже и больше товарища Оболикшто. Товарищ Оболикшто пешком ходит, редко-редко на казенном извозчике.

– Откуда же взялась эта тысяча душ?

– Уплотняемся, – жалко, но с потугой на бодрость, улыбнулся неизвестный, и, спохватившись, добавил: – Я – Петрушенко, Никанор Петрушенко, председатель комитета управления домового товарищества. А жиличка та, что убитая, Лизавета Смолянская, учительница.... Вернее, была учительницей. Хотя по виду и по всему буржуазного происхождения, из бывших, – тут он опять засомневался, потому что Арехин на пролетария никак не тянул, но и бывшим назвать его тоже невозможно. Какой же он бывший? Самый настоящий.

Они прошли в коридор, обычный коридор пятого этажа, захламленный весьма умеренно.

– До пятого этажа уплотнение еще толком и не добралось, – объяснил Петрушенко.

Чуть дальше, у третьей двери сидел на стуле человек, в котором любой москвич, даже не Шерлок Холмс, легко распознал бы дворника. Еще дальше, на паре табуретов, сидели вместе (не рядом, а именно вместе) женщина лет двадцати пяти и молодой человек чеховского вида. Эти точно из бывших.

– Никто, значит, не входил и никто, это самое… не выходил! – доложил дворник.

– А кто, любезнейший, мог из комнаты выйти? – поинтересовался Арехин.

Дворник смешался, закашлялся.

– Никто, понятно, раз Елизавета Викторовна мертвая, – наконец, ответил он.

– Ну, никто, значит, никто, – примирительно ответил Арехин и, не дожидаясь советов, указаний и прочих распоряжений товарища Оболикшто, прикоснулся к двери.

– Она была открыта? – спросил он дворника.

Ответила женщина с табуретки. Вопреки ожиданиям, она не плакала, не рыдала, голос звучал спокойно, даже излишне сухо:

– Дверь была плотно прикрыта, однако на ключ или засов не заперта. Я чуть посильнее налегла – и зашла.

– Зашли, и… —

– И увидела Лизавету. Она…Она лежала рядом с креслом у окна. Я разу вышла и позвала людей.

– Закричали?

– Просто громко позвала.

– И?

– Выглянули люди. Сбегали за дворником.

– В комнату вашей сестры никто поле вас не заходил?

Она на мгновение задумалась, потом сказала уверенно:

– Заходил. Вот этот человек – она указала на Петрушенко.

– Ну, да, да, конечно,– пробормотал предкомдомуправ. – Как же иначе? Убедиться и прочее…

– А еще кто-нибудь?

– Больше никого, – твердо ответила женщина.

Лютов-Куртка, не вмешиваясь в разговор, попросту хотел оттолкнуть Арехина, да и войти, но Арехин не отстранился, и потому толчок Лютова пропал зря.

– Не торопитесь, – только и сказал Арехин, но сказал так, что предкомдомуправ уверился: в отделении МУСа грядут перемены.

– К вам, быть может, будут вопросы. Пожалуйста, подождите нас здесь, – и Арехин открыл дверь. Постоял на пороге, никого не пропуская, потом шагнул внутрь. Лютов за порог не переступал (вообще-то от рождения он был Лютиковым, это Арехин знал наверное), Оболикшто вообще не торопился, Пусть новый сотрудник покажется во всей красе…

Наконец, Арехин вернулся к порогу.

– Доктора вызывали? – обратился он к Петрушенко.

– Нет. Мы подумали, зачем доктор, раз головы нет. Да у нас и доктора-то никакого в доме нет. Жили раньше, но…

– А поблизости? В соседних домах?

– В соседних уцелели. Доктор Бурмачев, например.

– Значит, зовите доктора Бурмачева, – он присел на корточки, разглядывая замок.

– Только он того… по женским болезням…

– За неимением гербовой… К тому же у нас как раз женщина. Собачек сыскных, конечно, нет? – обратился он к Оболикшто.

Тот лишь криво усмехнулся.

– А экспертов? Дактилоскопистов, фотографов, баллистиков?

Усмешка стала еще кривее.

– Жаль. А ведь если поискать, то не в соседнем доме, так на соседней улице кого-нибудь найти можно было б…

– Это вряд ли. Если кто из той сволочи уцелел в семнадцатом, давно уже на юге, в Крыму, – сердито сказал Лютов.

– И это может быть. Зато этой сволочи развелось препорядочно.

– Какую такую сволочь вы имеете в виду, гражданин Арехин?

– Например ту, которая убивает несчастных женщин. А вы, гражданин Лютов?

Тот пробурчал что-то невразумительно-матерное.

– Вы, любезнейший, посторонних людей видели? – обратился Арехин к дворнику.

