Горушки и их обитатели

[1961 г. ]

Давать названия улицам или целым районам в городах, сёлах и деревнях являлось потребностью удобнее и легче ориентироваться в их «жизненном пространстве». В городах ввиду их величины это было необходимостью, а в сёлах отчасти необходимостью, а отчасти привычкой давать прозвища, клички. В Тече были в ходу такие названия её отдельных частей: Горушки^[40], Макаровка^[41], Зелёная улица.^[42]

Всё село было расположено на горе, нужно было выделить часть его, чтобы отличать от других, её и назвали Горушками. Иногда их называли «Горюшками», и это было совершенно закономерно, потому что про этот именно район Течи преимущественно можно было сказать, что в него именно и забрело «горе горькое», которое «по светя шлялося». Собственно Горушками называли улицу, которая расположена была у обрыва горы, но к ней экономически примыкал и тот порядок домов, который доходил до тракта: жители этих домов имели у реки огороды, к реке вели одни и те же дороги и тропинки для получения воды и водопоя. Если подъезжать к Тече со стороны Бродокалмака, то весь левый сектор её до церкви и носил название Горушки. Летом на Горушках было раздолье телятам, свиньям, гусям. Движения по дороге почти не было, а поэтому их никто не тревожил. Трава зеленела ковром. Правда, скупо было насчёт садиков, зато огороды были полны цветущих подсолнухов. Главным же образом огороды были расположены под горой: между ней и рекой, а южная часть Горушек подходила к маленькому леску, где были гумна. За рекой виднелась деревня Черепанова.

Нигде в другом районе Течи не было такого пёстрого состава жителей по профессиям, как на Горушках. Тут были и землеробы в чистом виде, они же с примесью ремесленничества, чистые ремесленники, один даже торговец. Тут были и теченские аборигены и пришельцы. Тут были, так называемые, «крепкие» мужики – «хари», но большей частью беднеющие или обедневшие, были и такие, которые сродни были тургеневскому Калинычу. Почти все они больше известны по прозвищам, а не по именам. По имени и отчеству назывались только особо примечательные люди. На судьбе большинства из них можно проследить, как они разорялись, беднели и как это делалось. Ниже в очерке «Рожковы» показывается один из путей разорения, обеднения. Главным же несчастьем для горушенцев, как и для всех теченцев были голодные годы, которые были в [18]90-х годах прошлого века и периодические недороды. Земля была богатая, но не всем она доставалась по потребности. Сильно влияли засухи. Страшным злом было конокрадство. Ермошка и Аркашка Бирюков, второй из духовных, не одну семью пустили по миру: уводили лошадей «под чистую».

«Рожковы».

Это было не фамилия их, а прозвище. Фамилия у них – Южаковы, но в Тече сильна была раньше мода давать прозвища. Чего-чего только не придумано было в этих прозвищах. Вот образцы их: Никитя-дитя, Яша-преселка, Яша-зеленика, Ванька семиколеный и т. д. Когда-то эти прозвища, вероятно, намекали на какие-либо характерные черты, подмеченные у того или другого носителя их, а потом по традиции передавались их потомкам без всякого отношения к этим чертам. Так было и с прозвищем «Рожковы»: кто его дал, когда, за что или почему было уже не известно, а этикетка приклеена, так и носи её. Многие считали, что это и не прозвище, а фамилия. Прозвищем же считали слово «рожок». Так, если нужно было оскорбить кого-либо из Южаковых-Рожковых, то так и говорили: «рожок ты – вот кто»; или: «эй ты, рожок!» Кроме того, это прозвище связывалось с жизнью на определённой территории. Было два брата Южаковых: тот, который жил на Горушках, собственно и считался Рожковым. Другой же, который жил на окраине, при выезде на Шарковскую дорогу, как бы утратил это прозвище, его уже и не обзывали «рожком». Наоборот, однофамилец Рожковых – Андрей Михайлович Южаков, живший на одном дворе с настоящим «Рожковым», так сказать, территориально включался в число носителей этого прозвища.

