Павел Аксенов – Василию Аксенову

Казань. 7 марта 1955 г.

Дорогой мой Василек!

Получил твое письмо от 26.02.55. Большое спасибо за внимание. Ты извини, что я обращался к тете Наташе за справкой о твоих делах. Мы все здесь очень беспокоились, не случилось ли с тобой какой-нибудь новой оказии. Твое письмо и успокоительная телеграмма от тети Наташи пришли в один день. Очень хорошо, что ты с таким интересом занимаешься своей медициной, а не шалопайничаешь.

От мамы получил еще одно, очень хорошее письмо. Она очень глубоко переживает нашу встречу, но радость ее омрачается тем, что в предстоящем свидании она не найдет среди нас Алеши. Эта глубокая и неизбывная травма обязывает нас быть к маме еще более внимательными и чуткими.

Мама очень интересуется впечатлением, какое ты произвел на меня, и тут же выражает уверенность, что… «он произвел на тебя хорошее впечатление, если только он не в очень „стильном“ костюме и прическе». В общем, мама тебя очень и очень любит и гордится тобой. К сожалению, я не могу скрывать от тебя, что ты наносишь ей большую обиду своим невниманием. Вот что она пишет по этому поводу: «Но я на него сейчас в большой обиде. Насколько он любил меня и уважал раньше, в 48–52 г., настолько теперь охладел, стал считать меня старомодной <…>»

Очень тяжело читать эти горькие строки. Я знаю, конечно, что ты нежно любишь свою маму и как мать, и как друга, и как просто хорошего человека, но своим разгильдяйством ты наносишь ей тяжелые душевные раны. Ты не должен допускать, чтобы мама выпрашивала у тебя кусочки внимания. Она не заслуживает этого, и, кроме того, она очень гордая. Пиши ей чаще и больше, ведь тебе не надо притворяться, ты же любишь ее! Знай, что каждая строчка твоего письма, каждый штрих твоей жизни, о котором она узнает из твоих писем – доставляет ей большую радость. В противном случае, у вас совершенно искусственно может нарушиться взаимопонимание, за которым обычно следует общее охлаждение.

Я, разумеется, написал маме о нашей встрече, о наших беседах, о твоих отношениях к ней и о моем впечатлении в отношении твоей персоны. Признаюсь, старина, ты произвел на меня самое хорошее, самое приятное впечатление, и я об этом сказал маме. Не утаил от мамы и того, что ты иногда немножко (только немножко!) шалопайничаешь, что ты мог бы гораздо глубже изучать свою медицину, чтобы не пришлось тебе краснеть, когда придется лечить людей. Сообщил я маме и о том, что все ее опасения относительно твоего охлаждения к ней не имеют оснований, что ты любишь ее по-прежнему и всегда будешь для нее примерным сыном и другом.

Мои дела продвигаются медленно. В обкоме изучают вопрос о моем восстановлении. Когда и чем кончится это изучение, сказать трудно. Дано указание о представлении мне работы и квартиры, но практически, эти вопросы не разрешены.

Верх. суд официально сообщил мне, что в деле нет никаких данных об изъятых документах, фотоальбомах и имуществе. То же самое сообщили мне в комитете госбезопасности. Был у прокурора. Договорился о том, что они расследуют все это. Сейчас составляю список изъятого имущества и жалобу. Придется «сутяжничать».

Дела мамы в комитете госбезопасности нет. Один работник из военной прокуратуры в общих чертах сообщил мне, что по делу проводилось переследствие (в сентябре) и что дело, вероятно, находится в Москве. Он говорил, что результаты, по-видимому, будут благоприятными. Надо было бы съездить в Москву и подтолкнуть, но отсутствие средств лишает меня этой возможности. А, впрочем, может быть, и не следует допускать нового вмешательства. По всему видно, что мама достаточно хорошо обосновала свою жалобу, что следствие здесь, в Казани, проходило благоприятно и мое вмешательство едва ли нужно. Я хотел здесь поговорить об этом деле с председателем комитета госбезопасности, но он отказался вести беседы на эту тему, в связи с отсутствием у них дела.

Относительно твоих летних планов я написал маме. Надо полагать, что она сделает все от нее зависящее, чтобы продлить пребывание в обществе сына. Но когда практически встанет данный вопрос, ты должен решить его с учетом учебных интересов.

