За «Штатским» в низине реки – пойме был небольшой лесок, а за ним шёл опять высокий берег, круто спускавшийся к реке. Это было продолжение бора. Площадка на горе и составляла то, что называлось «Поповским». Река здесь образовала залив, в центре которого был маленький островок, а за ним был полуостров. И тот, и другой были покрыты берёзками, сосенками и травой со цветами. У островка был сделан, так называемый, копанец – узкий канал, перегороженный для установки морд. Здесь однажды нашли убитым нашего придворного рыбака Андрея Абрамовича. Бедняк, говорили, любил заглядывать в чужие морды, и вот однажды поплатился за это своей жизнью. Кто его убил – осталось тайной. Нужно сказать, что в селе было несколько случаев убийств в поле – и убийц никогда не находили. Случай с Андреем Абрамовичем имел, однако свои последствия, после этого озорники пугали им нас: вдруг поздно вечером кто-либо постучит в дверь, подделываясь под речь Андрея Абрамовича и скажет: «Не надо ли рачков?»

У островка была большая заводь, вся усеянная речными лилиями. Эта картина в дальнейшем предстала перед нами в стихотворении Бальмонта «Умирающий лебедь» – «Заводь спит…» Весь же обрывистый берег «Поповского» с тропинкой внизу у реки мы встретили потом в «Обрыве» И. А. Гончарова.

На «Поповском» устраивалось «поле». У обрыва шумел самовар, на траве расстилались половики, ковры, на них яства к чаю и к выпивке с закуской. Песни. Для молодёжи – танцы.

Конечным пунктом ежедневных прогулок по бору являлся мостик через родник на тракту, за польски́ми воротами вблизи «Швейцарии». Этот мостик, созданный попечением земства о дорогах, расположен в живописном месте окружённым, с одной стороны, бором, а с другой стороны, холмами, покрытыми ковром цветов. Родничок протекает по руслу, утопающему в цветах, и скрывается тоже в цветах по направлению к «Швейцарии». Традиционной песней при посещении мостика являлась «Мой костёр»… «Мы простимся на мосту…» дальше начиналось уже обратное движение по берёзовой аллее, идущей параллельно тракту. Много песен слышала эта аллея. Хор достигал 15–20 человек. В нём были представлены все разновидности голосов хорового ансамбля: басы, тенора, контральто и сопрано. Песни пелись в разнообразных тональностях: мажорные, минорные, а когда на небе уже появлялись звёзды, то «У зари, у зореньки» было обязательным для пения. Особенно трогательным эти прогулки были в конце летних каникул, перед отъездом на учение в разные города, когда и песни пелись на темы расставания: «Ты прости, прощай, мой край родной», «Мой костёр» и др.

На Красную горку, Поганое и Еремеевскую мельницу устраивались походы на лодке или пешим способом по горе бором. Все эти места исключительны по красоте. Между Красной горкой и Поганым расположены так называемые наволоки: сплошной лес черёмухи, увитой хмелем, внизу кусты чёрной смородины и высокий папоротник. Всё это составляет картину «джунглей» с густыми лианами. Сюда осенью ходили с мешками хмелевать, а раньше ещё за черёмухой и смородиной.

Ночью в наволоках появляется много светляков. На Красной горке сплошной ковёр дикого душистого горошка. У Поганова река делает крутую излучину с водоворотами. В этом месте были случаи, что тонули люди, почему и дано ему такое название. Сюда летом сельские мальчишки ездили в «ночное» и оно (Поганое) приобретало вид тургеневского «Бежина луга». Здесь перед праздником «Девятая пятница»^[31] однажды неводом ловили рыбу, и утонула одна девушка.

Еремеевская мельница была расположена у высокой крутой горы, которая видна была издалека. Усадьба и мельница были расположены на низком берегу среди полей и отгорожены от них пряслом. Здесь всегда было много телег с зерном для помола. Стая собак окружала подъехавшего к мельнице. В высокой горе был прорыт спуск к мельнице для подъезжающих со стороны тракта. С горы открывалась картина полей, перелесков; а мельница казалась прижатой к земле, и только шум воды говорил о том, что внутри неё идёт работа. На горе было много дикой вишни и клубники. Кругом цветы.

В этом же направлении за рекой расположены были поля на равнине. Ближние поля относились к насельникам деревни Черепановой, крестьянам-землеробам, а дальше – к насельникам деревни Пановой. В этих местах был жирный чернозём. Поля перемежаются с лесом, колками, как его здесь называют, из берёз и оски. На опушках колков сплошь и рядом находятся ягодники с дикой вишней и клубникой. Иногда виднеются высокие кусты черёмухи. В некоторых местах были загородки или около реки, или около какого-либо болотца. Ближние поля для водопоя лошадей примыкали к Еремеевской мельнице.

