Часть II. Камышловское духовное училище на рубеже XIX – начала XX веков
Очерки по истории Камышловского духовного училища

1962 г.

История Камышловского духовного училища (справка)

Духовное училище было перенесено из Далматова в 1888 г.^[16] Первоначально оно было только до парадного крыльца (два этажа). Церкви в училище не было, и ученики ходили на богослужение в собор.^[17] Общежитие было в том здании, где позднее жили смотритель и эконом училища. Вторая половина здания и деревянный дом для инспекторов были построены в 1892 г., а церковь освещена была [в] 1893 г.^[18] На месте столовой было построено здание позднее – в 1912 г.

Училище существовало тридцать один год.

После Октябрьской соц[иалистической] революции^[19]

ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 385. Л. 41.

[Преподавательский состав]

Михаил Николаевич Флоров [(смотритель)]^[20]

В русском языке, как, вероятно, и в других языках, есть такие многообъёмные слова, конкретное содержание которых открывается только при помощи стоящих при них определений. Таким словом, например, является слово – «смотритель»: оно становится определённым в таких сочетаниях: «станционный смотритель», «смотритель» или «попечитель богоугодных учреждений». Михаил Николаевич Флоров был смотрителем Камышловского духовного училища, и настоящий очерк имеет целью показать, так сказать, типичный случай раскрытия содержания этого понятия.

Деятельность Михаила Николаевича была многогранной: он был самым ответственным администратором, самым ответственным хозяйственником и преподавателем. Административные функции в училище в нисходящем порядке распределялись следующим образом: смотритель, инспектор^[21], надзиратель. Непосредственный надзор за учениками лежал в обратном порядке на надзирателях и инспекторе. Смотритель выступал уже на вершине административного надзора, когда нужно было принимать какие-либо решительные меры, например, предупреждения об увольнении из училища и, наконец, самого увольнения. В условиях нормального, спокойного течения жизни в училище Михаил Николаевич непосредственно не соприкасался с учениками, и мы его и не видели в училище. Мы видели его только по утрам шествующим в учительскую комнату, причём обычно это происходило так: он поднимался по мраморной лестнице, останавливался на площадке у главной входной двери в церковь, творил крестное знамение и поворачивал налево в учительскую комнату.

Мы видели М. Н. обычно спокойным. Только один раз мы видели его в гневе и крайне возбуждённым. По воскресеньям и вообще в праздничные дни между литургией и обедом, в течение, примерно, двух часов ученики занимались в классе – готовили уроки, читали книги, писали письма и т. д. Как в обычные «занятные» часы, полагалось соблюдать тишину, но мы, ученики четвёртого класса, были чем-то возбуждены, шумели, а М. Н. в это время был чем-то занят в учительской комнате. Шум был настолько сильным, что доносился до учительской комнаты, которая расположена была на значительном расстоянии от четвёртого класса – за актовым залом и церковью. М. Н. пришёл к нам крайне возбуждённый, он кричал на нас, и голос его от злости дрожал и срывался. Он ушёл, и наступила мёртвая тишина. Нам было стыдно.

Как преподаватель М. Н. был всегда спокойным и выдержанным. Мало этого в его отношениях к нам проглядывало уважение к нам, как старшеклассникам, доверие и то, что принято называть товарищескими отношениями между учениками и учителями. М. Н. преподавал нам Устав и катехизис в третьем и четвёртом классах. Если изучение Устава было связано ещё с какой-то самодеятельностью, активностью учеников, то изучение катехизиса сводилось только к заучиванию наизусть разнообразных текстов. В классе для практических занятий по Уставу находились церковные книги: «Часослов»^[22], «Апостол»^[23], «Триодь постная», «Триодь цветная».^[24] М. Н. нам давал для практических занятий задания, например, как построить «всенощную», если «Благовещение» совпадает со «страстной седмицей» и т. д. Изучали также «Пасхалии» – круг для определения дней Пасхи.

Самой сложной у М. Н. была его хозяйственная деятельность. В общежитии училища было до ста двадцати человек. Их нужно было четыре раза в день кормить, обеспечить спальными принадлежностями, баней, стиркой белья, а сирот служителей культа, кроме того, одеждой. Средства на содержание училища поступали различные: по линии епархиальных поступлений, взносов за обучение, но все они были в ограниченном количестве. Об этом знали и ученики и иногда подшучивали над своими «хозяйственниками». Так, в престольный праздник училища – «Сергиев день» 25-го сентября^[25] за праздничным чаем после литургии полагалось давать пироги, и ученики по этому поводу создали легенду о том, что М. Н. и эконом совещались, с чем сделать пироги: с изюмом или урюком, и остановились на урюке, потому что его можно тоньше размазать на пироге.