Вот, пожалуй, и все. Когда будет настроение и время, пришли писульку о своих делах. При отсутствии свободного времени, можешь молчать. Сердиться не буду. Старайся только выкраивать время на переписку с мамой.

Крепко жму твою руку, целую и желаю успеха. Твой отец.

Евгения Гинзбург – Василию Аксенову

Магадан. 31 марта 1955 г.

Дорогой Васенька!

Получила я твое письмецо с предложением закончить «холодную войну». Однако подобные чисто декларативные заявления, не подкрепленные никакими реальными делами, носят чисто пропагандистский характер. Наша высокая договаривающаяся сторона сделала ряд шагов в целях ослабления напряжения, а именно: 1) дала возможность сшить «полустильный» костюм; 2) дала санкцию на первоначально отвергавшуюся поездку в Казань; 3) простила все летние выпады, все глупости и нелепости – послала говорящее письмо, составленное в исключительно лояльных тонах. Однако Ваша сторона не обнаружила никаких тенденций к установлению взаимопонимания, а именно: 1) мое составленное в благожелательных тонах послание осталось без ответа; 2) поездка в Казань осуществлялась в «стильном» пальто с опасностью для здоровья, вопреки прямому указанию Наташи; 3) с деньгами обращение было самое рассеянное, что привело к ограблению и перманентному финансовому кризису, не идущему на снижение, несмотря на все наши дополнительные ассигнования; 4) безумное курение, ведущее к резкому исхуданию и опасности туберкулеза, продолжается. Этот список нелепых поступков можно было бы продолжать еще на пару страниц. Все это привело к тому, что в нашей последней ноте мы вынуждены были прибегнуть к ряду ультимативных требований.

Шутки в сторону! Меня мучительно тревожит твое здоровье. До моего приезда осталось 2 1/2 месяца, и ты изволь к этому времени обязательно поправиться, чтобы я из-за этого хоть не переживала. Для этого необходимы 3 условия: 1) брось курить!!! 2) расходуй деньги продуманно, чтобы обеспечить себе нормальное питание; 3) кончай, ради Бога, этот нелепый роман.

Что у тебя за привычка – обязательно интересоваться той девицей, у которой уже есть другой! Такая же история была в прошлом году в Казани, это все повторяется и здесь! Ты стал со мной не откровенным, и я не знаю, как там у тебя обстояло дело: дарила ли она тебе некоторое время свое внимание, а потом снова вернулась к тому, или она вообще никогда не отвечала тебе. Но и в том и в другом случае – это уже не дело. Настоящая любовь без дружбы, без душевного родства невозможна, а, насколько я понимаю, с этой покорительницей сердец тебя связывает только мучительное твое к ней физическое тяготение, разжигаемое ее отказом. Отдай себе в этом отчет и умей прекратить эти никчемные страдания. Переключи их на стихи. Как В. Инбер пишет, обращаясь к своему сердцу:

 
Ну, а впрочем, – боли до последнего вздоха,
Изнывай от любой чепухи,
Потому что, когда нам как следует плохо,
– Мы хорошие пишем стихи…
 

Вот пиши об этом страдании хорошие стихи, присылай их мне – и боль утихнет. Одновременно отдавай себе отчет в том, что в любви пятьдесят процентов приходится на долю самовнушения, и, кроме того, вспомни, что «клин клином вышибают». Неужели вокруг тебя нет больше хороших, милых девушек! Наташа пишет, что эта твоя пассия, хоть и хорошенькая, но, судя по фото, очень заносчивая особа. М.б., еще будешь Бога благодарить за то, что она тебя отвергла, когда встретишь свою единственную, настоящую, которая где-то тоскует по тебе и ищет тебя в то время, пока ты увиваешься вокруг этой самовлюбленной крали.

Теперь о твоих лагерях^[42]. Посылаю просимое тобой заявление на имя директора, но прошу тебя подумать, стоит ли его подавать. Некоторые говорят, что если ты не отбудешь эти лагеря нынче, то на будущий год тебя могут взять в армию на целый год, ведь ты уже кончишь тогда ин-т. Да и вообще я не думаю, чтоб он разрешил, т. к. после 6-го курса надо ведь сразу ехать на место назначения.

