В поисках Ластова Змеин добрел до старого отеля, когда завидел приятеля сквозь растворенную дверь вышеописанного склада швейцарских изделий, любезничающим с кокетливой продавщицей.

– Вот этот альбом, – говорила вкрадчивым голосом швейцарка, – вы подарите своей сестрице – ведь у вас есть сестрица? А то невесте… Но нет, для невесты мы выберем что-нибудь посолиднее… хоть бы эту брошку; изволите видеть: чистая слоновая кость, и олень как вырезан!

– Да у меня нет еще невесты… – бормотал растерянный поэт, перекладывая из руки в руку два ореховые ножа для прорезывания бумаги, чернильный прибор и прочее, которыми проворная девушка успела уже нагрузить его.

– Ну, так есть возлюбленная? – говорила она, лукаво заглядываясь ему прямо в глаза. – Чтоб у такого красавчика не было возлюбленной – я ни за что не поверю.

– В том-то и дело, моя милая, – отвечал в ее же тон Ластов, – что у нас не водится таких душек, как вы; потому даже и возлюбленной не имеется.

Куницын тем временем разглядывал в стеклышко разнообразные вещицы, аккуратно расставленные по шкафам. Он было попытался с нежностью прищуриться в глазки швейцарке; но когда та, ни мало этим не смущаясь, пристала и к нему: «Да возьмите то, да купите то», он сделался поразительно холоден и снизошел только приобрести крошечную ореховую папиросницу, которую нашел в самоновейшем вкусе.

– Чем ты тут занят? – спросил Ластова входящий Змеин. – Брось эти пустяки и пойдем со мною.

К поэту подошел Куницын.

– Что ж ты не представишь меня своему другу?

– Виноват. Благословляй свою судьбу, о юноша что удостоился узреть сего мужа! Се он, le celebre Kounizine^[36], представитель петербургских mauvais sujets^[37]. До четвертого класса гимназии я имел счастье называть его своим товарищем; но тут, постигнув свое высшее назначение, он переселился в храм Фемиды; до нынешнего года посвящали его в таинства богини. И вот, попечения жрецов увенчались полным успехом: грациознее его никто не канканирует (у Ефремова предлагали ему по пяти целковых за вечер, с открытым буфетом), лучше его никто не знает приличий высшего тона (поутру весь стол у него завален раздушенными записочками); французским языком пропитан он насквозь, до кончиков ногтей, точно наэлектризован, так что стоит только дотронуться до него пальцем, чтобы вызвать искры изысканнейших парижских bonmots^[38]…

– Но, Ластов, это бессовестно… – протестовал, нахмурившись, правовед.

– Впрочем, добрый малый, – присовокупил поэт. – Как видишь, не сердится даже на мой преувеличенно-лестный панегирик.

– Очень приятно познакомиться, – сказал Змеин, пожимая руку правоведу.

– Сей, – продолжал рекомендовать Ластов, ткнув указательным перстом в грудь друга, – Александр Александров сын Змеин, натуралист, также вполне оправдавший надежды своего начальства, Ну, и… натуралист, одно слово. Понимаешь?

– Не совсем. Должно быть, нечто вроде тебя?

– Приблизительно, только еще воплощеннее. Ты, Змеин, звал меня зачем-то?

– А вот видишь ли: я пойду и сяду в гостинице за стол, ты подойди да заговори со мной по-русски.

– Больше ничего?

– Больше ничего.

– Но ради какой цели, позволь узнать?

– Это ты из дела усмотришь. Исполни только мои указания.

Молодые люди направились к главному отелю. Змеин вошел в столовую первым, занял свой стул и возобновил разговор с любознательным немцем. Вошедший несколько спустя с Куницыным Ластов, согласно условию, подошел к сидящему приятелю и, положив ему руку на плечо, спросил во всеуслышание:

– А что ты, брат, заказал для меня бифштекс и рейнвейну?

Нельзя изобразить, какое магическое действие произвели эти, сами по себе весьма невинные, слова на наших девиц. Наденька, узнав в Ластове с первого же взгляда висбаденского игрока, вспыхнула до висков и не знала, куда отвернуться; Лиза подняла голову и молча вперила в Змеина изумленный, строгий взор; Моничка, наконец, прыснувшая сначала, поняла тут же всю неловкость своего положения и с запальчивостью обратилась к Змеину:

– Вы, monsieur, знаете по-русски и не могли объявить нам об этом заранее?

– Напрасно вы горячитесь, – отвечал спокойным тоном Змеин. – Не вы ли сами посвящали все присутствующее общество в ваши частные тайны? Чем виноват смертный, случайно понимавший по-русски?

– Но вы обязаны были предупредить нас!

– Я и предупредил: позвал товарища, чтобы он при вас заговорил со мною.

– Как? Вы нарочно сходили за ним? C'est affreux^[39].

– Послушайте, милостивый государь, – обратилась тут к Змеину Лиза, вымеривая его ледяным взглядом, – вы хотели дать нам урок?

– Имел в виду.

– Но по какому праву, позвольте вас спросить?

– По праву старшего – наставлять детей.

– Детей! Если б вы знали, с кем говорите…

– А именно?

– Я… я более года посещала университет, покуда не вышло запрещения…

– Так вы экс-студентка? Что ж, этого товару на свете не искать стать: божья благодать.

– Да, благодать! Но это не все. В настоящее время я занимаюсь своим предметом дома и в будущем мае думаю сдать уже на кандидата, а там, даст Бог, и на магистра, на доктора… Вот что-с!

– Дай Бог, дай Бог вам всякого успеха.