Как сказано выше, жили они на Горушках, на горке, с крупным спуском к реке. Всё их житие являлось ярким примером того, как на глазах одного поколения, в короткий срок может разориться крестьянская семья. При доме была большая усадьба, заполненная срубами сараев, амбаров, конюшен. Все они уже покрыты были балками для кровли, стропилами, и всё это было брошено, мокло под дождём, чернело, начинало гнить и понемногу сносилось в топку. Только мальчишкам было раздолье играть в прятки, лазить по заплотам, стенам и стропилам. Что случилось? Какая стихия поставила эту стройку на консервацию? Что «подсекло» хозяина? Одни, два неурожая, потеря главного работника и всё пошло под гору. Раздел ещё ускорил обнищание. Раньше при избе была «клеть» – чистая изба, горница. Она ушла в раздел, а вместо неё осталась плохо заделанная жердями и соломой стенка сеней – на западе. Изба сильно накренилась в сторону фасада – на восток так, что когда зайдёшь в неё, то по покатому полу приходится идти под уклон. Ворота с покатой крышей на них ещё больше наклонились к востоку и вот-вот грозят рухнуть на земь. У северной стенки дома взамен всех срубов приделан к нему пригон из жердей в два ряда и набитой между ними соломой, а сверху намётана копна сена. Солома в некоторых местах выедена и образовались дыры – окна, через которые видны жалкие лошади, уныло стоящие, с соломой в гривах, чёлках и хвостах, зимой вдобавок со снедом на спине. В таком же виде и корова. Около пригона валяется хворост, навоз, лесины, предназначенные к рубке на дрова. Через год срубов уже нет, остаются одна лошадь и одна корова, одна телега и одни дровни. Зима.… В избе вторых рам нет. Если большая стужа, закрыты ставни. Ночью все на полатях^[43] и на печке. Всё выстывает. Утром кому-либо поручение – затопить железную печку. При ней лежит хворост. Кто-то соскакивает, ёжится от холода, переступает с ноги на ногу, через колено ломает хворост, суёт в печку, зажигает и она скоро становится красной. В избе тепло, с окон течёт вода. Семья вылезает из-под тулупов, шуб, пожитков…. Начинается день.

Кто в семье? Глава семьи, главный «рожок» – Вениамин Егорович Южаков. Сокращённо его звали – Вен Егорович. Трудно определить, как звучало, с какой интонацией произносилось это название. Звучало ли в нём уважение, как обычно это бывает, или ирония, как тоже иногда бывает, или, наконец, ни то, ни другое, а привычная, ничего не значащая форма обращения: всех так принято называть, значит и его так надо звать. Последнее будет самым верным. Наружный вид его был, что говорить, неказистый, не презентабельный. Низкого роста, тщедушный, прихрамывающий, с бородкой похожей на вехотку и растрёпанными волосами, которые знали только один гребень – свою «пятерню», он имел [вид] человека с обидным названием «сморчок». А что самое главное – она сам напрашивался на это название: был горлан и дерзок по отношению к другим. В семье его излюбленным стилем были окрики, ругань. Соседи так и говорили: «ну, загорланил опять Вен Егорович». На сходках его именно голосок слышался сильнее других. «Откуда у него такая глотка?» – спрашивали его слушатели на сходках. Раз он проявлял такую активность, то его часто и выбирали на общественную работу: то «коморником», то назёмным старостой, а звали при этом г…ным старостой. В этом по существу и был выражен взгляд общества на его личность, его реноме. Едва ли кому-либо приходилось видеть его за сохой, с косой на лугу или с серпом. Он для сева кооперировался с одним однолошадником: однолошадник с однолошадником, а «робил» кто-либо из его ребят. Также если нужно было привезти дров или хворосту, то это делали ребята. Над женой он прямо издевался: сам ничего не зарабатывал, а если она куда-либо шла подзаработать, то «корил» её, высмеивал и презрительно называл Параней. Бывало даже так, что она уйдёт куда-либо на работу, он заявится снимать её с работы и требует, чтобы она шла домой: вот то ему надо, другое надо, подай. Парасковья была работящая женщина. Под горой у реки был у неё лучший огород. Если на столе появится сахар, если у кого-либо появится к празднику обновка, то это результат её труда. И вот такое отношение к ней. В противоположность мужу она была женщина видная, статная, сильная, а вот поди-ты – командовал над ней этот сморчок, а она терпела. Была она как-то нравственно придавлена. Замуж её, вероятно, «выдали», а когда она ещё услышала: «А жена да боиться своего мужа» – личность её была окончательно придавлена. На все его окрики она только и отзывалась вопросом: «Чё тибе ишо от меня надо» и принималась за работу.

