Глава 1
Осознание

Продолжая машинально отряхиваться трясущимися руками, пытаюсь прийти в себя, но получается, откровенно говоря, скверно, а вернее – никак! В голове царит такой колокольный звон и сумбур, что даже разговоры окружающих я понимаю через раз. Помимо откровенно незнакомых слов, речь окружающих изобилует какими-то диалектизмами, и хотя в целом понятна, но вкупе с несколько иным говором и даже самим построением фраз, для моей ушибленной головы она стала настоящим испытанием.

А иногда и вовсе, я будто выпадаю, выключаюсь не то что из разговора, а из суровой действительности, окружающей меня. Лишь по сменившейся раскадровке вокруг запоздало понимаю, что прошло несколько секунд. А потом снова, снова… Со слухом те же проблемы – вроде как он и есть, но временами пропадает или искажается до такого уровня, что все разговоры слышатся как некий отдалённый шум. Вроде как перед закрытыми дверями класса, где урок ещё не начался и учитель не зашёл, отчего стоит лёгкий гул, но отдельных слов не разобрать.

По-хорошему, мне надо сейчас к врачу, а потом хотя бы несколько дней отлежаться, и это программа минимум. Мелькнула и ушла мысль, что в последний раз так хреново я себя чувствовал после региональных соревнований по рукопашке, да и то вряд ли.

Воспоминание это заглянуло в гости, да и ушло, оставив только ряд ассоциативных цепочек, с которыми мне предстоит ещё разобраться. Да укрепилось понимание, что ситуация, в которой я оказался, явно из ряда вон!

"– Попал" – заезженной пластинкой крутится в голове. Другие мысли в ушибленную голову решительно не помещаются, и когда меня потянули за собой, я пошёл, как телок на верёвочке, не соображая вообще ничего. Ресурсов мозга хватило только на то, чтобы переставлять конечности и бестолково глазеть вокруг, не пуская при этом слюни на подбородок.

По счастью, одноклассники мои ничего плохого в виду не имели, а просто провели мимо зевающего швейцара, проведя в школьную уборную на первом этаже, где помогли умыться.

– Давай, не стой в дверях… – меня бесцеремонно пхнули ладонью в спину, подталкивая к умывальнику, где один из мальчишек уже включил холодную воду, с напором бьющую в покрытый белой эмалью металл. Почти тут же мимо меня проскочил какой-то мелкий мальчишка, забежав в кабинку и захлопнув за собой дверцу.

– Да что ж ты будешь делать! – раздражённо выдохнул всё тот же русоволосый доброхот, так и оставшийся пока безымянным. Ухватив меня за загривок крепкой ладонью со слабым запахом табака и сдобы, он надавил вниз, засунув голову под струю воды.

"– Опять… – понял я под холодной водой, льющейся на затылок, – опять на несколько секунд, наверное, из жизни выпал."

Не сразу, но потихонечку пришёл в себя, когда уже голова напрочь замёрзла. Плеская в лицо холодной водой, тупо разглядывая надраенную бронзу кранов и белый кафель пола и стен, я на какое-то время приободрился и окончательно привёл себя в порядок, оттерев влажной ладонью последние следы пыли на своих штанах и гимнастёрке, встав перед большим зеркалом в бронзовой раме.

В зеркале отразилась худая, узкоплечая фигура, обряженная в старую, не один раз штопанную гимназическую форму, заметно потёртую и линялую местами. Всё мятое, со следами влаги.

Физиономия тоже… мятая. Снова подойдя к крану, открыл посильнее холодную воду и сунул под струю коротко стриженую голову, следя только за тем, чтобы вода не лилась на одежду.

– Хорош воду лить! Изыди, мелочь пузатая! – какой-то незнакомый тип явно старше двадцати, но в гимназической форме, грубо хлопнул меня по плечу и сдвинул в сторонку, припав к холодной воде с упоением человека, не понаслышке знакомого с похмельем. Сложный букет запахов, исходящий от него, подтвердил мои выводы. Ароматы перегара, табака, одеколона и мяты, слились в противоестественном экстазе, и будучи дополненными нотками давнишнего пота, дали практически рвотный эффект.

Великовозрастный гимназист более не обращал ни на кого внимания, но одноклассники весьма живо вытянули меня из уборной, опасливо косясь на него. Я заключил, что тип этот достаточно опасный, или возможно, здешние старшеклассники в пищевой цепочке находятся много выше нас, грешных.