У Михаила Николаевича в семье было две дочери и сын. Они обычно бывали в училищной церкви, и, таким образом, мы до некоторой степени были знакомы с его семьей и даже с последующей судьбой её. «Певчие» нашего церковного хора бывали с концертом у М. Н., и, таким образом, были до некоторой степени, хотя очень поверхностно, знакомы с его семейным бытом. На наших вечерах, на прогулках в лес М. Н. всегда присутствовал на положении мецената: он помогал организовывать и если что-либо нужно было на организацию того или иного мероприятия из материальных затрат, то в пределах возможного он никогда не отказывал. М. Н. не упускал случая, чтобы что-нибудь сделать для развития учеников.^[26] Так, когда в город приезжал зверинец, то учеников водили в него. Лишь только появились первые опыты по демонстрированию кинокартин, ученикам были показаны эти картины.

Весной 1902 г. мы расстались со своими педагогами по дух[овному] училищу. Но во время учения в семинарии мы однажды встретились с М. Н. в Перми в театральном скверике. Встреча эта была случайной. Мы встретились как хорошие знакомые. М. Н. был расстроен и рассказал нам о том, как по-хамски встретил его наш ректор Добронравов^[27], когда он пришёл к нему с визитом вежливости. Мы рассказали М. Н. о некоторых тёмных сторонах нашей жизни на «бурсе», о чём он, как он сказал, ни он, ни другие наши педагоги не знали.

В [1911] году М. Н. отмечалось двадцати-пятилетие его педагогической деятельности, и мы, его бывшие ученики, послали ему приветливую телеграмму.

Перед первой мировой войной М. Н. переехал в Пермь работать инспектором народных училищ. Он ушёл из духовного училища после того, как он его создал. Он пришёл в него по окончании Казанской дух[овной] академии в момент перевода дух[овного] училища из г. Далматова (впоследствии заштатный город). В начале Камышловское дух[овное] училище было размещено только в половине коридора до парадного крыльца на первом и втором этажах. Вторая половина корпуса была построена после 1890 г. В это же время был построен деревянный дом для инспектора училища. Церковь в училище была освящена в 1893 г., а до этого года ученики ходили на богослужение в собор. В 1912 г. над столовой училища был надстроен великолепный зал. Все эти хозяйственные работы были выполнены под непосредственным надзором и руководством М. Н., так что он передал здание своему заместителю в прекрасном состоянии.^[28] Он передал училище так же в расцвете его организации со стороны учебной и хозяйственной. В этом именно смысле о М. Н. можно сказать, что он создал училище.

М. Н. ушёл из училища, оставив по себе добрую память у своих сослуживцев.

Я встречался с М. Н. в Перми в 1915 г., когда был помощником инспектора дух[овной] семинарии. Он жил тогда в одном из корпусов так называемых архиерейских домов. Старшая дочь его, Ксения Михайловна, была тогда уже замужем за б[ывшим] надзирателем дух[овного] училища Николаем Павловичем Дубровиным. При родителях была вторая дочь Ольга^[29] и сын Серёжа учился в 8 кл[ассе] гимназии. Это была моя последняя встреча с Михаилом Николаевичем.

В 1917 г. шальная пуля на площадке у [кафедрального] собора свела его в могилу.

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 709. Л. 64–68.

Пётр Николаевич Лавров [(помощник смотрителя)]

(Светлой памяти моего наставника и учителя).

^[[30] ]

^[[31] ]

… Под инспекторским попечением П. Н. автор сего находился в течение двух с половиной лет. Если к кому так удобно и заслуженно для характеристики его следовало бы отнести красноречивое выражение «недреманное око», то отнести его нужно именно к Петру Николаевичу. У него было какое-то чутьё немедленно являться туда и в тот момент, когда требовалось его «недреманное око», причём он никогда не повышал своего голоса, никогда не проявлял торопливости и горячности при ликвидации того или иного проявления его подопечными учениками недисциплинированности: шумят ли они в неположенное для этого время, или затеяли какую-либо возню и свалку типа чехарды, достаточно ему было показаться и направить на это свой острый взгляд, как водворялся общий порядок. Око П. Н. было на самом деле «недреманным»: нам было известно, что он, подобно луне, проходящей по небу в «час дозора», поздно вечером, когда мы погружались в сон, обходил снаружи здание в той части его, где были внизу расположены спальные комнаты и заглядывал в них, чтобы убедиться, что все ученики его спят.