На дальних полях река протекала в лесистой местности, образуя иногда у берегов заводи, покрытые камышом. Около этих заводей густо растёт тальник, через который к реке вели узкие тропинки, по которым лошади водились на водопой. В этих местах было много диких уток, и совсем не было охотников.

Все эти окрестности села и поля изобиловали грибами, ягодами, хмелем, а река – рыбой.

Благодатные места и щедрая природа окружала Течу в те времена.

Совершенно другой ландшафт имели окрестности Течи с восточной стороны. Здесь были расположены гумна, которые были загорожены в направлении различных дорог, радиусами расходящихся на поля и в соседние деревни. Были дороги, которые вели на поля: Лёвина, Соляная, Шарковская; в деревни: Беликульская, Шуранкульская, Теренкульская. Бор в этом направлении был только с южной стороны и назывался борками, а всё остальное пространство было заполнено березняком, болотцами, лугами. У самых гумен – по дороге и в промежутках – были горы назёма, потому что землю на полях не удобряли. Назём этот потом сжигали. В прежние времена в каждом гумне был овин. Зимой, бывало, обмолот хлеба, свезённого с полей, затягивался до масленицы, и жизнь в гумнах кипела во всю. Обмолот начинали рано утром, а для освещения жгли солому. Овин топили ночью. Обычно топили старики. Для ребят было любимым занятием ходить на топку печей в овинах со стариками и печь здесь в золе картошку – печёнки. Если где можно было наблюдать самую отсталую технику ведения сельского хозяйства, то именно здесь на гумнах. Хлеб, подсушенный в овне, раскладывали на току в форме сильно сжатого круга комлями наружу. По этому кругу пускали в бег три или четыре лошади с мальчиком, сидящим «на вершне» у одной лошади. Мужчины и женщины ударяли молотилами – цепами по верхушкам снопов. Процедура эта продолжалась часами, пока не будет определено, что зерно достаточно выбито из колосьев. Иногда вместо трёх или четырёх лошадей с верховым, впрягали пару в самодельную машину – бревно, со вставленными в него шипами (палками). Эта машина, ведомая парой лошадей по снопам, обивала зерно, а в помощь ей шёл обмолот цепами. После обмолота солома сносилась в стог, а зерно сгребалось в кучу на току. Очистка зерна от половы производилась с использованием ветра: зерно с половой кидали кверху, а ветер относил полову (мякину). Насколько громоздким был обмолот таким способом свидетельствовало то, что он затягивался зимой до вечера при наличии 4–5 работников на один овин. Не удивительно, поэтому, что как только появились первые молотильные машины с конным приводом, за них все ухватились, что дало повод богатеям подзаработать их машинами на обмолоте хлеба бедноты. Старики, было, пытались «охаять» машинный обмолот, указывая на то, дескать зерно при машинном обмолоте в большом количестве остаётся в соломе, что на первых порах и было при неумении пользоваться машиной, но задержать шествие техники было уже невозможно. При машинном обмолоте сначала ещё сушили снопы в овинах, а потом забросили и овины. С этого времени они остались только свидетелями прошлой отсталости и местом для гадания девиц на Новый год, правда, очень рискованным и неудобным, почему и гадание здесь тоже было оставлено. Гумна сохранялись только для держания в них телят, лошадей, если в них была срочная нужда. Были гумна лесистые, так что в них росли и ягоды.

За гумнами сразу начинался березняк. Сюда Петя Иконников^[32] и ходил «сочить» берёзовку весной. Техника была при этом не мудрёная: делали в коре берёзы надрез, вставляли шнур из кудели, и сок бежал в бутылку. За гумнами иногда устраивались ловушки для волков: делалась клетка с двумя отделениями; в заднее отделение, закрытое наглухо, садили поросёнка; дверь механически закрывалась при попытке подойти к поросёнку. Но волк был куда хитрее: он предпочитал подойти ближе у гумнам, в которые иногда зимой пригоняли скот на полову и здесь расправляться с коровами, жеребятами, а то и с лошадьми. Подальше за гумнами устраивались волчьи ямы, в которые иногда попадали коровы. С дорог в разных направлениях по лесочкам шли коровьи тропы. По ним они, «вольны и нехранимы» утром цепочкой, переваливаясь с боку на бок, в глубокой задумчивости – перерабатывая жвачку, шагали на восток, а с полдён поворачивались и шествовали на запад. Подходя к своим дворам, стремительно мчались в ограду к заготовленному им пойлу. Козы предпочитали разгуливать ближе к селу. По коровам определяли время: если они повернули на запад, значит – полдень миновал. По козам определяли погоду: если «ватники», как их называли, идут домой – быть дождю.