Посоветуйся с Наташей об этом. Да напиши мне, что там у вас будет – просто матросская служба или занятия, связанные с морской медициной? Ты уже, наверно, знаешь, что я послала Наташе деньги на наем дачи и просила ее, если можно, снять дачу на Рижском взморье. Но она ответила, что выехать в Прибалтику не может и что может снять дачу в окрестностях Л-града. Я тогда дала ей телеграмму, чтобы снимала дачу в Сестрорецке, как ты просишь. От путевки на август я отказалась, т. к., во-первых, не хочу быть связанной в августе. Ведь если тебе все же придется июль пробыть в Кронштадте, то нам с тобой только август и остается, чтобы побыть вместе. Во-вторых, сама Наташа написала мне, что санаторий общего типа, что его все ругают, говорят, что плохо кормят и вообще условия неважные. А если так, то не стоит себя связывать. Папа сейчас находится в Москве. Получилось очень неудачно с деньгами. Он 21/III дал мне телеграмму, что хочет выехать в Москву. Я эту телеграмму получила только 24/III и 25/III выслала ему тысячу руб. на эту поездку. А он не стал дожидаться, 24-го выехал, и теперь меня волнует, что он сидит в Москве без денег (адрес неизвестен), а в Казани на почте лежат деньги (как сообщает Аксинья) и им их, конечно, не выдают. От него я получила из Москвы т-мму о моем злополучном «деле»: «Пересмотр дела обещают закончить в течение 2–3 месяцев. Подробности письмом». Таким образом, надежда получить желаемый ответ еще до отпуска – отпала. Придется ехать с этим паспортом, что, конечно, весьма неудобно.

28/III послала тебе деньги на апрель, не 800, а 1000, чтобы ты отдал долг Мае! Жду от тебя писем. Не ленись. Вася! Спроси свою хозяйку, нельзя ли у вас там остановиться при приезде, я Наташу в ее тесноте, стеснять не хочу. С хозяйкой же расплачусь, как следует.

Крепко тебя целую и благословляю.

Твоя мама.

Павел Аксенов – Василию Аксенову

Казань. 22 апреля 1955 г.

Дорогой Василек!

Скажу откровенно – письмо твое мне не понравилось. Из него я вижу, что ты, вместо изучения наук, занимаешься нытьем. Едва ли можно оправдать такую «систему жизни». У тебя есть все условия, чтобы учиться, читать, развлекаться. А ты не учишься и не живешь. Нытье это не жизнь. К сожалению, ты заразился, каким-то гнилым стилем жизни, от которого прямой путь к разочарованию и полной душевной опустошенности. Беда заключается в том, что ты слишком богат^[43], чтобы вести нормальную, здоровую студенческую жизнь, и слишком беден, чтобы удовлетворить свои «изысканные» вкусы и потребности. Меня удивляет, откуда у тебя это светское шалопайство, сибаритство и прочая ерунда. Почему ты не хочешь трудиться, почему тебе нравится роль разочарованного барина? Ты должен понять, что у твоей мамаши нет ни поместий, ни ренты и что в недалеком будущем тебе придется жить на свои средства и, может быть, помогать маме. Но при такой философии жизни ты едва ли в состоянии будешь зарабатывать на жизнь.

Мне известно, что ты не желаешь пользоваться трамваями, а предпочитаешь раскатываться на такси, покупать для своих девиц дорогие места в театрах и т. д. А затем, по нескольку дней в месяц голодать. Что это за безобразие, что это за позор?! Нельзя быть таким жалким рабом своих прихотей и позволять своим дурным друзьям таким образом эксплуатировать себя.

Мама совершенно права в своих требованиях. А ты большая свинья, ты эгоист, ты считаешься только со своими желаниями и не принимаешь в расчет ни ее нервного состояния, ни ее общего здоровья, ни ее чувств матери. Когда-нибудь ты очень пожалеешь об этом, но будет поздно. <…>

Ты должен гордиться такой мамой, а не смотреть на нее, как на прислужницу, с высоты вашего никчемного «аристократизма». Противно все это, жалкий ты, ничтожный мальчишка, тряпка и раб своих мелких страстей!

Ты можешь на меня сердиться, можешь не писать мне, но я считал нужным бросить все это тебе в лицо, потому, что ты мой сын и я тебя люблю.

Что у тебя с этой девицей? Неужели нельзя построить отношения на принципах взаимности и равенства. Если нет, значит, нечего волочиться за нею. Надо быть все-таки мужчиной и человеком!

Дела мамы разбираются. Обещали закончить рассмотрение их к концу июня, началу июля.

