Собственно, есть только два варианта, если человек не хочет или не может драться. Первый, и самый распространённый, это просто терпеть. Засунуть язык в жопу, пореже выходить из класса на перемены и пытаться делать вид, что щипок с подвывертом, от которого потом остаются багровые синяки, это такая дружеская шутка. Ха-ха! А подзатыльники, от которых гудит потом голова, уколы булавкой и пинки, это знаки несомненной симпатии и приязни.

Второй вариант, это найти себе покровителя, или на здешнем гимназическом жаргоне – сюзерена. Ну и далее терпеть унижения только от одного человека, довольствуясь ролью шакала Табаки. Здесь как повезёт. Иногда "вассалитет" перерастает в дружбу или хотя бы приятельские отношения, пусть даже с оттенком покровительства.

В моём случае всё осложнялось богатым воображением, начитанность и низким уровнем социального взаимодействия с окружающим. Ну и хорошо развитой мимикой… что не всегда хорошо. Отсюда, к слову, и нелюбовь многих педагогов.

Осторожные попытки встроиться в систему я перестал предпринимать к концу второго класса, потому как – ну полная безнадёга! Сложно показывать уважение к кому-то, если в глубине души считаешь его не то чтобы недалёким человеком, а скорее – заготовкой человекообразного! Причём по делу…

И мимические мышцы, предатели, очень уверенно это отношение показывают… и к педагогам это тоже относится.

Ещё один момент – социальный статус. Когда "прогибается" под сюзерена мещанин Струков, это никому неинтересно и не вызывает удивления. А вот когда ищет покровителя отпрыск боярского рода, интерес окружающих на порядок выше… и не сказать, чтобы этот интерес был благожелательным.

Повертев сложившуюся ситуацию так и этак, я окончательно испортил себе настроение. По-хорошему, мне бы продержаться пару недель до конца занятий, не высовываясь и не показывая изменений. Потом, на летних каникулах, дожать дражайшего родителя и перейти в экстернат.

Но… не выйдет. Дело даже не в гордыне, а в ином психотипе. Там, где Алексей замыкался во внутреннем мире, как улитка в раковине, я действовал. Да и по башке лишний раз получать не охота.

– Бить подростка… – я сморщился, но память вовремя подкинула, что сейчас я и сам – ребёнок! Не подросток даже, а ребёнок, а разница почти в три года в таком возрасте – это не просто размах рук и весовые категории, как у взрослых мужиков, а куда серьёзней.

… а потом всплыло в памяти, что в ноябре-феврале Парахин настолько довёл меня, что я всерьёз раздумывал о самоубийстве. Притом, как я могу оценить с позиции человека, знакомого с психологией не понаслышке, доводил он меня вполне целенаправленно. Не думаю, что он имел в виду моё самоубийство, но это была именно травля, а не просто дурная прихоть подростка, не вполне научившегося понимать, что такое хорошо, и что такое плохо.

Не то чтобы другие мои недруги не доводили меня, но… сейчас я могу сказать, что в большинстве своём они делали это походя. Либо не имея в виду именно меня, а просто выцеливая как первого попавшегося аутсайдера, либо вполне искренне считая себя весёлыми шутниками.

А Парахин… вот хоть убейте, он меня врагом воспринимает! Понятия не имею, где и когда я ему дорогу перешёл, но Дениса я раздражаю самим фактом существования, притом давно уже.

– Н-да… – я покрутил головой, пока архивы моей памяти распаковывали соответствующую информацию, – однако!

Удержался я тогда от самоубийства каким-то чудом, да может быть тем ещё, что заболел тогда воспалением лёгких и слёг в постель почти на месяц. Физического здоровья мне это не прибавило, но мысли о самоубийстве отступили на время. Потом моральных сил давали приближающиеся летние каникулы, да отчаянная надежда, что после них всё чудесным образом переменится.

Воспоминания о желании покончить с собой чудесным образом перевели почти неизбежную драку из статуса мероприятия сомнительного в ранг едва ли не воздаяния. По крайней мере, детская часть меня пылала жаждой мщения и справедливости, отстаивая самый решительный и жёсткий вариант.

Не без сомнений обкатав мысленно все эти жесточи, я пришёл таки к выводу, что данном случае, действительно, действовать придётся крайне жёстко. Не потому даже, что воздаяние и прочее, а просто из опасения, что Парахин в этот раз будет настроен более серьёзно, и по башке мне может прилететь очень конкретно.

– Ну, ладно… – кивнул я зеркалу, в котором отразился тощий мальчишка с бледным, но решительным лицом. Следующие полчаса я пытался втиснуть в это тело навыки рукопашного боя, но получалось неважно.

Уклон, нырок, локтевая защита, стопорящий удар ногой… и он же, но с другого ракурса. И снова, и снова, и снова…

Медленно, очень медленно, едва ли не гипнотизируя сам себя в попытках втиснуть, впихнуть в тщедушное тельце навыки, на отработку которых в нормальной ситуации уходит несколько недель в режиме нон-стоп. Я прекрасно понимаю, что и как надо делать, но тело… тело никак не хочет уразуметь.