Детей у них было пятеро: пять мальчиков и одна девочка. Зимой дети без обуви сидели на печке и полатях. Весной, как только подтает, выскакивали на завалину босыми. Только летом солнце, вода и воздух были в их полном распоряжении. Вечно болели золотухой. В голодный год приходилось видеть, как они сосали белую глину. Парни, как только подрастали настолько, что их можно пустить в работу – борноволоком или пастухом – отдавались в найм и больше уже домой не возвращались. Так, старший Иван в 12–13 лет был отдан в наймы в Тече и больше уже домой не возвратился. То же было со вторым – Василием: он ушёл в «казаки» (работником у казаков), ходил потом в солдаты, но домой уже больше не вернулся. Дочь Анну по её бедности, как говорили, подобрал кто-то в деревню Теренкули. В девках же она так и просидела дома: не в чем было сходить на посиделки или на луг. Несколько иначе сложилась жизнь третьего сына – Александра: его взяла себе на выучку артель пимокатов и выучила этому ремеслу. Он только один и остался потом на жительство на Горушках, женился, выстроил себе избушку вблизи отцовского дома, а этот дом был снесён. Где-то в Тече устроился и последний сын Вениамина – Егор, но не на Горушках.

Брат Вениамина – Алексей Егорович – ушедший в раздел прожил свой век середняком.

Как указано выше, на одном дворе с Вениамином жил однофамилец Андрей Михайлович Южаков. Он был очень оригинальным человеком. Хозяин он был «лёгкий», недалеко ушёл от Вениамина, но у него была склонность к изобретательству и к новшествам. Так, он изобретал велосипед, но неудачно, сшил себе кепку из ежа на подобие жокейской с колючками кверху. Он же первый стал применять коров для перевозки грузов: сена, дров и когда в первый раз показался в роли кучера на телеге, запряжённой коровами, оказался на положении артиста, освистанного шумливой публикой, мальчишки бежали за телегой улюлюкали, свистели, издевались. Увы! Появление его в таком виде оказалось пророческим: не через большой промежуток времени ездить на коровах пришлось и тем, кто его ошикал. У Андрея Михайловича ещё открылся один талант: он сделался знаменитым звонарём и разделил в этом отношении славу с кузнецом Иваном Степановичем, своим соседом, от которого он, вероятно, и научился этому искусству. В престольные праздники звон доверялся только им двоим. Что они в этом случае выделывали на колоколах? Концерт в подлинном смысле слова. Сначала шёл звон на отдельных колоколах, начиная с самого маленького и кончая самым большим; потом – перебор по всем колоколам – это перед обедней^[44], а после обедни, произведя быстрый перебор подобно гармонисту, они начинали лирический разговор колоколами, то спускаясь до pianissimo, то переходя на crescendo и forte, потом на minuendo и опять на pianissimo. Слов нет – Модест Петрович Мусоргский в опере «Борис Годунов», а особенно в увертюре к «Хованщине» – «Рассвет на Москва-реке» хорошо изобразил звон кремлёвских церквей, но в его распоряжении был целый арсенал музыкальных инструментов, а у наших звонарей только колокола.

