Читать книгу «И солнце взойдет» онлайн полностью📖 — Варвары Оськиной — MyBook.
image
cover





Рене хотела было укоризненно взглянуть на коллегу, для которой, по идее, оскорбление пациентов, какими бы засранцами те ни были, запрещалось медицинской этикой, но не сдержалась и прыснула. Следом за ней засмеялся кто-то ещё, послышались саркастичные комментарии… Но все мгновенно затихли, когда водительская дверь агрессивной машины открылась, а под высоким квебекским солнцем появилась мужская фигура.

Человек медленно снял солнечные очки, огляделся, и в этот момент к нему навстречу ринулась толпа журналистов под предводительством главного врача больницы. Замелькали вспышки, потянулись руки с зажатыми в них диктофонами, но гость не пошевелился. С третьего этажа их наблюдательного пункта Рене не видела черт, только общий образ смутьяна, который показался ей неприятным, но она тут же одёрнула себя. Врач должен быть непредвзят. Всегда. Так что Рене на мгновение зажмурилась, а затем вновь уставилась на незнакомца, чья черноволосая голова поплавком возвышалась над бурным людским морем. От такого сравнения она снова фыркнула, а раздавшиеся за спиной шутливые вопросы доказали, что Рене не одинока.

– Баскетболист, что ли?

– Не похоже. Те, вроде, помассивнее будут.

– Да что с такого расстояния разглядишь. Может, хоккеист. Приехал лечить застарелые травмы…

– Мрачный какой. И причесался бы… Или это так модно?

– Он явно неадекватен с таким-то поведением.

Последовало согласное мычание и целый дифференциальный диагноз с версиями от расстройства личности до дерматита.

Голоса звучали ехидно, даже немного зло, что было не характерно для коллег – профессионалов своего дела. И Рене задумалась, как одним своим появлением незнакомец умудрился настроить против себя абсолютно всех, не приложив ни малейших усилий и не произнеся ни слова. Что же, это и впрямь поразительный талант!

Тем временем группа людей внизу обменялась рукопожатиями, а затем двинулась в сторону главного входа. И поскольку одетый полностью в чёрное гость явно не торопился сбавлять свой гигантский шаг, Рене со смущением наблюдала, как спешно семенил глава их больницы за слишком пафосным визитёром. А тот не поворачивался, когда к нему обращались, равнодушно смотрел в телефон и всем своим пренебрежительным отношением стремился показать, насколько ему здесь не нравится. В общем, вся ситуация выглядела чертовски неловко. Будто для приехавшего сноба они не больница при старейшем университете Канады, а медицинский офис где-нибудь в Юконе.

Рене поджала губы и отвернулась. Нехорошо было судить о людях вот так, со стороны, не перемолвившись с ними даже парочкой слов. Но этот… экземпляр осознанно нарывался. Так что, поскорее отойдя прочь от окна, чтобы потом не пожалеть о своих не самых добрых мыслях, Рене подхватила под руку Энн и направилась обратно к столу.

– Тоже мне, сыч-переросток, – проворчала медсестра и почти упала в стоявшее рядом кресло.

– Пожалуйста, перестань злословить. Ты же знаешь, я против сплетен, – тихо откликнулась Рене и вновь постаралась сосредоточиться на едва ли заполненном бланке с классификацией грыж желудка. – Как минимум, это не этично.

– Ох, прости, за четыре года никак не запомню, что яд и сарказм не вписываются в твою картину мира, где живут добрые феи и ангелы, – фыркнула медсестра. – Ты очень наивна, Рене.

– Быть может, это так, – вздохнула она. – Но пока человек не доказал обратного, он достоин уважения. Если этот мужчина приехал в больницу, значит, он нуждается в помощи, с достоинством оказывать которую наша прямая обязанность. Феи и ангелы здесь ни при чём. Ни добрые, ни злые, ни какие-либо ещё.

– Так ты хочешь сказать, – Энн саркастично подняла рыжую бровь, а пучки на её голове забавно качнулись, – что прямо сейчас испытываешь уважение к этому выскочке? К тому, кто сначала едва не довёл до подострого состояния наших больных своим появлением, потом занял половину парковки, испортил асфальт, напрочь проигнорировал главного врача и одним только своим брезгливым взглядом смешал нас с дерьмом? Я всё правильно поняла?

Рене тяжело вздохнула, поправила выбившиеся из светлых кос волнистые пряди и потёрла вновь зачесавшийся шрам. Иногда разговаривать с Энн было невыносимо.

– Ну откуда ты можешь знать про взгляд? – Рене закатила глаза. – Если видишь с такого расстояния, срочно переводись в радиологию.

– Я это почувствовала. Каждой клеточкой своей любимой печёнки, а ты знаешь, что она не ошибается. И вот сейчас она шепчет мне – этот парень говнюк! – потусторонним голосом протянула Энн. Ну а Рене всё же отвлеклась со стоном от дурацкого теста и посмотрела на медсестру, которая ехидно закончила: – Будешь спорить с моим даром предчувствия?

– Нет. Я вообще не хочу спорить. Просто пытаюсь объяснить, что не надо судить прямо сейчас. Мы будем полны предубеждений, от которых очень тяжело избавиться при личной встрече. Возможно, его что-то разозлило. Или у него выдался плохой день. Быть может, он действительно глухой, и тогда мы совершаем ошибку, злословя о пациенте. Причины бывают разные…

– Бывают. Например, он Гринч. И вообще, ещё только полдень, – хмыкнула явно чем-то позабавленная Энн. Рене согласно вздохнула.

– Хорошо, допустим, у него выдалось плохое утро. – Ещё одно едкое фырканье, и Рене не выдержала. – Энн, вот сейчас мы ссоримся из-за человека, которого видели меньше минуты. Ну разве не глупость?

Медсестра на секунду задумалась, а затем резко кивнула.

– И то верно. Засранец недостоин, чтобы его оправдывала наша блаженная Роше. Тебе только волю дай, приютишь всех бездомных и накормишь толпы голодных, – отрезала она и вернулась к своим назначениям.

– Я не это имела в виду, – прошептала раздосадованная Рене, наблюдая, как Энн поднимает телефонную трубку и уже что-то диктует фармацевту. Тихий ответ та, конечно же, не услышала.

На этом разговор закончился сам собой, и в монотонной работе пролетела ещё пара часов. О происшествии с неведомым пациентом и его кричащей машиной вскоре забыли, сосредоточившись на текущих проблемах, и день снова попытался встать на рельсы рутины. Периодически кто-то приносил снизу новости о приехавшей на конференцию группе специалистов из Монреаля, которую возглавлял известный хирург, иногда зачитывались названия чьих-то докладов и показывались сделанные мельком на телефон фотографии, пересказывались обычные слухи и сплетни. А ещё внимания требовали пациенты и их близкие, занимая время стандартными разговорами. В целом жизнь отделения ничем не отличалась от обычного понедельника, кабы не растяжка во всю ширину коридора с эмблемой и названием неожиданного симпозиума. Стоило Рене бросить на неё взгляд, как внутри всё сжималось от нервного ожидания, а шрам чесался с удвоенной силой.

Наконец, ближе к двум часам дня, в больницу приехал доктор Хэмилтон. Чуть подволакивая пострадавшую однажды в аварии ногу, он бодро проковылял по коридору в сторону ординаторской, где оказался немедленно окружён стайкой студентов всех возрастов. Из этой ловушки ему удалось вырваться лишь четверть часа спустя, после чего он наконец-то направился к кабинету. И потребовалось лишь одно его хитрое, известное лишь им двоим подмигивание, как Рене поднялась со своего места.

В маленьком помещении, назвать которое офисом известного нейрохирурга не смог бы даже слепой, было, как всегда, тесно. Здесь пахло бумагой, немного резиной и антисептиком. Наглядные анатомические модели мозга в разрезе, пластиковые внутренние органы и шванновские клетки вместе с прочими элементами периферической нервной системы пылились в шкафах и равномерно покрывались толстым слоем еженедельной периодики. Журналы всех возможных медицинских издательств устилали поверхности и выстраивались в убогие башни, что пестрели неоновыми закладками, будто флажками. Под самым потолком гнездилась объёмная карта Северной Америки, и Рене каждый раз опасалась, что та рухнет кому-нибудь на голову.

Небрежно кинув на спинку потёртого кресла свой неизменный вязаный кардиган, Чарльз Хэмилтон выглянул в окно, что-то сам себе пробормотал и наконец повернулся, стоило хлопнуть входной двери.