Сюда же добавились неожиданные проблемы перехода из одного тела в другое. Привыкнув, что габаритами и физической силой превосхожу подавляющее большинство противников, я и действовал соответственно. Много чисто силовых решений, которые в нынешней тушке напрочь противопоказаны.

Когда в замке заскрежетал ключ, я быстро вернулся в свою комнату, улёгшись на кровать. Минутой позже Фрося проинспектировала меня, привнеся с собой запах москательной лавки, и… не поручусь, но кажется – запах секса.

Спрятав удовлетворённую улыбку, мысленно потёр руки. Не показалось!

– Фрося! – кричу, выйдя в зал, – Я мыться собрался!

– Вот ещё, Алексей Юрьевич, – зазудела та недовольно, – одни траты от вас!

– Доктор велел, – выложил я из рукава козырь, смущённо улыбаясь и как бы стесняясь, что затрудняю служанку работой. Фыркнув, та ушла на кухню за дровами, и через несколько минут титан в ванной комнате загудел, нагреваясь.

Повесив полотенце и чистую одежду на крючки, я медленно разделся и по шею погрузился в горячую воду, раскинув руки по бортикам чугунно ванны. Ноги не достают противоположной стенки… и только сейчас до меня дошло, какой же я на самом деле маленький!

Двенадцать, пусть даже почти тринадцать лет – да в эпоху, когда об акслерации не слышали, а средний рост был заметно пониже, это… мало. Точно не помню, но явно меньше ста сорока сантиметров.

– Н-да… – досадливо заключил я, окончательно распрощавшись с былыми богатырскими статями и пытаясь примириться с унылой действительностью. Отмокнув несколько минут, намылился и встал, проводив взглядом таракана, выползшего совершить моцион на кафельную стену над умывальником. Пробку из ванной я вытаскивал зачем-то ногой, потратив на это немало времени, и только затем ополоснулся под душем.

На выходе из ванной Фрося всячески показала, как тяжело ей далась растопка титана, и какой я безжалостный эксплуататор. Практически коварный тиран!

"– Ничего, – мысленно пообещал я служанке, – скоро моя тирания закончится, и мы расстанемся!"

В тот вечер папенька торжественно открыл книжный шкаф, и Свет Божий увидели мои учебники и тетради.

– Илларион Фёдорович с этого дня разрешил, – сказал он, обдав меня запахом табака и алкоголя, и вручая стопку лично в руки, слегка придержав её и выразительно глянув в глаза. Почему он решил обставить это торжественно… Впрочем, действия алкоголиков и наркоманов не всегда стоит даже пытаться понять.

Семейный ужин не задался, но собственно – как и всегда, когда на нём присутствует папенька. Обедаем мы в гостиной, размеры которой отнюдь не велики, так и что и за столом может поместиться не более полудюжины человек, да притом локоть к локтю.

Для четверых места хватает, но… Юрий Сергеевич изволит смердеть. Неизменный запах алкоголя, перегара, табака, больных зубов и нездорового от излишеств желудка окутывает сперва его, а потом и всех нас удушливым ядовитым облаком.

На работе он употребляет мятные пастилки, а дома, по его разумению, это не обязательно. Говорить об этом… я даже не пытаюсь, а Люба иногда заводит безнадёжные разговоры, но господин Пыжов изволит обижаться и несколько дней демонстрировать своё неудовольствие.

– Кхе! – солидно кашлянул папенька, не прикрываясь рукой, – Кхе-кхе…

Поковырявшись без особой охоты в тарелке, папенька потянулся к графинчику и налил себе стопочку. Выдохнул… выпил, задержал дыхание и снова выдохнул.

… мы трое дружно задержали дыхание.

– Хороша! – благодушно сказал он, улыбаясь в усы и показывая дрянные зубы. Хм… для его утробы, мне кажется, всё хорошо! Всё, что горит, льётся и пьётся.

Из-за стола мы встали так быстро, как только позволили правила приличия, даже чуть раньше. Впрочем, как и почти всегда, когда обедаем с отцом.

… по комнатам расходились, не оглядываясь друг на друга. Такая вот у нас ячейка общества. Дворянское гнездо.

* * *

Женская гимназия в доме Кошелева на Мясницкой, в которой учатся сёстры, не слишком близко от нашей квартиры, и в непогоду отец вынужден давать дочкам деньги на извозчика, чем он не слишком доволен. В обычное же время Люба и Нина добираются туда своим ходом, выходя из дома минут на двадцать раньше меня.

Мы не слишком-то пересекаемся в обычное время, но с утра я частенько выхожу в прихожую проводить их. Сёстры на это фыркают, но не гонят, вроде как дозволяют любить себя, покуда я им не слишком докучаю.

Сейчас хоть и середина мая, но по утрам достаточно свежо, так что поверх гимназической формы девочки одевают лёгкие плащи, наподобие пыльников. Называются они как-то иначе, но это очень женское "иначе", а по факту – обычный пыльник, защищающий гимназическую форму от московской грязи и пыли.

– Погоди! – я остановил Нину, подавшую старшей сестре плащ, – дай отряхну хоть.