– Не могу знать, – угрюмо ответил тот. – Прежде я каждого жильца знал в лицо, да что в лицо, всю подноготную знал. И знакомых знал. А теперь налезло народишку… – он махнул рукой. – Из старых знакомых к барышне заходили сестра вот ее, Надежда Викторовна, да ейный провожатый.

– Дмитрий Пеев, – привстал с табуретки молодой человек.

– Потом этот… студент… – дворник почесал затылок, то ли вспоминая имя студента, то ли по привычке маленького человека выглядеть глупым.

– Матвей Доронин, – подсказала женщина.

– Точно, точно, он, – слегка ожил дворник, – ну, и крестный ее.

– Да, крестный ее любит… любил, – поправилась женщина.

– Да. А незнакомые… Ко многим ходят. Барахольщики – купить, продать, обменять. Или кто с оказией письмо передать, посылочку… Ходят постоянно, не углядишь. Хорошо, если не навалят на лестнице…

– И к Елизавете Викторовне ходили?

– Ходили, ходили, – встряла в разговор жиличка из комнаты напротив. – Из деревни приезжали, пшена привозили. Она мне по-соседски стакан отсыпала.

– Кто приезжал?

– Да старик. Ничего, бодрый, опрятный…

– Это крестный наш, Лука Егорович Смоляков, – сказала Надежда Викторовна.

– Может и так, может, и так, что видела, то и сказала, мне от власти скрывать нечего, – и жиличка скрылась за дверью. Нечего, кроме себя, значит.

– Теперь посмотреть можно? – нарочито смиренно спросил Оболикшто.

– Можно, – отчего-то вздохнул Арехин.

Оболикшто, и, в затылок ему Лютов прошли в комнату.

Пахло особо, раздражающе. Пахло кровью.

На полу между круглым ореховым столом и узкой кроватью лежало тело. Тело без головы. Одетое в глухое темно-коричневое платье, чулки, башмаки, все в пристойном порядке, руки скрещены на груди.

В общем, будь голова на месте, место выглядело бы куда спокойнее.

Но головы не было.

– Приглядитесь: инструмент убийцы невероятно остер и прочен, а сам убийца – силен.

Оболикшто сел на корточки. Срезано – одним махом. Глотина.

– Да, похоже на работу гильотины, но гильотина – аппарат, как вы заметили, достаточно громоздкий и тяжелый.

– Еще и другое непонятно, – сказал Оболикшто. – В человеке крови много. А тут натекло – с полстаканчика. Остальная-то где?

– Я и сам гадаю. Возможно, ее с собою унес убийца.

– Унес?

– Ну, да. Отделил голову над тазом, потом из таза слил ее в ведро, в ведро же и голову положил, прикрыл крышкою, да и понес. Мол, обычное поганое ведро с нечистотами. Никто и приглядываться не станет.

Он зашел на кухоньку. Таз там был, медный, большой.

– А вода в кране?

Странно, но и вода в кране была тоже.

– Следовательно, из таза кровь он мог смыть.

Помойное ведро стояло на месте.

Арехин выглянул в коридор.

– Надежда Викторовна, вы, часом, не знаете, сколько ведер было у вашей сестры?

– Что? – не поняла вопрос женщина.

Арехин повторил.

– Она, как, впрочем, и я, хозяйством особенно не занималась. До революции не было необходимости, а после – нечем, собственно, и заниматься. Ведер у нее было два. Одно черное, другое – эмалированное, с цветочками. Она в него крупу, что крестный привез, высыпала. Высыпала, крышкой накрыла, да еще и чугунный бюстик Ломоносова сверху поставила – чтобы мыши или крысы не добрались. Он тяжелый, бюстик, на полпуда.

Бюстик Арехин нашел в углу. Крупу в мешочке – на нижней полке книжного шкафа. А эмалированное ведро в цветочках вместе с крышкой исчезло.

– Да уж… Вы, Александр Александрович, будто присутствовали при убийстве.

– Что присутствовали, они же и убили-с, – вставил Лютов.

– Вы, кажется, что-то сказали? – повернулся к нему Арехин.

– Пошутил. Я, знаете, шучу, часто и в неподходящее время. А в подходящее – не шучу. Это от нервов.

– Бывает, бывает,– оглядывая комнату в последний раз, пробормотал Арехин. Ключ в замке, беспорядка, можно сказать, никакого, кроме обезглавленного трупа.

– Да, еще… – он опять выглянул в коридор. – У вашей сестры были дорогие вещи? Золото, драгоценности?