По опыту знаю, что чуть погодя мне снова станет хуже, а завтра будет и вовсе скверно. Но пока я, несколько отживев, шёл за одноклассниками, с вялым любопытством жертвенного животного поглядывая по сторонам.

Интерьеры гимназии показались мне достаточно изящными, но какими-то неуместными, что ли. Много узорчатой лепнины по потолку и стенам, натёртый мастикой паркет, дорогие люстры, портреты с сановными особами – орденоносными жабами, глядящие на гимназистов мёртвыми, плохо прорисованными глазами. Вообще, атмосфера какая-то мертвящая или вернее – присущая скорее какому-нибудь присутственному учреждению. Чиновная, казённая, пропахшая лежалой бумагой и мышами.

– … да хватит столбом стоять, Ряба! – с досадой произнёс звонкий голос с легкой, чуть искусственной хрипотцей, свойственной мальчишкам, которые очень хотят казаться постарше, – Звонок скоро прозвенит!

Одноклассник, низкорослый чернявый мальчишка нерусского вида, потянул меня за влажный рукав, закатывая глаза и всем своим видом показывая, как он тяготится опекой надо мной, и какая это докука. Не став спорить, я послушно вошёл за ним в просторный класс с приоткрытыми створчатыми окнами, оглядываясь вокруг и не узнавая решительно ничего.

– Хау, мой краснорожий друг! – приветственно махнул мне рукой ушастый редкозубый мальчишка с одной из задних парт.

"– Федька" – подсказала память, но ни фамилии, ни иерархии в классе она не выдала. Друг ли он мне, или это просто ввёрнуто ради красного словца – Бог весть.

– Давай, дуй на своё место, – выдал "просто Федька", и непринуждённо перегнувшись вперёд, похлопал по крашеной спинке скамьи короткопалой ладонью с обгрызенными ногтями и сбитыми костяшками.

– Рассказывай! – Федька наклонился вперёд, оживлённо блестя глазами, и несколько мальчишек по соседству, как бы нехотя, тоже повернули свои головы в мою сторону. Снизошли.

Подумаешь, драка! Событие в гимназии совершенно рядовое, некоторое оживление вызывает разве только состав участников боя, но мой случай явно не относится к сенсационным!

В классе, где почти сорок мальчишек, редкий день обходится без кулачных поединков, а чаще их по несколько в день. Дерутся здесь много, часто и охотно, и насколько мне подсказывает частично распаковавшаяся память – не только на голых кулаках. Это, если можно так выразиться, спортивный вариант, только что с поправкой на отсутствие весовых и возрастных категорий.

Моя драка с Парахиным вызвала примерно столько же интереса, сколько вызвал бы поединок одного из многочисленных "околотоповых" боксёров с очередным "мешком". Ну ничего интересного… Так, набитие морды и рейтинга в одни ворота.

Дерутся чаще за пределами гимназии, но если это рядовое мордобитие, не предполагающее повышенного ажиотажа и большого количества зрителей, можно и так. Наскоро.

– А что рассказывать? – пожал я плечами, пытаясь игнорировать мигрень, ввинчивающуюся в кости черепа при каждом неловком движении, – Сами всё видели.

– Не всё и не все! – выпрямившись на стуле, возразил парнишка того типажа, в котором загодя угадывается будущий военный, уже сейчас мечтающий исключительно о военной карьере, и всё в жизни рассматривающий через причудливый калейдоскоп погон, медалей и выслуги лет. Сам таким был… давно.

Голова, в которой не ко времени разархивировался ещё один кусок воспоминаний, снова разболелась, так что отвечал я односложно, боясь растревожить её ещё больше. Впрочем, Федьке хватило. Дополняя мои реплики своими домыслами и апеллируя к другим свидетелям, он сам всё и рассказал, притом быстро, хотя и не слишком точно, с какими-то ненужными, но наверное – очень интересными ему подробностями, пропущенными через яркий внутренний мир.

При этом он живо жестикулировал и играл мышцами подвижного, будто каучукового лица, но как ни странно, не выглядел при этом клоуном. Хотя тот же Струков, гримасничая много меньше, кажется иногда натуральной мартышкой, беснующейся от злой скуки за частыми прутьями клетки.