По Лёвиной, Шарковской и Соляной дорогам березняк до польски́х ворот простирался на километр, а по Беликульской и Теренкульской – километра на три. В направлении этих последних дорог главным образом и паслись коровы, а ближе к поскотине – под надзором пастуха овцы. Встречались маленькие болотца. В них были «мочевища», места, где вымачивалась конопля. Попадались также смолокурни. Если в леске чувствуется запах дыма – значит близко смолокурня. Было большое болото – «долгое болото», обросшее камышами. Сюда ездили весной на «батах» собирать яйца диких уток. Сюда же иногда ездили на прогулку, в «поле». Лес большей частью был мелкий, потому что его вырубали на дрова, но попадались «колки» довольно крупного леса. Один из них назывался «Якунина перемена». Перелески изобиловали земляникой, и в них можно было часто встречать стайки девочек, собирающих ягоды. Считалось, что в этих нет бродяг: они, как полагали, были в бору, прилегавшему к тракту, т. е. в южном направлении – на Бродокалмак. Леса изобиловали грибами: синявками, обабками, волнушками, сухими и сырыми груздями. В борках были рыжики. С этими лесами у Петра Алекс[еевича] связаны воспоминания о походах за грибами. Это были именно походы. Запрягалась лошадь или даже пара лошадей в большую телегу. С большими корзинами в руках в телегу до отказа набивалась вся семья. Сидели даже у самых колёс. Выезжали за гумна, с борками, и отсюда начинался поход. Сходились у телеги, ехали дальше к «долгому болоту» или к «Якуниной перемене», а отсюда движение шло обратно. Проверяли друг у друга успехи, выбрасывали, если у кого попадутся, гнилушки, червивые грибы, свинорой. Если набралось грибов мало шли иногда на хитрость: на низ корзины складывали траву, а сверху – грибы. Это, чтобы не ударить лицом в грязь (?) перед соседями.

Устраивались ещё походы за ветками на веники. Это уже было дело взрослых. Перед отъездом на учение после летних каникул Пете Иконникову представлялась верховая засёдланная лошадь для гонки галопом, обычно накануне отъезда, и он стремительно носился по Беликульской дороге до поскотины и обратно.

На болотах было много уток, а охотников не было. Иногда, правда, ходил на охоту Вася Новиков, но он больше пугал уток, чем охотился. Начинал охотиться здесь и Пётр Алексеевич, но после неудачного случая с подстреленной уткой, оставил эту затею навсегда. Случай же был такой: трижды заряд попадал в утку и каждый раз подстреленная она встрепенётся и примет прежнее положение. П. А., наконец, полез в воду, добрался до утки, а «она» оказалась комлем кола, воткнутого для укрепления замоченной здесь конопли.

В этом направлении у Пети Иконникова знакомства завязывались и устанавливалась дружба с крестьянскими ребятами. Здесь были друзьями Вася «копалкин», Алёша Комельков, Нюнька и Костя Пименов. Их объединяли эти места потому, что они были соседями, вместе играли в прятки. С Костей же связывало, кроме того, соседство по гумнам. Зимой Костя ездил на гумно за мякиной (половой) и брал с собой Петю.

Прошлым летом Пётр Алексеевич посетил Течу и виделся с Костей, теперь уже Константином Пименовичем. Вспоминали прошлое. Прошли в те места, где были их гумна. Теперь там большой лес. Константин Пименович привёл П. А. на одно место и сказал: «вот здесь стоял овин и на вашем гумне. Этих берёз здесь не было, а был здесь вход в «лазею» (место, где была топка). Стали прикидывать, сколько лет прошло с тех пор, как они зимой сюда ездили за мякиной, и, оказалось, по крайней мере, шестьдесят пять лет.

ГАПК. Ф. р-923. Оп. 1. Д. 711. Л. 4–23.

Публикуется только по «пермской коллекции» воспоминаний автора. В «свердловской коллекции» имеется очерк «Географическое и топографическое описание» в составе «Очерков по истории села Русская Теча Шадринского уезда Пермской губернии». Часть I. (1965 г.). (ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 378).