Отряхнув одежду платяной щёткой, я помог одеться Нине и также отряхнул её. Сёстры восприняли помощь как должное, но всё ж таки (гимназическое воспитание!) поблагодарили кивками.

– Я вчера рано заснул, – говорю неловко и замолкаю, смущаясь. Сами додумают! А я потом ещё подброшу… додумок.

Проводив сестёр, сходил "на дорожку" в туалет, и подхватив ранец, вышел из дома. Рановато, но… вот не могу сидеть!

Вроде бы и взрослое сознание, но нет – волнуюсь так, что вспотел, не успев одеться. Это разум у меня взрослый, а тело и сознание – детское!

Мне страшно. Просто страшно. Парахин, одноклассники, учителя, эта чёртова гимназия…

Хочется, чтобы всё было как раньше. Я – взрослый, состоявшийся мужик, уверенно идущий по жизни.

А сейчас… будто и не было всего этого. Хочется просто вернуться домой, сказаться больным, и проболеть, имитируя мигрени, до конца каникул.

Останавливает даже не гордыня взрослого (разумом и только разумом!) человека, боящегося схлестнуться с подростком, а скорее понимание подводных камней.

Болящего автоматически освобождают от экзаменов, перенося их на конец лета. Какие бы ни были обстоятельства у гимназиста, но во время переэкзаменовки его спрашивают максимально пристрастно, а затем ещё и снижают балл.

В личное дело ставится соответствующая пометка… и чёрт его знает, почему, но это сказывается при поступлении в университет или на госслужбу, а впоследствии заметно затрудняя карьеру. В свете грядущей Революции и Гражданской – мелочь, не стоящая внимания. Но… в таком случае и перевод на экстернат осложняется настолько, что из рядового события превращается в мероприятие, требующее созыва Высокой комиссии. А зная моего папеньку и его нежелание утруждаться…

… безнадёжно. Он и пальцем для этого не пошевелит.

– Morituri te salutatnt^[9], – с тоской сказал, с преогромным трудом заставляя себя идти в ненавистную гимназию.

От волнения меня натурально подташнивает – так, что к горлу подступает желчь и приходиться, морщась, украдкой сплёвывать эту едкую дрянь. Опыт взрослого человека, спортсмена и не самого скверного уличного бойца не слишком-то помогает справляться с подступающей паникой, водопадом льющейся из подсознания зашуганного мальчишки.

– Чёрт! – проходящая мимо дородная одышливая дама почтенного вида, чрезмерно затянутая в корсет, аж подпрыгнула и дико покосилась на меня, но по-видимому, сочла, что это ей послышалось. Нервно подобрав поводок собачки, она ещё раз оглянулась на меня и прошла мимо.

Опыт взрослого человека, как ни странно, плохо помогает справляться со страхом. Хотя я заранее прокачал несколько вариантов развития событий, включая наихудшие для меня, верх постоянно берут детские переживания. Взрослый опыт и огрубелость чувств остались где-то там, а сейчас короста отвалилась, и болезненные, оголённые эмоции книжного ребёнка безоговорочно победили.

Раз уж тело у меня детское и наши сознания слились воедино, то похоже, именно детское и доминирует! В спокойном состоянии я могу использовать опыт и знания взрослого человека, опираясь на немалый багаж знаний и вбитые в подсознании психологические костыли.

"– А ножичек булатный, – услужливо, и так не ко времени подкинула память, – которым ты, Алексей Юрьевич, собрался утыкивать страшных врагов?! А финты с утыкиванием в твоём воображении? Чистая китайщина, которая в реальной жизни не работает в принципе!"

Ничего нового я для себя не открыл, но осознание, что я не взрослый в теле ребёнка, а скорее – ребёнок с воспоминаниями и знаниями взрослого, стало для меня холодным душем. Но как ни странно – помогло. Я принял себя – такого, какой есть… Пусть даже опыт говорит, что это только самое начало, но любой путь начинает с первого шага!

– Ряба! – ввинтился в уши радостный фальцет Федьки, машущего рукой от угла соседнего дома и спешащего навстречу. Н-да, вот уже беззаботное создание…

Кольнула зависть, напомнившая, что у Янчевского в нашей гимназии два старших брата, да парочка родственников более отдалённых, а это – козырь! Есть причины для беззаботности и определённой независимости. Кольнула, и прошла…

Я ответно махнул рукой, хотя и без особого энтузиазма. Катарсис^[10], так и не начавшись толком, схлынул, оставив после себя звенящую пустоту в душе, но заодно смыв и липкий, постыдный страх.

– Здорово! – подлетев, он хлопнул меня по плечу, улыбаясь так радостно, будто встретил давно невиданного лучшего друга, – Ну как, выздоровел? А я тут…

Ответа он не дожидался, но впрочем, как и всегда. Не потому, что ему всё равно, а просто человек он такой, не способный удержать в себя слова и эмоции, и разом вываливая их на собеседника. По его глубочайшему убеждению, если ты постоянно не затыкаешь собеседника, вываливая своё, то это не элементарная воспитанность, а тебе просто интересно его слушать!