– Как бы не так! – возражал на это Габби Эллиот, стойкий защитник общественного мнения. – Он слишком близкий приятель старой колдуньи, чтобы у него могла сохраниться тень! К тому же, – рассуждал Габби, – кто когда видывал, чтобы тень приходилась между человеком и солнечным светом? И еще эта штука, кто бы она там ни была, гораздо худощавее и выше его ростом, и люди сто раз видали, как она ходит с ним рядом, заслоняя его от солнца.

Подобные подозрения, которые в другой части страны повлекли бы за собой дознания и очень неприятные для карлика последствия, здесь произвели только то, что к нему относились с большим благоговением. Отшельник был, по-видимому, доволен признаками робкого почтения, с каким прохожий, приближаясь к его жилищу, вздрагивал от ужаса, оглядывался на его фигуру, на обстановку и, ускоряя шаги, спешил пройти мимо. Наиболее отважные решались остановиться на несколько мгновений, поглазеть на стены избушки, на садик и в виде извинения отвешивали хозяину низкий поклон, на который тот отвечал иногда одним словом или просто кивал головой. Эрнсклиф часто проходил этой дорогой и редко пропускал случай поговорить с отшельником, который, очевидно, поселился тут окончательно.

Не было никакой возможности вовлечь его в разговор о его личных делах; впрочем, он ни о чем не говорил охотно, и только в последнее время заметно было, что яростный характер его нелюдимства начинал смягчаться или, скорее, что на него реже находили припадки безумия, одним из признаков которого была именно эта преувеличенная мизантропия. Никакими убеждениями нельзя было заставить его принять какой-нибудь подарок, помимо предметов первейшей необходимости, хотя Эрнсклиф не раз пытался навязать ему то или другое из человеколюбия, тогда как суеверные соседи делали то же из других побуждений. За такие приношения он отплачивал им полезными советами, когда они приходили просить его помощи для своих больных или для захворавшего скота. С течением времени окрестные крестьяне привыкли обращаться к нему с такими просьбами. Он часто давал им, помимо советов, и сами лекарства, и оказывалось, что у него бывали не только травы местного производства, но и различные заморские снадобья.

Он говорил своим посетителям, что его зовут Элшендер – пустынник; но народ вскоре стал называть его Умником Элши или Мудрецом Меклстон-мура. С ним совещались не только по поводу телесных недугов, но нередко спрашивали его мнение насчет других вещей; и он подавал столь мудрые советы, что в краю еще более утвердилась вера в сверхъестественное происхождение его познаний.

Просители приносили обыкновенно какое-нибудь вознаграждение и клали его на камень на некотором расстоянии от домика. Если это были деньги или что другое, чего он не желал принять, он или выбрасывал вон такие дары, или просто оставлял их на месте, не притрагиваясь к ним. Во всех случаях его обхождение и манеры были суровы и необщительны, а речи по возможности кратки и отрывисты; так что он произносил ровно столько слов, сколько было необходимо для выражения его мысли. Когда миновала зима и в садике у него начали поспевать овощи и зелень, он питался ими почти исключительно. Впрочем, он принял в подарок от Эрнсклифа пару коз, которые паслись у него на лужайке и доставляли ему молоко.

Убедившись, что дар его принят, Эрнсклиф вскоре после этого пришел в гости к отшельнику. Старик сидел на широком и плоском камне у двери в свой сад: это было то место, где он заседал обыкновенно, когда принимал посетителей и подавал медицинские и иные советы. Что до внутренности его хижины и самого сада, это были такие священные места, куда никто не имел доступа: вероятно, он считал бы их оскверненными, если бы туда ступила нога человеческая. Когда он запирался у себя дома, никакими просьбами нельзя было добиться, чтобы он показался или выслушал кого бы то ни было.

Эрнсклиф ловил рыбу в речке, протекавшей неподалеку оттуда, и пришел с удочкой в руках, неся за плечами корзину, наполненную форелью. Он сел на камень, лежавший почти против карлика, который настолько успел привыкнуть к присутствию этого гостя, что, заслышав шорох, только приподнял свою громадную косматую голову, с минуту уставился на него, потом опять опустил ее и впал в глубокую думу.

Эрнсклиф между тем оглянулся вокруг и заметил, что отшельник успел пристроить к своему жилищу сарайчик или хлев для коз.

– Вы удивительно трудолюбивы, Элши, – молвил он, желая втянуть в беседу этого странного человека.

– Труд, – отозвался карлик, – есть наименьшее из зол, доставшихся в удел человеческому роду. Лучше работать так, как я, чем забавляться так, как вы.

– Да, не могу сказать, чтобы наши обычные деревенские забавы отличались милосердием, Элши, однако…

– Однако, – перебил его карлик, – они все же лучше ваших обычных занятий; лучше прилагать легкомысленную и праздную жестокость к бессловесной рыбе, нежели к себе подобным. Впрочем, отчего же? Пускай все человеческое стадо перебьет друг друга, пускай все передерутся, упьются кровью, уничтожат взаимно всю породу, покуда не останется на свете последний экземпляр… один-единый, рослый и упитанный бегемот… и когда он сожрет останки своих собратий, обгложет все их косточки, больше нечем будет питаться ему, и он несколько дней станет реветь с голоду, а потом начнет умирать и, наконец, издохнет… Вот был бы конец, достойный всей породы!

– Ваши дела гораздо лучше ваших речей, Элши, – молвил Эрнсклиф, – сами вы способствуете сохранению этой породы, о которой отзываетесь с такою ненавистью.

– Так, а зачем я это делаю? Слушайте, вы из тех, на кого я взираю с наименьшим отвращением, а потому, так и быть, потрачу несколько лишних слов, чтобы разрушить ваше ослепление. Раз я не могу причинять заразных болезней в семействах, насылать падеж на их стада, я достигаю тех же разрушительных целей именно тем, что способствую продолжению их жизни. Если бы я допустил Алису Боур умереть прошлой зимой, разве молодой Рутвен был бы убит по весне из-за любви к ней?.. Никто и не думал держать своего скота за крепкой оградой, покуда свирепый грабитель из Уэстбернфлета лежал больной, при смерти… Но как только я вылечил его и поставил на ноги, так ни одного стада не выпускают в поле без сторожей и не ложатся спать, не спустив с цепи злейшего пса!

– Признаюсь, – отвечал Эрнсклиф, – вы не очень облагодетельствовали общину тем, что вылечили этого человека. Но зато вы же помогли моему другу Габби. Он славный малый, этот Габби Эллиот из Хейфута! Зимой он лежал в злой горячке, от которой мог бы умереть, если бы не ваше врачебное искусство.

– Вот как думают в своем невежестве презренные сыны праха, – молвил карлик, злорадно улыбаясь, – и вот как они судят по своему неразумию. Возьмите котенка от дикой кошки и приручите его – какой он будет веселый, какой забавный игрун и какой смирный! Но попробуйте дать ему поиграть с вашей дичью, с вашими ягнятами, цыплятами, и врожденная кровожадность возьмет свое: он набросится, будет царапать, рвать когтями и пожирать.

– Таков его звериный инстинкт, – сказал Эрнсклиф, – но что же тут общего с Габби?

– Это его эмблема, его портрет, – возразил отшельник. – Он теперь смирен, спокоен и приручен, потому что его врожденным наклонностям еще не было случая проявиться; но пусть прозвучит боевая труба, пусть только он почует запах крови – и он будет так же свиреп, как любой из его диких предков, беспощадно поджигавших убогие жилища безоружных поселян. Вы не можете отрицать, что и теперь он часто подстрекает вас отплатить кровавой местью за обиду, нанесенную вам в детстве!

При этих словах Эрнсклиф невольно вздрогнул, но карлик, как бы не замечая его удивления, продолжал:

– И труба зазвучит, и кровожадный юнец почует кровь, а я тогда посмеюсь и скажу: вот для чего я позаботился о твоем здоровье! – Он опять помолчал, а потом прибавил: – Значит, вот каково мое леченье; цель моя – увеличивать сумму бедствий и даже в этой пустынной глуши участвовать в общей трагедии. Если бы вы заболели, я бы мог, из жалости, вместо лекарства прислать вам яду.

