Глава 3. Друг семейства

Когда Платон Афанасьевич Тихменёв отрекомендовал молодому писателю Жемчужникова как приятного, но скучного человека, и к тому же наградил его убийственной характеристикой «литературный мизинец Козьмы Пруткова», Михаил решил, что редактор преувеличивает и, как частенько водится среди пишущей братии, сгущает краски. Однако когда позже Авилов припоминал состоявшийся в гостинице Оттерсвайера разговор, в котором участвовали поэт с женой и гости – сам Михаил и графиня Вильде, он вынужден был признать, что Тихменёв оказался не далек от истины. От человека, который создал Козьму Пруткова, можно было ожидать как минимум живости ума, язвительности и проницательности, но ничего подобного Михаил не заметил. В то время Жемчужникову было уже сорок шесть лет; в молодости, вероятно, он считался красавцем, хотя и сейчас правильные черты его лица и замечательные черные глаза производили некоторое впечатление. Он носил длинную бороду, а волосы, порядочно отросшие и слегка вьющиеся на концах, зачесывал таким образом, чтобы скрыть лысину на макушке. Речь его показалась Михаилу плоской и суховатой, мысли – лишенными оригинальности. За всю беседу Жемчужников оживился только раз – когда представился случай ругнуть Каткова^[24], но горячность, с которой он нападал на редактора «Московских ведомостей» и «Русского вестника», не вызывала симпатии, в ней было что-то от заезженной шарманки, которая привычно дребезжит привычную мелодию. Куда более приятное впечатление произвела на гостя жена поэта, Елизавета Алексеевна – миловидная дама средних лет с темными волосами, разделенными на прямой пробор. Она в основном обсуждала с Верой Андреевной общих знакомых и не касалась ни литературы, ни поэзии, ни влияния Каткова на общественную жизнь, но слушать ее было приятно, и только раз Михаил уловил в этой спокойной, мягкой женщине желание подпустить шпильку, когда она спросила (как бы между прочим), что сейчас поделывает граф Вильде, а гостья как-то очень ловко обошла заданный ей вопрос и перевела разговор на недавно родившуюся дочь Жемчужниковых. Тут Михаил узнал, что родители тревожатся за ее здоровье, но благодаря превосходному доктору, которого им рекомендовала Вера Андреевна, можно надеяться, что все образуется. Поэт, обращаясь главным образом к Михаилу, объяснил, что из пяти своих детей двоих они потеряли из-за болезней, и волнение, с каким говорил об этом Жемчужников, расположило гостя в его пользу.

– Собственно, я больше из-за здоровья детей живу теперь за границей, – добавил Алексей Михайлович. Его жена закашлялась и поднесла к губам платок, но тотчас же опустила его и улыбнулась.

– О помилуйте, кто же теперь назовет Баден заграницей, когда тут столько соотечественников, – легкомысленно прощебетала Вера Андреевна. – Генерал-губернатор Корсаков, