Глава 2

В маленькой комнате на втором этаже было непривычно темно. Сквозь плотную ткань задёрнутых жалюзи впервые не проникала ни одна искра желтоватого света уличных фонарей. Прямо сейчас она показалась бы кощунственно светлой в серо-синих оттенках раннего утра. Слишком яркой для блуждавших теней и избыточно резкой для тишины, где увяз даже шелест дыхания. Только в дешёвых часах едва различимо шуршали чёрные стрелки, да где-то в подвале монотонно гудели старые трубы.

Неожиданно на прикроватном столике ярко вспыхнул экран телефона, а следом затрещала глухая вибрация. От этого звука, зацепившаяся за комнату ночь всколыхнулась и шарахнулась в сторону от источника света. Однако Рене, что вот уже час неподвижно сидела на краю кровати, даже не вздрогнула. Она протянула руку, выключила заходившийся нервной дрожью будильник и прикрыла саднившие от бессонной ночи глаза. Сегодня не будет весёлых песен по радио, не будет танцев у зеркала, задорных косичек, платьев в цветочек и «вишенок».

Будильник стих, но Рене не cмогла заставить себя подняться и продолжила смотреть в темноту. Липкую. Цепкую. Та подбиралась к босым ногам и бледным лодыжкам, прежде чем тонкая рука словно сама по себе резко взметнулась вверх и дёрнула за шнурок маленькой лампы. Электрический свет с треском ворвался в комнату. Что же, прятаться больше не выйдет.

Рене не могла точно сказать, как провела неделю с момента звонка из реанимации. Она жила, дышала, работала… Проходила назначенные тесты, слушала лекции и даже делала операции, но внутри была пустота. Будто в тот вечер вместе с профессором Хэмилтоном умерла и девчонка, что задорно морщила нос в ответ на безобидные шутки, окружала заботой своих пациентов и вслух читала наставнику присланные откуда-нибудь из Занзибара письма коллег. Теперь всё закончилось. Больше не было того человека, который за несколько лет стал роднее, чем вечно пропадавшие по командировкам родители. Рене осталась одна посреди чужой для себя страны, и ей впервые было так страшно.

Взгляд невольно метнулся к стене, где висело с десяток крошечных акварелей, что закрывали давно выгоревшие на солнце обои. Это была дурость или ребячество, но Рене хранила их с детства. Орхидея, гвоздика и мята, вереск, шиповник и мак… Кто-то чертил на стенах засечки, ну а она рисовала цветы и деревья тех стран, чьи названия едва разбирались на тусклых почтовых штемпелях. Письма родителей иногда шли месяцами… Разумеется, это было несерьёзно и глупо. Рене понимала и даже подумывала бросить бумагомарательство, но профессор убедил продолжать, и… она продолжала.

Но теперь всё это было бессмысленно. Больше не с кем говорить о пропорциях, сравнивать рисунок прожилок на лепестках с картой сосудов и спорить в тысячный раз об оттенках зелёного только лишь потому, что Рене не любила тёмных цветов. Серьёзно, она никогда не задумывалась, но даже одежду выбирала какую угодно, но лишь бы ярче, светлее да радостнее… А теперь её ждало чёрное платье.

Судорожно втянув воздух, Рене грубо потёрла шрам и стремительно встала с кровати. В ванной комнате она долго всматривалась в своё отражение, словно пыталась найти там причину умыться. Но вместо этого видела только пятнышки посеревших веснушек, покрасневшие от недосыпа глаза и воспалённую линию некрасиво сросшейся кожи, что прочертила левую щёку и потерялась за воротом простой белой футболки. Все эти годы шрам был причиной и лучшим напоминанием, почему Рене до сих пор не сдалась. Не подвёл он и теперь.

Чувствуя, как сводит от холода пальцы, Рене плеснула в лицо водой, а потом ещё и ещё, пока кожа не порозовела, и не заболели замёрзшие руки. Хватит! Хватит лить слёзы по тому, что больше никогда не случится. Она справится и доведёт до конца обучение. Иначе, ради чего всё это было?! Рене подняла голову и снова уставилась в зеркало. Она получит лицензию и станет хирургом, но сначала завершит одно дело.

Подойдя к лежавшему на кровати платью, Рене прикрыла глаза. Профессор никогда об этом не говорил, но она знала, что все эти годы ему хотелось лишь одного – изменить ночь той аварии. Забрать обратно слова, не совершать тех поступков… Колин Энгтан будет сегодня на похоронах, и Рене не упустит шанс объяснить этому упрямому гордецу, как дорожил им Чарльз Хэмилтон, как восхищался, любил… и как сожалел. Право слово, в смерти нет места старым обидам.

***

Кладбище Сен-Грегуар-де-Монморанси располагалось так близко к шоссе, что от летевшей оттуда этим дождливым утром водяной пыли не спасал ни ряд высоких деревьев, ни глубокое каменистое русло протекавшего неподалёку ручья. Морось была везде, а потому Рене казалось, она дышит ею, пропиталась вплоть до отсыревшего платья и промокших туфель. Под ногами противно чавкала трава, от небольшого котлована, покрытого специальной зелёной тканью, тянуло мокрой землёй и тем запахом безнадёги, что всегда витал в подобных местах. Смотреть в сторону стоявшего на опорах гроба не было сил. Рене поёжилась и чуть опустила край большого чёрного зонта, который прямо на выходе из часовни одолжила ей Энн. Собственный ярко-жёлтый был бы здесь неуместен. Впрочем, себя она чувствовала здесь тоже чужой. Лишней. Навязчивой даже на церемонии в церкви, где собралась добрая половина больницы и ещё десяток-другой пациентов. А теперь, когда на погребение осталось не более двадцати самых близких людей, ситуация стала чрезвычайно смущающей. И всё же Рене попросили остаться.

Не зная, что делать дальше, она остановилась чуть поодаль от большой группы, со стороны которой доносились тихие разговоры и деликатный смех. За исключением нескольких известных ещё по университету лиц, Рене не представляла, кто здесь остальные. Но мужчины и женщины были явно отлично знакомы друг с другом и любезно общались с оказавшейся в центре пожилой леди. Именно в ней Рене без труда узнала сестру профессора Хэмилтона. Будучи совсем невысокой, миссис Энгтан даже издали производила впечатление непростой личности. Забранные в замысловатый пучок тёмные волосы, почти всегда поджатые губы, скупые движения рук, массивные, но изысканные украшения, от которых веяло атмосферой кожаных кресел, дорогого янтарного виски и разговоров о высокой политике.

Поняв, что таращиться на незнакомую женщину весьма невежливо, Рене поспешила было отвернуться, но неожиданно встретилась с внимательным взглядом тёмных глаз и замерла. Миссис Энгтан смотрела едва заметно прищурившись, и ни капли не стеснялась собственного любопытства. На ум пришла неожиданная и оттого дурацкая мысль, что в отличие от сестры, у профессора Хэмилтона радужка была ярко-синяя. Так странно… Тем временем, осознав, что её заметили, Энгтан вежливо кивнула, и Рене ничего не оставалось, кроме как судорожно дёрнуть головой в ответ. Чёрт побери, всё это как-то слишком неловко. Сумев наконец перевести взгляд на валявшийся под ногами осколок надгробия, Рене медленно выдохнула и прикрыла глаза. Руки сами потянулись к зудевшему шраму, но в последний момент лишь заправили выбившиеся из косы кудрявые пряди. Нет уж! Если так пойдёт и дальше, Рене попросту раздерёт лицо до кровавых корост.

– Лоб, затылок, темя-два,

Клин, решётка, два виска,

Челюсть, скулы, нос, сошник… – забормотала она, чтобы успокоиться и выдержать паузу, прежде чем вновь поднять голову.

Когда, по мнению Рене, прошло достаточно времени, она осторожно глянула исподлобья, сощурилась и обвела взглядом равнодушную к ней толпу в поисках одного-единственного человека. В полутёмной церкви оказалось слишком людно, чтобы разглядеть всех собравшихся гостей, но теперь у неё появился шанс. И хотя Рене понятия не имела, как выглядел Колин Энгтан, отчего-то не сомневалась, что узнает его. А потому, заприметив только что появившегося рядом с миссис Энгтан столь похожего на неё молодого человека – невысокого, улыбчивого, с тёмными кудрявыми прядями – Рене резко выпрямилась. Кажется, нашла. Это он!

С нарастающим волнением Рене наблюдала, как этот мужчина то пожимал руки подошедшим коллегам Чарльза Хэмилтона, то что-то тихо говорил по-матерински улыбавшейся ему миссис Энгтан. И когда та ласково потрепала его по предплечью, последние сомнения развеялись. Рене решительно вцепилась в ручку тяжёлого зонта и двинулась вперёд.

– Нёбо, слёзы, подъязык,

Челюсть, раковины две,

И целый, мать твою, череп в голове…⁷ – бубнила она, а сама пробиралась меж ожидавших погребения людей и старалась не поскользнуться на мокрой траве. Пошатнувшись на очередном липком камне, Рене шумно зашипела: – Ну же, хватит строить из себя трепетную ромашку. Это просто надо сделать. Ничего сложного: подошла, поздоровалась и представилась. А дальше как-нибудь само… наверное…

Однако, когда со стороны входа на кладбище показалась фигура священника, а Энгтан с сыном направились к гробу, Рене страдальчески вздохнула и ускорила шаг. Вряд ли у них с Колином останется время поговорить до церемонии, но попытаться стоило. Как минимум, назвать себя и намекнуть, что было бы неплохо пообщаться после похорон за чашечкой чая. Да, такой исход казался весьма идеальным. А потому, упрямо наклонив голову, Рене постаралась как можно быстрее добраться до замершего к ней спиной мужчины.

Но когда его курчавая голова была уже в паре метров до вежливого покашливания, стоявшая рядом и опиравшаяся на крепкий локоть сына миссис Энгтан повернулась. Очевидно, она услышала вопиющий для этого степенного места слишком уж торопливый шум шагов, потому что удивлённо вскинула брови, а затем нахмурилась. Ну а Рене набрала в лёгкие побольше воздуха и зачастила по-английски:

– Кхм… я… Прошу простить меня за беспокойство, миссис Энгтан. Понимаю, моя просьба, возможно, прозвучит прямо сейчас неуместно. Но это действительно важно. Меня зовут Рене Роше, и мне очень нужно поговорить с вашим сыном.

Кислород закончился, и она уже собралась было вдохнуть новую порцию, но в этот момент тот самый кучерявый мужчина медленно повернулся. Он на мгновение растерянно мазнул взглядом по её ничем не примечательной фигурке, а затем вдруг цепко впился в лицо Рене такими же карими, как у матери, глазами. И было в их глубине нечто такое, отчего Роше резко запнулась, едва не закашлялась, а потом и вовсе дёрнулась, стоило ему растянуть чётко очерченный рот в снисходительной усмешке. Шрам словно обожгло изнутри, а рука сама собой взметнулась к щеке в попытке унять жжение.

Тем временем мужчина аккуратно отпустил руку миссис Энгтан, чтобы небрежным жестом поправить растрёпанные налетевшим ветром тёмные пряди. На запястье блеснули дорогие часы, и Рене вдруг подумала, что в отличие от племянника, профессор всегда выделялся удивительной скромностью. Здесь же всё, от дорогой ткани костюма и до булавки на шейном платке, кричало о вычурности и деньгах. Наверное, в этом не было ничего такого, но Рене инстинктивно сделала шаг назад, тогда как Колин Энгтан ступил вперёд. И не осталось сомнений, он встал именно так, чтобы без каких-либо помех в виде уродливого шрама полюбоваться на женское личико. Идеальный брезгливый интерес.

– Мне очень неловко вас беспокоить, – промямлила она и тут же дала себе мысленный подзатыльник, чтобы собрать разбегавшиеся мысли. Слова на неродном языке никак не хотели складываться в предложение. – Я…

Рене так и смогла поднять голову, потому что всем своим телом, каждой клеточкой, нервным окончанием и волоском она чувствовала на себе тяжёлый, приторный мужской взгляд, от которого замутило. И это оказалось слишком уж неожиданно. Пришлось срочно признать, Рене представляла Колина Энгтана совершенно иным. Более добропорядочным? Воспитанным? Ох… Рене вцепилась в зонт и упрямо продолжила:

– Мистер Энгтан. Я искала вас, чтобы обсудить одну проблему. Не уделите ли вы мне немного времени после церемонии?

Повисла неловкая пауза, а потом…

– Думаю, мистер Энгтан был бы бесконечно счастлив провести с вами целый вечер, ma douce mademoiselle Rocher⁸.

Французский этого человека был ужасен. Настолько отвратителен, что возникло ощущение, будто в рот Рене набили с десяток стручков ванили и заставили прожевать. Их сладкий запах никак не вязался с приторной горечью вкуса, но был в этом и плюс. Двусмысленное обращение в конце фразы и интонация, которая оказалась едва ли не тошнотворнее пристально следивших за Рене глаз, заставили её оторваться от созерцания почти потонувшей в траве обуви и встретиться взглядом со стоявшим напротив Энгтаном. Шрам вспыхнул болью, и в этот момент раздалось недовольное цоканье.

– Прошу, Жан, не здесь и не сейчас. – Лиллиан Энгтан скривилась и несильно шлёпнула зажатыми в ладони перчатками по локтю мужчины. Тот чуть скосил взгляд, но послушно отступил и с невинной улыбкой уставился в черноту своего зонта.

– Без проблем, – равнодушно отозвался он.

Миссис Энгтан недовольно покачала головой, а затем повернулась к Рене, которая отчаянно ничего не понимала. Вернее, она мгновенно осознала каждый нюанс своей фатальной оплошности, но до последнего отказывалась верить. Итак… Его звали Жан. Не Колин. Господи, как стыдно-то!

– Мисс Роше, рада с вами познакомиться. – Лиллиан Энгтан протянула руку, которую Рене пожала словно в каком-то сне. Боль в шраме немного улеглась, и соображать стало чуть легче. – Чарльз много рассказывал о вас. Сожалею, что в церкви нам так и не удалось с вами поговорить. Увы, мой сын не смог приехать, однако, я с радостью побеседую с вами после церемонии. Полагаю, мне известно, о чём пойдёт речь.

Женщина ласково улыбнулась, но в этот момент послышалось ехидное хмыканье:

– Наверняка, как и самому Колину. Потому и не явился.

– Жан!

– Простите, мадам. Я всего лишь выражаю всем известную мысль. – Мужчина зло улыбнулся и вновь посмотрел на ошарашенную Рене – хищно, но с налётом брезгливости. – Mon Dieu, у вас такой очаровательный румянец.

Она, конечно, была совсем не уверена в степени «очаровательности» собственных красных щёк. Уж скорее там полыхало слово «ПОЗОР». Но нашла в себе силы сконфуженно улыбнуться.

– Ради бога, извините. Я не думала…

– А уж как вы просите прощения… – протянул Жан, перебивая или же, что вероятнее, вовсе не слушая. – Музыка для ушей.

И снова на Рене обрушился взгляд перебродившей патоки, отчего возникло чувство, будто её не просто раздели, но уже поставили на колени. На виду у всех и прямо в грязную траву. И она почти ощутила прикосновение пальцев на своём подбородке, что повернули лицо «нормальной» стороной. Господи, как же стыдно и мерзко!

– Дюссо, ещё одно слово, и ты отправишься вон. Ваша с Колином студенческая дружба не даёт тебе право распускать язык, – неожиданно холодно процедила мисси Энгтан. Рене встрепенулась, а затем вдруг ощутила, как исчезла тошнота, липкость взгляда, духота фраз и докучливая боль в шраме. Она подняла голову и увидела, как мужчина пожал плечами, а потом отвернулся, будто ничего интересного здесь никогда не было. – Мы с вами поговорим позже, мисс Роше. А сейчас, думаю, вам лучше вернуться на своё место.

– Да-да, конечно. Простите, – пробормотала Рене, чувствуя в спокойной и ровной интонации намёк на приказ. Боже… как по-дурацки всё получилось. Она опустила взгляд и уже почти повернулась, когда почувствовала, что её осторожно схватили за руку.

– Не извиняйтесь. – Улыбка миссис Энгтан оказалась неожиданно деловой, почти протокольной. – Дождитесь меня, и мы поговорим.

Сумев лишь скованно кивнуть, Рене зашагала прочь и всю дорогу уговаривала себя не сорваться на бег.