– Ах, вот и Солнце взошло. Ту-ду-ду-ду, – пропел он со смешком, когда увидел Рене.

Она хмыкнула и невольно улыбнулась знакомой песенке.

– Доброе утро, доктор Хэмилтон.

– Отчего такие серьёзные лица? – не тратя время на приветствие, спросил по-французски профессор.

Рене пожала плечами, а сама пригляделась к наставнику внимательнее. Сегодня он казался слишком уставшим. Всегда задорные голубые глаза будто бы потемнели, морщины у рта стали глубже, а в бороде спряталась напряжённая полуулыбка. С наступлением нового учебного года вернулась обычная нервотрёпка.

– Вовсе нет. Хотела сказать, что у мистера Джошера полностью восстановилась речь, – ответила Рене по-английски.

Так повелось с самого начала сотрудничества – Хэмилтон тренировал свой прононс, а она никак не дающуюся грамматику неродного для себя языка. Потому всё их общение состояло из невероятной смеси французской и английской речи, на которую уже давно не обращали внимания ни пациенты, ни тем более персонал.

– А это значит, он болтает в два раза больше обычного, компенсируя суточное молчание в палате интенсивной терапии. Слышал его разглагольствования о «магии» твоего присутствия. Право слово, главному врачу следует продавать твою безграничную доброту отдельной услугой, – хохотнул Хэмилтон, хитро глядя на возмущённо засопевшую ученицу. – Пять лет в университете, четыре в резидентуре, а ты по-прежнему любишь людей. Удивительно!

– Разве это плохо? – отозвалась донельзя растерянная Рене, но Хэмилтон не ответил. Он вчитывался в какую-то лежавшую на столе бумагу. Тем временем шрам снова мерзко заныл.

– Нервничаешь? – неожиданно спросил профессор, и она перехватила себя на полпути к тому, чтобы машинально потереть старый рубец. В этот раз он чесался около глаза.

– Разумеется. Особенно тошно стало, когда мы узнали о конференции и наблюдателях из Монреаля.

– А теперь представь, что случилось бы, расскажи я тебе заранее. – Хэмилтон улыбнулся в бороду, опустился в кресло и потёр грудину. – Ты превосходный хирург, Рене. Чуткий и внимательный. Но слишком эмоциональна в работе. Волноваться перед операцией удел пациентов, но не врача.

– Я понимаю и стараюсь это изменить. – Она нервно переплела тонкие пальцы, которые никогда не знали ни одного украшения или даже лака для ногтей, а затем уставилась на полку, откуда на неё пялилась модель глазного яблока. – Однако у меня было бы время подготовиться…

– Забудь об этом, – фыркнул профессор. – Всё. Учеба закончилась, как и время на дыхательную гимнастику, прежде чем открыть чей-то череп. Тебе осталось два года, которые ты будешь оперировать наравне со мной. И можешь поверить, избежать мгновенных решений не выйдет.

– Я понимаю, – смиренно повторила Рене, чувствуя, как сжимаются внутренности.

Хэмилтон, от которого явно не укрылось волнение подопечной, вздохнул и снова потёр грудину. Откинувшись в кресле, он какое-то время постукивал пальцами по подлокотнику, прежде чем откашлялся. По его лицу Рене видела, что прямо сейчас наставник явно решался: сказать что-то ещё или с неё хватит уже наставлений. Так что она уселась на свободный, но пыльный стул и невольно посмотрела в окно. Оттуда был виден внутренний двор, где находился ещё один вход для персонала. Заметив не по статусу скромную машину профессора, Рене невольно вспомнила другую. Ту, что до сих пор стояла на центральной парковке и привлекала своим диким видом стайку восторженных подростков. О странном госте все давно позабыли, и, в общем-то, позабыла даже Рене, просто забавно, насколько по-разному воспринималась известность в Канаде. Чем гениальнее врач, тем выше ценилась здесь незаметность и деликатность. Больница – не место показывать своё превосходство, но если их утренний гость действительно хоккеист или просто спортсмен, то всё, конечно, совершенно иначе.

– Я не просто так затеял эту конференцию, – начал профессор, и Рене вернулась в стены маленького кабинета. Хэмилтон пару раз качнулся на скрипящем кресле, огладил торчащую бороду и поправил тёмный галстук, что змейкой свернулся на появившемся в последнюю пару лет животе. – Хотел показать тебя кое-кому.