Мое заявление приняли к рассмотрению в комитете партийного контроля при ЦК КПСС. ЦК предложил генеральному прокурору пересмотреть мою 109 статью^[44]. Мне предложено собрать и представить в ЦК характеристики от тех товарищей, которые знали меня до 1937 г. Многие меня обнадеживают, но как все это кончится на деле, трудно сказать.

Все это время занимался собиранием характеристик и сочинением большого «трактата» в плане 109-й статьи.

На днях, кончаю это занятие, отправлю в Москву и снова займусь проблемой устройства на работу.

Имущество наше все еще ищут, результатов никаких. <…>

Поздравляем с первомайским праздником. Привет тете Наташе и Федору Яковлевичу^[45].

Крепко тебя целую. Твой отец.

P. S. Маме, я разумеется, не пишу в таких тонах о твоей важной персоне. Я стараюсь изобразить эту персону в самых идеальных красках. Я рассказываю ей, что эта важная персона очень любит свою маму, что она, эта важная персона, готова ради нее на любое самопожертвование и т. д. Но кажется, что эти мои писания, не будут иметь успеха. Она умная, она все понимает и во всем разбирается. Впрочем, ты и сам отметил, что она «здорово разгадывает тебя».

Кстати, не прислать ли тебе почтовой бумаги? Мне кажется, что тебе не на что покупать бумагу и потому ты пишешь свои письма на каких-то грязных клочках, пригодных только для уборной. Что за босяцкая привычка.

Отец.

Евгения Гинзбург – Василию Аксенову

Магадан. 7 января 1956 г.

Дорогой Васенька!

Получила твое письмо с фотокарточками. Конечно, сам по себе факт, что ты написал мне – это, так сказать, явление прогрессивное, но, говоря откровенно, и письмо (в смысле его содержания), и карточки (в смысле их вида) мало меня порадовали.

Когда мне на почте вручили твое письмо и я подумала, что там та твоя карточка, которой я уже несколько лет безуспешно добиваюсь, а именно нормальная карточка, в костюме, в галстуке, с аккуратно причесанными волосами, т. е. такая, которую можно повесить на стенку, – я страшно обрадовалась. Потом подумала: может быть, это карточка Жанны^[46] – и тоже очень обрадовалась. Ведь если эта девушка играет в твоей жизни такую большую роль, то мне очень хочется ее видеть.

Увы! Это было ни то, ни другое. Жуткая физиономия с всклоченной шевелюрой на том снимке, где ты один в матросской форме, низкого качества мелкий любительский снимок, на котором группа матросов, ну а на том снимке, где мост, я, при моем теперешнем плохом зрении, даже не могла найти, где ты.

Что касается карточки во весь рост в пальто, то и твой общий вид на ней и само пальто повергли меня в тяжелые размышления. В какой-то степени, и даже в большой степени, внешний вид человека отражает его внутренний мир. Что же отражено на этом снимке? Канадский кок, висящие чуть ли не до пола модные плечи, на фоне этого заграничного шика явственно проступает неряшливость всего облика: нелепый смятый воротничок, как у дошкольника, неряшливо расстегнутая пуговица, мятые брюки и главное, выражение лица сноба, да еще доморощенного, провинциального сноба, вызывающее только одну ассоциацию: Эдик из фильма «Секрет красоты»^[47]. Возмущаться, негодовать – у меня уже сил нет. Я просто горько вздохнула и положила карточки в комод. Конечно, это не те снимки, от которых можно получить трогательную стариковскую утеху, а именно: показать их сослуживцам, с гордостью говоря: «Сынок».

Уже долгие годы я тешу себя мыслью, что этот твой психоз «стиляжества» – возрастная болезнь, которая пройдет. Сейчас тебе уже двадцать четвертый, ни конца, ни края. Я отступлюсь, Вася, я просто отступлюсь – и все. Вот ты сейчас высказываешь уверенность в том, что, хотя в Л-де оставляют многих из вашего выпуска, но ты в это число, конечно, не войдешь. Я тоже в этом не сомневаюсь.

А в чем, спрашивается, причина? Только в общем стиле твоего поведения, которое не дает оснований ни профессуре, ни общественным организациям видеть в тебе серьезного человека. А ведь при твоих способностях тебе ничего не стоило остаться при любой кафедре, тем более теперь, когда все анкетные осложнения отпали^[48].