О магическом влиянии и магической силе П. Н., воздействующей так таинственно на молодежь, известно была даже за окнами духовного училища. Об этом знали, например, «городчики» – ученики городского училища, и для них его фамилия являлась грозным предостережением от разных неблаговидных поступков. В городе издавна велась «война» между «городчиками» и «духовниками»^[32] на подобие войны между племенами метекки (?) и капулетти в известной драме У. Шекспира «Ромео и Юлия».^[33] Никто не смог был сказать, из-за чего она шла, что не поделили эти мальчики, но она шла и принимала иногда такие острые формы, что духовное училище, здание его было чем-то вроде крепости, а выход из него был для «духовников» связан с опасностью, что вот-вот где-то из-за угла их кто-то подстерегает и покажи только нос, в спину вышедшему полетят камни. Положение не из романтических или лучше сказать – романтическое, но всегда предостерегающее, как это было при покорении Кавказа, что нужно помнить, что «чеченец ходит за горой». Это вело к тому, что «духовники» выходили в город группами, если нужно было отойти от училища подальше, а иногда даже в сопровождении кого-либо из товарищей-смельчаков, которые существовали под кличкой «отчаянных». Передавали, что однажды П. Н. как раз появился неподалёку от училища, когда группа «городчиков» готовилась напасть на «духовников», но один из них увидел подходящего Петра Николаевича, и достаточно ему было крикнуть: «ребята, Лавров», – как вся «шайка бандитов» рассеялась, как дым.

П. Н. преподавал Новый Завет во втором классе, т. е. евангельские истории. Теперь невозможно вспомнить, чем он покорил «духовников» своим преподаванием, да и сами они, не искушённые в анализе и критике едва ли смогли бы точно определить, что же им так понравилось в его преподавании, но из «поколения» в «поколение» передавалось, что «он хорошо говорит». Какое содержание вкладывалось в эти слова: то ли то, что у него речь была чистая, гладкая, спокойная; то ли то, что он говорил образно – теперь не припомнить, но одно осталось непреложным, что за ним, так и осталась в памяти репутация хорошего учителя.

^[[34] ]

Квартира П. Н. была не в здании дух[овного] училища, а вблизи него в отдельном деревянном домике. Эта близость его квартиры к нашей «бурсе» позволяла нам наблюдать за некоторыми бытовыми сторонами его жизни. Известно, что у кого другого, а у детей на этот счёт глаз был любопытный, а в отношениях к своему начальству сугубо любопытный. Мы, например, знали, что у него была дочь уже в возрасте 5–6 лет, и она была без движения. Мы знали, что у него был молодой жеребёнок серо-яблочной масти, которого он тренировал в бегового коня. Мы иногда наблюдали, как он в наши «занятные» часы чинно выезжал на нём на беговых санках за ворота. Как всегда в этом случае раздавался голос: «Ребята! П. Н. выезжает», и «ребята» кидались к окнам. Сказать по правде, нам нравилось в П. Н. это увлечение конными бегами. Оно как-то оживляло его образ в нашем представлении: к сухому образу учителя, официального человека, оно прибавляло новый оттенок его, новую краску. Но особенно привлекало нас к нему то, что он, как передавали, был спортсмен – конькобежец высокой марки. Во дворе «бурсы» ежегодно устраивалась большая катушка, и вот, передавали, на ней когда-то видели П. Н. выделывающим самые рискованные salto mortale конькобежного спорта. У «бурсаков» всегда на славе были люди смелые, ловкие, был культ «отчаянных», как они назывались на «бурсацком» жаргоне. Особенно почитались ловкие в играх и в упражнениях на физкультурных приборах, которые стояли во дворе и на которых, как говорили, упражнялся и П. Н.

Так, образ П. Н., существовавший у «бурсаков», имел такие черты, которые они идеализировали, и П. Н. предстал перед ними личностью сложной и многогранной, а ведь он был для них всё-таки в первую очередь инспектором и при том очень требовательным и строгим. Строгость и требовательность чаще всего оборачиваются в отношениях даже у людей взрослых против их обладателей: не бывают в почёте. Что же говорить о детях: для них они являются «камнем преткновения и соблазна» – исходной точкой для неприязненного отношения к человеку. Так и создавались противоречивые отношения «бурсаков» к Петру Николаевичу: как к спортсмену – да! Как к инспектору – нет!