– Не было ничего. Мы с сестрой еще в шестнадцатом году решили, что будем жить самостоятельно, только своим трудом. Если откровенно, и не откуда было нам ждать сундуков золото. Отец обходился жалованием, служил честно, состояния не нажил. Матушка… Ее мать, наша бабушка, баронесса фон Корф, действительно, богата. Ей сейчас девяносто два года, мы – ее единственные родственники, но бабушка весной четырнадцатого уехала в Стокгольм, а прежде всё до последнего лужка продала, обратила деньги в золото и увезла туда же, в Швецию.

– Дальновидно… – он вновь вернулся в комнату, тихо спросил у Оболикшто:

– Полагаю, уголовный сыск моргом для хранения тел убиенных не располагает?

– Правильно полагаете.

– А куда же помещаются тела?

– На кладбище, куда ж ещё. Увозят, да и в яму.

– А… как их увозят? Я говорил, что довольно долго отсутствовал в Москве и новых порядков не знаю.

– Обыкновенно. Уборочный отряд. Сделаем заявку, завтра, самое большое – послезавтра и увезут. Впрочем, тут есть сестра. Может, она возьмется похоронить?

Арехин промолчал. Стал в сторонку, наблюдая, что, собственно, будут делать Оболикшто и Лютов.

А ничего. Позвали Петрушенко, дали ему бумажку с лиловой печатью, на которой химическим карандашом что-то написали, вот и все.

– Ордер для уборочного отряда, – пояснил Оболикшто.

Выходя, он же сказал сидевшей на табуретке Надежде Викторовне:

– Если хотите хоронить сестру, потрудитесь до завтрашнего дня убрать тело. Одежду можете брать только в присутствии членов домового товарищества, ну, книги ещё возьмите. Остальное остается в распоряжении домкома. Да, крупу… крупу тоже можете взять. Комната по вывозе тела передается домкому. Или нет, погодите…

Оболикшто отвел в сторонку Арехина:

– Не знаю, как у вас с жильем, а комната, право, недурна. Можно в два счета оформить.

Арехин на мгновение задумался.

– Пожалуй, это отличная идея.

– Вплоть до особого распоряжения комната будет числиться за московским сыском. Ты, – обратился он к Петрушенко, – смотри, чтобы – ни-ни!

На выходе Арехин подошел к сестре убитой:

– Особенно можете не торопиться. У покойной были знакомые, друзья?

– Прежде были, – с ударением на «были» ответила женщина

– Вдруг кто и остался. Тот же студент, еще кто…

– Они-то здесь причем?

– Я не говорю, что причем. Но похороны. Или вы доверите это дело…

– Ох, я поняла. Да, есть у неё – и у меня – хорошие знакомые, даже друзья. Извините, не все умерли.

– Зачем же так, Надежда Викторовна.

– Я… Я немного не в себе…

– Вот, возьмите, – Арехин незаметно вложил ей в руку несколько монет. – Берите, берите, это принадлежало вашей сестре. На похороны. Иначе пропадут, – и, негромко, но так, чтобы не услышать было нельзя: – Вот что, гражданин Петрушенко. Похоронами и всем остальным будет распоряжаться вот эта гражданка. Помогать ей всеми мерами. Гроб найти, другое-третье. Будет оплачено.

– Да я, мы… и без денег…

– Будет оплачено, – повторил Арехин. – В комнате гражданка может находиться, сколь ей угодно. Может устроить похороны, поминки, может жить, вплоть, как сказал товарищ Оболикшто, до особого распоряжения. Ясно?

– Ясно.

На лестнице Оболикшто подмигнул: – Не только квартиру, но и хозяйку нашел. А она ничего, если приглядеться.

– Надежда Викторовна – возможная зацепка, – равнодушно ответил Арехин.

На «паккарде» они вернулись в здание МУСа.

– Я хотел бы посмотреть, что есть по другим убийствам.

– Как это? – не понял Оболикшто.

– Вы сказали, что данное убийство – не первое злодеяние. Хочу ознакомиться с документами по прошедшим случаям.

– Документами… У секретаря они, может, и есть… Хотя мы с писаниной боремся.

– Хорошо. Кто работал с теми случаями?

– Митька Кошевой, но его на фронт взяли. Сашка Орехин…

Услышав свое имя, тезка Он приоткрыл глаза и что-то промычал.

Зазеркалье запросто не отпускает.

– Товарищ Лютов тож.

– Отлично. Значит, так: завтра, к десяти ноль-ноль я бы хотел поговорить с вами, товарищ Лютов, с тезкой Он, ну, и с документами, какие сыщутся, поработать.

– А сейчас?

– А сейчас поброжу вокруг дома, порасспрашиваю, может, кто видел ведро с цветочками.

– В таком виде?

– Вы правы. Я переоденусь, – и Арехин покинул кабинет.