Рене удивлённо моргнула и нахмурилась.

– Звучит немного подозрительно.

– Пожалуй, – Хэмилтон улыбнулся, а затем резко облокотился на стол и сцепил под подбородком пальцы. – Тебе не хватает практики неотложных случаев. Оперировать мозг – это прекрасно и очень красиво, но, к сожалению, человек слишком сложен и хрупок. А потому, несмотря на пройденную программу, я хочу, чтобы ты снова отправилась в травматологию. Но теперь уже как хирург, а не студент.

– Можно договориться с главой нашего отделения. Не думаю, что у комиссии по резидентуре возникнут вопросы, – начала было Рене, но замолчала, как только заметила скривившееся лицо профессора.

– Эти оболтусы не покажут тебе ничего нового. Работать в столице провинции прекрасно по финансированию, но невероятно скучно для практикующего врача. Квебек слишком мал. Здесь одно и то же изо дня в день, а тебе нужна большая песочница.

Рене промолчала. Она прекрасно понимала, что такая долгая интерлюдия разыграна не ради попыток убедить её в разумности этого решения, а для самого Хэмилтона.

– Другая больница? – коротко спросила Рене. – А значит, другой наставник.

– Верно. Мой племянник…

Профессор замялся, и она прекрасно знала причину. Ту самую, по которой хромал Хэмилтон. Ту самую, по которой едва не погиб лучший из его учеников. И ту единственную, почему эти двое прекратили любое общение. Не сказать, что Рене была рада оказаться единственной посвящённой в чужую семейную драму, но взаимное уважение, которое перешло в крепкое доверие, вкупе с её патологической манией находить оправдания всем и всему, вынудили узнать своего наставника с другой стороны. Довольно некрасивой, слишком личной, впрочем, её секреты вряд ли были получше. И раз Хэмилтон решил с ней поделиться, значит, так нужно. Рене же оставалось лишь не потерять оказанное однажды доверие.

– Так вот, я просил его приехать сегодня, однако он оказался слишком занят. – Профессор откашлялся, что следовало понимать, как очередной отказ племянника разговаривать, и Рене тихонько вздохнула. Тем временем Хэмилтон продолжил: – И всё же мне удалось убедить нескольких коллег из Монреаля посмотреть на тебя, а потом шепнуть ему пару слов в твою пользу. Колин – великолепный хирург. И я говорю это как специалист, а не заинтересованное лицо.

Рене не сдержалась и покачала головой: она думала совершенно иначе. Из того, что ей было известно, при всей своей гениальности Колин Энгтан показал себя слишком обидчивым человеком. Но Рене была не вправе его осуждать и надеялась, что однажды тот всё же одумается. Дедушка (а в мудрости Максимильена Роше она не сомневалась) всегда повторял: если крови будет нужно, она вернётся в семью, сколько времени бы ни прошло. Конечно, он имел в виду Рене, сбежавшую из дома на другой континент. Но разве нельзя принять эту формулу за универсальную? По крайней мере Рене очень хотела.

– Я знаю, что ты скажешь, – профессор тепло улыбнулся. – Ты слишком добра ко мне и неоправданно строга к нему…

– Нет. В той аварии не было вашей вины, это просто случайность.

– Всё случилось из-за меня. Я не нашёл нужных слов, а Колин по молодости оказался слишком упрям. Впрочем, как бы то ни было… После него было много учеников, хороших, прилежных. Но только ты дала мне надежду и шанс что-то исправить. Ты очень талантлива, Рене. Это нельзя упускать.

– Поэтому вы хотите, чтобы я стажировалась у него? – Хэмилтон кивнул, а Рене грустно заметила: – Немного нечестно пытаться наладить отношения через меня. Вам так не кажется? Не буду ли я причиной, по которой конфликт станет лишь хуже?

– Дело не в отношениях, – профессор тяжело вздохнул. – Он лучший. Ты лучшая. И тебе нужна практика. Вывод напрашивается сам, не находишь?

– Но, если я правильно поняла… доктор Энгтан отказался?

Хэмилтон на секунду замялся, а затем твёрдо ответил:

– Я смогу его переубедить. Наша ссора тебя не коснётся. Обещаю.

