Глава 5. Натали и ее свита

– Разумеется, – сказала Глафира Васильевна, – ты наденешь палевое платье.

Анастасия надулась.

– Но я не хочу палевое… Бледно-желтый, фу! Такой цвет сейчас никто не носит!

– Глупости, – отрезала Глафира Васильевна. – Платье тебе очень идет, ты в нем выглядишь как ангел… Фифи, перестань лаять! Петр Николаевич! Петр Николаевич, пойди сюда…

Покосившись на дочь, Глафира Васильевна решительно отвела мужа в сторону.

– Я надеюсь, ты не оставлял ее сегодня одну с Михаилом Петровичем? – многозначительно спросила почтенная дама.

– Я только на три минутки заглянул в читальню, – ответил Петр Николаевич, умоляюще глядя на жену, и по его тону, по выражению лица Глафира Васильевна тотчас же поняла, что три минутки растянулись на час, а то и больше.

– Петр Николаевич, ну что такое! Я же просила тебя…

Фифи, бегавшая по комнате, снова залаяла.

– Просила проследить, чтобы этот щелкопер не гулял с Настенькой! – понизив голос, выпалила Глафира Васильевна. – Петр Николаевич, ну ей-богу…

– Он не щелкопер, – сделал попытку вступиться за молодого человека глава семейства, – он литератор.

– Литератор! – вскрикнула Глафира Васильевна, воздевая руки, – как же ты не понимаешь, Петр Николаевич! При покойном государе Николае Павловиче слово «литератор» звучало гордо, не то что нынче! Начнешь читать биографию литератора, так там – и тайный советник, и орденов кавалер, и вообще рисуется со всех сторон уважаемая личность… Теперь совсем, совсем не то! И повестушку его я не смогла осилить, и сам он, по правде говоря, доверия не внушает…

– Как же не внушает доверия, когда он нам столько помогал, – пропыхтел Петр Николаевич, утирая лоб платком. – Рассказал, где лучше всего менять деньги, город показал, и вообще…

– И вообще у него ни гроша за душой, – прошептала Глафира Васильевна, оглядываясь на дочь. – А ну как он в голову заберет, что имеет право к Настеньке свататься? А она? Ведь она, не ровен час, может им увлечься.

Петр Николаевич молчал, глядя в угол, и выражал свой протест только сопением чуть громче обычного, но и этого было достаточно его дражайшей половине, чтобы она ринулась подавлять в зародыше зреющий бунт.

– Совсем он нам не пара, совсем, – промолвила она, сокрушенно качая головой. – И Настеньке ни к чему с ним общаться. Я так думаю, ты должен отказать ему от дома.

– А если нам опять понадобится его помощь? – мрачно спросил Петр Николаевич.

– На что он нам, когда тут будет Наталья Денисовна? У ее мужа куда больше влияния, чем у господина Авилова когда-либо было и будет…

– Ну нехорошо, нехорошо, – заговорил Петр Николаевич, морщась. – Зачем же его… так сразу… Он деликатный человек, воспитанный…

– Это он-то? Он же проговорился, что его дед простым булочником был.

– Ну и что, что булочником? Я так думаю, надо не на происхождение смотреть, а на то, что человек собой представляет.

– Вот, пожалуйста: начитался глупых газет и либеральничаешь. Петр Николаевич, ну зачем? Пусть внук булочника ищет себе… внучку торговки пирожками, я и слова не скажу. Но у нас ему делать нечего.

– Да Настенька на него даже и не смотрит, – пустил в ход тяжелую артиллерию Петр Николаевич. – Он для нее только знакомый, больше ничего. Сама посуди: если мы его выгоним, с кем ей общаться? Она ведь скучать будет…

– Настенька! – крикнула Глафира Васильевна, – а пойди-ка сюда. – Дочь подошла, глядя исподлобья. – Что вы сегодня делали с Михаилом Петровичем, пока Петр Николаевич свои газеты читал?

– Покупали иголки, – ответила Анастасия, глядя на мать широко распахнутыми глазами. – Михаил Петрович помог мне объясниться с хозяйкой лавки.

– А! – буркнула Глафира Васильевна, успокаиваясь. – Ну иголки – ничего… И все-таки, Петр Николаевич, не след тебе оставлять их одних. Придется мне снова с вами ходить… или приставить к тебе Лукерью, что ли? – добавила она, обращаясь к дочери, и тут же отвлеклась на собачонку. – Фифи! Ах, как лает эта собака, у меня даже голова разболелась… Ну что тебе, негодница?

Она взяла собачку на руки и стала ласково ворковать с ней, словно забыв обо всем остальном; но Петр Николаевич слишком хорошо знал свою супругу и понимал, что судьба Авилова решена и что недалек тот день, когда писатель будет изгнан из их семейства. По некоторым соображениям Назарьев предпочитал, чтобы все оставалось как прежде, то есть чтобы Анастасия прогуливалась со своим спутником, пока сам Петр Николаевич оставался в читальне. Весь вечер он ломал голову, прикидывая, как заставить супругу сменить гнев на милость, и под конец, как все слабые люди, решил довериться естественному течению событий. На следующий день Назарьевы при полном параде явились на вокзал, чтобы встретить прибывающую родственницу, и едва ли не первым, кого они там увидели, оказался Михаил, оживленно беседовавший с Тихменёвым. Выяснилось, что литераторы приехали, чтобы встретить своего коллегу Гончарова, который собирался продолжить в Бадене лечение, начатое в Мариенбаде. Глафира Васильевна насупилась.

– Гончаров… Это «Обломов», кажется? – спросил Петр Николаевич нерешительно.