– Премного вам обязан, Элши, и, в случае чего, не премину обратиться к вам за помощью, особенно после того, как вы меня так приятно обнадежили.

– Советую не слишком льстить себя надеждой, что я так уж непременно поддамся чувству жалости к вам, – сказал карлик. – И в самом деле, к чему избавлять глупца, так отлично приспособленного к перенесению житейских зол, от всех бед, которые сулит ему жизнь, отчасти потому, что он от нее слишком многого ждет, а частью оттого, что люди так подлы? С чего я возьму на себя роль сострадательного индейца, одним ударом томагавка раскраивающего череп пленнику, и тем помешаю моим землякам три дня кряду забавляться его мучениями, тогда как они уж и костер раздули, и клещи накалили, и котлы кипят, и ножи наточены, и сами они жаждут рвать его тело на клочки, жечь каленым железом, обливать кипятком и всячески издеваться над ним?

– Вы изображаете жизнь в ужасных красках, Элши, но это меня не пугает, – отвечал Эрнсклиф. – Мы посланы в мир, с одной стороны, чтобы терпеть и страдать; но с другой – нам дано действовать и наслаждаться. После трудового дня наступает вечерний отдых, и даже в терпеливом перенесении страданий бывает известная доля отрады, если имеешь утешительное сознание исполненного долга.

– Я презираю это рабское и скотское учение! – воскликнул карлик, и глаза его загорелись безумной яростью. – Я ненавижу его, оно достойно лишь бездушных скотов! Но не хочу больше тратить с вами слов!

Он вскочил со скамьи и хотел войти в хижину, но на пороге остановился и, обернувшись, прибавил с величайшим жаром:

– А чтобы вы не думали, что источником моих так называемых благодеяний служит дурацкое и раболепное чувство, именуемое любовью к ближним, знайте, что если бы на свете был человек, который обманул бы сладчайшую надежду моей души, истерзал бы мое сердце в клочки, иссушил бы мой мозг и довел бы его до белого каления, и будь жизнь и судьба этого человека в моей власти, так же как вот эта посудина, – он схватил стоявшую возле него глиняную чашку, – я бы и не подумал расшибить его вдребезги, вот так! – Он со всей силы швырнул ею в стену, и чашка разлетелась на мелкие кусочки. – Нет! – Тут он заговорил тише и спокойнее, но с невыразимой горечью. – Я бы его ублажал, окружил бы его богатством, одарил могуществом, чтобы хорошенько разжечь его дурные страсти, развить его злую волю; я дал бы ему все средства к удовлетворению его пороков и подлых наклонностей; он был бы центром непрестанного водоворота, без отдыха кипел бы сам в своей злобе и в то же время имел бы свойство губить каждую утлую ладью, попадающую в его соседство; подобно землетрясению, он потрясал бы саму почву, его несущую, и всех ее обитателей превращал бы в бездомных, безродных и злополучных уродов… как я!

С этими словами несчастный опрометью бросился в хижину, захлопнул за собой дверь и задвинул ее двойным засовом, как бы с тем, чтобы избавиться от вторжения ненавистного человечества, доведшего его душу до такой безумной ярости.

Эрнсклиф ушел оттуда со смешанным чувством ужаса и сострадания, раздумывая о том, какие странные и печальные причины могли довести до такого жалкого состояния человека, который, судя по его речам, очевидно, был и по рождению и по образованию гораздо выше простолюдина. Не менее удивляло его и то обстоятельство, каким образом этот отшельник, живший так уединенно и так еще недавно здесь поселившийся, мог узнать столько подробностей касательно образа мыслей, характера и частной жизни своих соседей.

«Что удивительного, – думал Эрнсклиф, – что, обладая такими сведениями, живя такой жизнью, обладая такой поразительной внешностью и выражая столько ненависти и презрения к человечеству, этот бедняк прослыл колдуном и люди думают, что он связался с врагом рода человеческого!»