Это, к слову, не только моё мнение – второе его прозвище "Макака" или "Макак", иногда "Мартышок", но так его обычно за глаза называют. Мальчишка он злой, мстительный и довольно таки подлый, сдерживаемый разве что не слишком жёсткими рамками гимназических правил – как писаных, так и неписаных.

Ну и родня у него не самая влиятельная, и это мягко говоря. Из мещан, притом матушка не с самой лучшей репутацией. В гимназические разборки не принято втягивать родителей, но если кто-то из учеников начинает выходить за рамки, допускается и такое. Не одобряется, но допускается.

В памяти моего юного Альтер-Эго сия персона явно занимает особое место… Ставлю себе мысленную зарубку разобраться со Струковым, и на этом моя мыслительная деятельность снова начинает пробуксовывать.

Кивая не всегда впопад, я соглашался с чем-то, оглядывая одноклассников. Память работает со сбоями: некоторых не опознаёт в принципе, на других выдавая подробное досье, а на третьих только прозвище, порой обидное, или вовсе – какой-то эпизод из жизни.

– … дай карандаш, Ряба! – перегнулся ко мне прыщавый толстяк из соседнего ряда, и цапнул с парты искомое, не утруждая себя благодарностью.

– Угу, угу… – пробубнил он, открыв учебник географии и занявшись его улучшением.

Чернявый – тот, что привёл меня в класс, всё так же стоит у прикрытой двери, привалившись боком к косяку и поглядывая в коридор. Вид у него при этом важный и досадливый одновременно.

Подобный бывает у человека, которому поручили что-то, не вполне лестное в репутационном плане. Отказаться от порученного нельзя, или же отказ сулит какие-то проблемы, и остаётся только делать вид деловой и донельзя озабоченный, расковыривая одновременно уязвлённое самолюбие и уговаривая самоё себя, что ничего этакого в порученном деле и нет.

Прозвеневший звонок жестяным звоном продребезжал в голове, вызвав новый приступ мигрени.

– Идёт! – дежурный, отскочив от двери, быстро забежал на своё место, и класс, будто выдохнув, разом смёл со стола всё ненужное и уселся за парты, превратившись в истуканов с мертвенно серьёзными ликами. Несколько томительных, тревожных секунд, дверь с грохотом распахнулась, и в помещение стремительным шагом влетел учитель в мундире. Класс тотчас вскочил, с грохотом откидывая крышки столов, да и меня свои-чужие рефлексы подкинули вместе со всеми, подарив новую вспышку головной боли.

– Здравствуйте, Вениамин Дмитриевич, – хором проревел класс по образцу "здрав-жлав!". Учитель, осанистый мужчина средних лет, окинул нас пристальным булавочным взглядом и медленно кивнул. Мы с облегчением уселись назад и уставились на него преданными взглядами служебных собак.

В памяти всплыло, что педагог этот, или вернее – чиновник от Министерства Народного Просвещения, не самый скверный преподаватель, но сильно ушибленный дисциплиной, отчего и носит прозвище "Фельдфебель". Главные требования, помимо сносного знания предмета – уставность, единообразие и тишина.

Если соблюдать предложенные им правила игры и отвечать у доски, не слишком мямля и запинаясь, то в общем, и нормально. Но если озвереет, полкласса может стоять весь урок, а на следующих занятиях он непременно спросит у "стоиков" тетради с выполненными в классе работами.

Глянув мельком в учебник, Вениамин Дмитриевич, постукивая мелом по грифельной доске, каллиграфическим почерком начал писать уравнение, изредка комментируя свои действия. Всё по делу, чётко и лаконично.

Не считая звуков его голоса, в классе стоит почти мёртвая тишина, нарушаемая разве что поскрипыванием пёрышек, шелестом бумаги и покашливанием. Да за окном звучит приглушённо музыка улиц, состоящая из трамвайных звонков, стука копыт по мостовой, и криков уличных торговцев.

– Пыжов! – и сила привычки подбросила меня с места.

– Н-да… – только и сказал Фельдфебель, глянув на мою выразительную физиономию. Парадный фасад у меня в целости: нет свёрнутого на сторону носа, расквашенных губ или освещения под глазами. Но вот уши заметно припухли, а пуще того – скулы и даже виски, под которыми я сбитыми руками нащупал что-то вроде отёков.