– Ты не думай, ma chere, что он хотел предостеречь нас, – вмешалась с желчью Моничка. – Это было одно мальчишество, желание посмеяться над девицами… Мы презираем вас, сударь!

– Видите, как вы неразборчивы в выборе ваших выражений, – возразил с прежним хладнокровием Змеин. – Надо быть осторожнее: другой на моем месте, пожалуй, отплатил бы вам тою же монетой. Я вижу, приходится изложить вам ход дела систематически. Я толковал без всяких задних мыслей с сим достопочтенным тевтоном. О чем? Вы, может быть, слышали.

– Очень нужно нам подслушивать ваши скучные разговоры!

– Зачем же отпираться, Моничка? – заметила Лиза. – Ну, мы слышали, о чем вы говорили. Что ж из того?

– Дело не в предмете нашего с ним разговора, в том, чтобы вы знали, что предметом этим были не вы. Тут долетает вдруг до слуха моего несколько слов обо мне. Как было не насторожить ушей! Обнаруживать же, что я понимаю вас, не было резонной причины: вы говорили обо мне – тема самая приличная. К тому же куда как приятно подслушать лестный о себе отзыв из прелестных девичьих уст!

– Пожалуйста, без колкостей, сударь!

– Тут зашла у вас речь о вчерашней авантюре, – продолжал Змеин. – Я мысленно зажал себе уши, но что прикажете делать, если мера эта не оказалась вполне состоятельною? Расслышав кое-что из вашего разговора и опасаясь, чтобы вы и в другой раз, перед менее снисходительным слушателем, не скомпрометировали себя подобным же образом, я почел своим долгом преодолеть природную флегму (что я второй Обломов – подтвердит вам всякий, кто мало-мальски знает меня), встал и пошел вот за ним. Я думал, что вы будете мне еще душевно благодарны.

В продолжение этой рацеи нашего философа черты Лизы начали мало-помалу проясняться.

– Мы где-то с вами уже встречались, – промолвила она. – Вы не из петербургского ли университета?

– Так точно.

– Что же вы не сказали нам этого с первого же начала? Ваш приятель, должно быть, также университетский? Его я, кажется, видела вместе с вами на лекциях.

– Да, мы с ним одного факультета и курса.

– Ну, вот. Знаете что? Вы, кажется, вовсе не такой злодей, как представилось нам сначала. Вы куда отсюда? В Интерлакен?

– В Интерлакен.

– И играете в шахматы?

– Играю.

– Послушайте, тут ужасная скука: хотите быть знакомым с нами?

– Но, Лиза!.. – шепнула ей Наденька, разгоревшаяся при последних словах сестры, если возможно, еще пуще прежнего. – Ведь он все расскажет своим товарищам…

– Да! – обратилась к Змеину экс-студентка. – Вы ведь ничего еще не говорили этим господам о сюжете нашего давешнего разговора?

– Нет, не успел.

– Так и не говорите. Молодым девушкам, знаете, конфузно. Стало быть, решено: мы знакомы?

– Пожалуй, мне все равно. А вы порядочно играете в шахматы?

– Вот увидите. Однако пора и узнать подробнее, с кем мы имеем дело. Кто вы, господа?

– Я и он, – сказал Змеин, указывая на Ластова, – кандидаты естественных наук, я – будущий мыловар, он – будущий просветитель юношества.

– А зовут вас?

– Меня Александром Александровичем Змеиным, его – Львом Ильичом Ластовым.

– А вы кто? – обратилась Лиза к Куницыну. – Бьюсь об заклад, что лицеист или правовед?

– Из чего вы заключили? Да, я был правоведом, но уже окончил курс – с девятым классом! Зовут меня Куницыным.

– Il me semble, que nons avons deja vu monsieur a Interlaken^[40]? – заметила насмешливо-кокетливо Моничка.

– A votre service, mademoiselle^[41], – отвечал, ловко раскланиваясь, правовед.

– Теперь очередь за нами, – сказала Лиза. – Я – Лизавета Николаевна Липецкая, чин и звание мое вам уже известны. Это – сестра моя, Надежда Николаевна, петербургская гимназистка. Вот наша мать, жена тайного советника Липецкого. А вот, Саломонида Алексеевна Невзорова – один из будущих перлов петербургских великосветских балов, – прибавила экс-студентка не без иронии.

Жена тайного советника хотела было вмешаться в разговор молодежи, ибо находила неслыханным и ни с чем несообразным такое внезапное знакомство с вовсе незнакомыми людьми, но никто из участников маленькой интермедии не удостоил ее внимания, и, пожав плечами, непризнанная родительница повернулась опять к своей французской графине.

Немец, сосед Змеина, угадывая сердечное желание стоящих за ним молодых людей подсесть к своим новым знакомкам, допил наскоро остатки пива и поднялся с места.

– Вы, господа, может быть, устали? – проговорил он. – Я, со своей стороны, насиделся. Как бы вам только поместиться.

Но юноши поместились как нельзя лучше: соседи направо и налево поотодвинулись, в открывшийся промежуток был втиснут новый стул – и поместились. Завязался разговор, непринужденный, веселый, как между старыми знакомыми. Куницын, который предшествующее лето провел в разгульной столице Франции, знал множество «ароматных» анекдотов из области тамошнего полусвета и преимущественно способствовал оживленности разговора. Отроковицы заметно успокоились от первого волнения, изобличая похвальный аппетит: наперерыв намазывали они себе на полуломтики рыхлой, белой булки свежего масла и сверху, как водится, зернистого, полужидкого меду.

Блюда с ветчиной, холодной говядиной, сыром, земляникой, скудели видимым образом; земляники потребовалось даже второе увеличенное издание.