Рене снова нахмурилась, пару раз сцепила и расцепила прохладные пальцы, повертела в руках стетоскоп, а затем тряхнула головой.

– Я всё равно попробую что-нибудь сделать. Вы же семья.

Она пожала плечами, дав понять, что в её системе координат ссоры между родственниками равносильны заболеваниям. А значит, без лечения не обойтись. И Рене уже собиралась высказать свою теорию вслух, но тут Хэмилтон рассмеялся, тяжело поднялся на ноги и подхватил с вешалки халат.

– Не говори глупостей. Твоя задача – набраться опыта, а моя – его обеспечить, – хмыкнул он, а потом бросил взгляд на высветившееся в телефоне оповещение. – Зайди к своему пациенту и иди мойся, Вишенка. А я пока поговорю с командой.


Рене скребла руки с такой тщательностью, что на неё начали подозрительно оглядываться. Медленно выдохнув в маску, она ещё раз прошлась щёткой по ногтям, растерла мыло по коже вплоть до локтей и начала смывать. Операционная лупа привычно сдавливала затылок и мерзко натирала открытый участок кожи на лбу, отчего Рене в очередной раз пообещала себе накопить на собственные бинокулярные линзы. Правда, сделать это с её-то зарплатой было огромной проблемой. Просить у родных не хотелось, а потому оставалось только мечтать, что с получением лицензии траты уменьшатся.

Позади послышалось характерное шарканье, хлопнула дверь, и в помещение вошёл доктор Хэмилтон, ведя за собой группу студентов. Из груди Рене вырвался ещё один вздох. На этот раз скорбный. Ребята подозрительно косились на её хирургический костюм и явно ждали объяснений профессора. А тот веселил молодых коллег рассказами из своей практики. Рене бросила на него укоризненный взгляд и потянулась за стерильной салфеткой.

– То, что запрещено в операционной, не регламентируется в помывочной, – тихо заметил намыливающий руки Хэмилтон.

– Знаю, но…

– Ты напряжена.

– Сосредоточена, – упрямо склонила голову Рене, когда руки стянуло от антисептика.

– Напряжена и испугана, – с нажимом закончил нелепую перепалку Хэмилтон. – Да, этот пациент впервые полностью твой от момента попадания в скорую до того, как он покинет больницу. Да, решения здесь тоже только твои: план операции, техника выполнения, даже инструментарий. Да, это большая ответственность, и сегодня я лишь твой ассистент. Но время пришло. Заканчивай обработку рук и забудь, что здесь есть кто-то кроме тебя и меня.

Рене поджала губы, но кивнула.

– Есть ли какие-нибудь новые детали, которые мне необходимо знать, прежде чем я зайду в операционную? – совершенно иным, сухим и деловым тоном спросила она.

– Нет. Всё по плану.

Не дожидаясь, пока профессор закончит, она толкнула плечом дверь и вошла в просторное помещение, которое встретило привычными звуками. Шумела аппаратура, со щелчками да свистом насос из установки для вентиляции лёгких впрыскивал кислород, раздавались шелестящие шаги обутых в бахилы сестёр. Они деликатно погромыхивали тележками с инструментами и о чём-то негромко переговаривались. На стене тихо гудел новый большой негатоскоп, увешанный снимками изувеченной правой кисти пациента.

И всё это – каждый вздох, смех, шорох – сливалось в монотонный рабочий гул, из которого острым уколом выделялся равномерный писк кардиомонитора. Звуки кружили по операционной, проникали в уши и вдруг подняли внутри такую волну эмоций, что та взлетела до самой груди, резанула по шраму и отдалась лёгкой дрожью в кончиках пальцев, напоминая, почему Рене сейчас здесь. А в следующий миг волнение схлынуло, и появилось спокойствие. Пусть наверху в смотровой толпились взбудораженные журналисты! Пусть их рты бормотали в свои диктофоны про уникальность, молодость и подозрения на гениальность. Пусть где-то там неведомые судьи решали, достойна ли доктор Роше практики у самого Колина Энгтана. Плевать! В тот момент, когда Рене отточенным жестом вдела руки в перчатки, для неё ничего не осталось – только она сама, операционное поле и ровный звук чужого сердцебиения. Сегодня за дирижёрским пультом Рене будет одна.

– Начинаем.