Теперь поздно об этом говорить, потому что нет ни церкви, ни колоколов, а следовало бы этот звон записать на магнитофоне, нет, не для верующих – они уже переводятся, – а для истории, чтобы показать, какие мастера у нас бывали по этой части.^[45]

Андрею Михайловичу, как и Вену Егоровичу в отношении жены явно посчастливилось: была она – Елена – работящая, как и Венова Парасковья. В то время, когда он занимался «изобретениями», она добывала хлеб насущный. От ребят, а их было тоже пятеро, как у Вена Егоровича, никуда не уйдёшь и изобретениями их не накормишь, особенно когда старший (его почему-то звали Ванька «Еленин») часто напевал:

«Тятя, мама, ись хочу –

На палати заскочу».

Складно сказано? Несчастье в семье было в том, что один мальчик был идиот: съедал свои же выделения (кал) и был поэтому отвратительно грязен. Судьба же остальных парней и девушек была аналогична судьбе детей Вена Егоровича. Осталось не ясным, почему две семьи жили на одной ограде и как раз у одних и тех же ворот вплотную к ним, но зато понятно, почему обе семьи в сознании людей часто объединялись одним прозвищем «Рожковы»: они во многом походили одна на другую.

«Волковы и волчата».

Они были разбросаны по всем Горушкам. Те, которые были побогаче и на виду, назывались «Волковы», а которые победнее и в «забегаловке» – «волчата». Впрочем, жизнь их всех привела потом к одному знаменателю: все они, вероятно, стали волчатами и рассыпались по СССР. Это было их прозвище. Более справно из них жил Фёдор. Дом у него был внутри двора, а ворота обращены на запад, к реке. С его дочерью и было несчастье: она утонула, когда бродила с неводом перед «Девятой пятницей», престольным теченским праздником. Событие это протекало шумно и свидетельствовало о бескультурье участников в нём. Утонувшую привезли домой в ограду и, примерно, через два часа после извлечения из воды (её ещё неводом искали в реке) стали оживлять: положили на бочку и катили по ограде. Неблаговидную роль при этом играл и настоятель церкви: вместо того, чтобы разъяснить, как нужно спасать утопленников, а в данном случае просто сказать, что бесполезно трепать труп, он с ложечки вливал в рот утопленнице елей, делая вид, что спасает её.

Одни из «Волковых» жили на тракту. Среди них был парень, знаменитый борец. Из «волчат» пользовался популярностью Архип – Архипко. После Октябрьской революции он ушёл на строительство заводов.

Яша-зеленика.

Это было, конечно, прозвище, что отмечено уже выше. Настоящая его фамилия была не то Кузнецов, не то Манатин. Он был уже совсем обедневшим и работал вместе с женой по найму, пьянствовал и бил жену. Не раз его, пьяного и избивающего жену отводили, вернее – волочили по земле в каталажку. Любил приврать, не стесняясь фантастичностью своих рассказов. Так, возвратившись с японской войны, рассказывал, как он спас одного солдата. «Оторвало ему голову, а я не растерялся, схватил её и посадил на место», – рассказывал он.^[46]

Фёдор «Тяптин».

«Тяптин» – это было его прозвище. Всей семьёй летом они ходили на подённую работу: он, жена и дочь. Подённая работа при кошении травы оплачивалась, примерно, так: мужчина – 35 коп., женщина – 30 коп., девица – 25 коп. и три еды: утром – перед началом, днём – с коротким отдыхом и вечером по окончании. Жена Фёдора оплачивалась наравне с мужчинами и шла при кошении впереди – «заглавной». Сеяли они мало, а подённая работа была у них главной.

«Шолины».

Под этим прозвищем существовала семья пимокатов. Отец, старик, глава семьи, кроме того, был рыболов: ставил жерлицы. Зимой они ходили по домам и катали валенки, кошмы, подхомутники. Сеяли немного.^[47]

Андрей Абрамыч.

Был вдовец, жил с дочерью. Летом ходил на подённые работы, но его избегали брать, потому что он «скудался» желудком; был слаб на работе. Занимался ещё рыболовством. Был убит при «проверке» чужих морд.^[48]

Чеботари Фалалеевы.