– Не читала, – объявила Глафира Васильевна таким тоном, словно факт того, что она прочитала или пропустила какую-то книгу, мог что-то говорить о качестве последней.

– Еще «Фрегат «Паллада» и «Обыкновенная история», – вставил Михаил.

Он поглядел на Анастасию, и ему показалось, что соломенно-желтое платье, которого раньше на ней не видел, ей очень к лицу. Девушка сняла перчатки, потом надела, потом стала их поправлять. Издалека донесся сиплый свист локомотива. Рельсы загудели; встречающие и носильщики засуетились.

– Не наш поезд, – сказал Тихменёв, посмотрев на массивные золотые жилетные часы, которые он любил демонстрировать, извлекая из кармана при всяком удобном случае. – Иван Андреевич прибывает на следующем… Моя вина, Михаил Петрович, что я привел вас так рано. Слуга в гостинице перепутал время, а я не догадался проверить…

Авилов заверил редактора, что ничуть на него не сердится и что лишние полчаса ничего для него не значат. По правде говоря, он только рад был лишний раз повидать Анастасию, хотя сегодня она казалась бледной, напряженной и даже не улыбалась. «Нет, она вовсе не рада приезду Натали… Интересно, знает ли она, что ей собираются подыскать жениха? Может быть, она мрачна потому, что у нее душа не лежит к… к другому?»

Паровоз проплыл мимо собеседников и остановился, выдохнув пар, как человек, забравшийся на снежную вершину. Вокзал наполнился говором и шумом; Тихменёв настоял на том, чтобы отойти и стать чуть поодаль, чтобы не мешать пассажирам. Фифи, которую нервировало обилие новых людей и впечатлений, залилась отчаянным лаем. Глафира Васильевна заметалась, тормоша супруга. То она требовала немедленно найти Натали в вагоне, то волновалась, хватит ли носильщиков, – ей казалось, что половина пассажиров выходит в Бадене, и среди них Михаил с некоторым удивлением разглядел австрийских офицеров в белых мундирах. «Ведь они совсем недавно воевали с немцами… а теперь приехали в Баден?» Он забыл, что в прошлогодней войне великое герцогство Баденское выступало на стороне Австрии, как и целый ряд мелких немецких государств, недовольных усилением Пруссии.

– Люблю поезда, – неожиданно признался Тихменёв. – Кто только на них не ездит…

Но Михаил едва слышал его. Он смотрел на спускающуюся из вагона даму в синем дорожном платье, возле которой суетились двое кондукторов и к которой бросилась Глафира Васильевна. Пепельная блондинка с голубыми глазами; лет тридцати пяти или около того; хороша собой? – безусловно, но в правильных чертах ее было что-то, что инстинктивно оттолкнуло писателя, какая-то смесь властности, надменности и упрямства, которую он плохо переносил, и особенно – в женщинах. Властно она оборвала приветственный лепет Глафиры Васильевны, надменным взглядом окинула наряд встречающей и, упрямо игнорируя своих спутников (которых, к слову сказать, Михаил только что заметил), стала отдавать распоряжения насчет багажа. Вместе с Натали прибыли двое: тщедушный подросток с узким личиком и молодцеватый генерал лет сорока пяти, процентов на девяносто состоявший из образцовой выправки, а на оставшиеся десять – из не менее образцовых усов. Даже Фифи, заметив их, замерла в почтительном созерцании и на некоторое время перестала лаять.

– Петр Николаевич Назарьев, мой муж! – суетилась Глафира Васильевна, представляя членов своего семейства вновь прибывшим. – А это Настенька… девочка! Наталья Денисовна, вот Настенька… какая красавица выросла, не правда ли?

Старая дама робела, терялась, несла чепуху и выглядела безнадежно провинциальной со своими попытками наладить общение, которое вдобавок ко всему никак не налаживалось. Натали холодно щурила глаза, генерал буркнул басом, что он очень рад, подросток неприязненно покосился на Анастасию и уставился на носки своих ботинок, Петр Николаевич заискивающе улыбался, и только здоровенная Лукерья, которую захватили на вокзал для того, чтобы она помогла нести чемоданы приехавших, выглядела совершенно в своей тарелке. Немного поправила положение лишь неизбежная в таких случаях вокзальная суета. Багажа у вновь прибывших оказалось столько, что даже видавшие виды носильщики оказались в затруднении. Наталья Денисовна уверяла, что недосчиталась чемодана, и требовала немедленно его найти. Ее высокий мелодичный голос, неприятно подрагивающий на верхних нотах, вывел Фифи из транса, и моська вновь принялась энергично гавкать.

– А вы не меняетесь, дорогая кузина, – заметила Натали, не скрывая насмешки. – Когда мы виделись в прошлый раз, вы были с такой же собачкой.

Глафира Васильевна открыла рот, чтобы ответить… Возможно, старая дама собиралась изложить тонкости родословной Фифи или объяснить, почему она любит собак, но тут ослепительно-синее баденское небо рухнуло на землю, солнце погасло и вообще приключился чудовищный катаклизм, равных которому не бывало в истории – по крайней мере, в истории Баден-Бадена. А именно, из соседнего вагона первого класса, пропустив вперед себя всех выходящих пассажиров, показался еще один путешественник. Его щегольской костюм словно бросал вызов своим совершенством линий, дорогая трость, которую он небрежно нес под мышкой, стоила, пожалуй, побольше иных баденских домов, а синие глаза смотрели на мир так, словно тот принадлежал их обладателю. Одним словом, то был Григорий Осоргин.