Одно время они были монопольными сапожниками. В одной избе на «седухах» сидели и стучали молотками, забивая в подошвы деревянные гвоздики, «сучили» дратву и шили: отец – старик, старший сын женатый Андрей, моложе холостой Павел и в раздел ушёл пока что холостой – Александр. Это были ремесленники в чистом виде, пришельцы из какой-то «рассейской» местности.^[49]

Иван Сергеевич [Попов].

Он торговал лошадями. Новая, не бывалая в Тече профессия. Пришёл в Течу из деревни Баклановой, находящейся неподалёку от Течи, ниже по течению реки. Здесь, в Тече, он женился на дочери печника Николая Фёдоровича, вошёл в дом тестя. Он разъезжал по ярмаркам с лошадями, по 3–4 продавал и закупал вновь. В Тече по понедельникам выводил на базар. Как передавали, перед выводом на базар он их «школил», репетировал, как нужно держаться перед покупателями. Все они у него имели вид бодрый и молодой. Стоило ему только поближе подойти к какой-либо чуть приунывшей лошадке – она мгновенно оживала.^[50]

Александр Матвеич [Кокшаров].

Он был землероб, а побочным занятием у него было ветеринарное дело. Где он учился этому ремеслу – не известно. Главное в ветеринарном деле у него было занятие, за которое его называли коновалом. Семья была большая и вела довольно значительное сельское хозяйство. Было несколько лошадей (4–5), несколько коров (3–4), овцы. Старший сын – Николай и вёл главным образом хозяйство. Второй сын – Иван погиб во время первой империалистической войны. Хозяйство шло к разорению и третий сын – Спиридон – уже ушёл из семьи в дом своей невесты – к тестю.^[51]

«Рыбины».

Вели в среднем объёме сельское хозяйство. Дополнительно к нему выделывали кожи.^[52]

«Расторгуевы».

Были чистыми землеробами без всяких подсобных хозяйств. До раздела – сельское хозяйство вели в развёрнутом виде: имели 6–7 рабочих лошадей, столько же коров, овец 10–15 шт. Каждое лето Даниловна, мать двух сыновей, гоняла на гумно стадо годовалых и двухгодовалых телят. Жив ещё был дед – Пётр Иванович, но хозяйство вёл главным образом сын его и сыновья Прокопий и Алексей. Семья была дружная, жили на широкую ногу. Любили в праздники шумно погулять: кататься на лошадях, с песнями в обнимку пройтись по селу. В последствии Алексей выделился и забрал с собой часть хозяйства.^[53]

Мишка «Чигасов».

Единственный в своём роде представитель разоряющегося крестьянина из-за пьянства. Жили не бедно: был хлеб, рабочая семья из четырёх человек: он, жена и две дочери. Сделался алкоголиком в подлинном смысле этого слова. Всё пошло прахом.^[54]

Кузнец Иван Степанович [Кузнецов].

У него и фамилия была Кузнецов. Сын его – Иван Иванович занимался сельским хозяйством. Имел 3–4 лошади, столько же коров. Хозяйство вёл справно. Старик работал только в кузнице. Под горой у речки была кузница, около которой стоял станок для ковки лошадей. Постоянно он готовил для кузницы угли: томил дерево в куче, прикрытой перегорелой землёй. Одно время он был монопольным кузнецом и мучителем своих клиентов: вымогал угощение, водку. У него около кузницы всегда было много колёс, саней, телег. Был знаменитый звонарь.^[55]

Ефим Иванович [Кокшаров].

Был бобылем. Похоронил всю семью, перебивался помощью дальних родственников. Жил в своей избёнке анахоретом. Седой как лунь. Любил иногда посибаритничать: заберёт с собой самовар, пойдёт в маленький лесок около речки, скипятит самовар, заварит лабазник и блаженствует на лоне природы.^[56]

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 43–57 об.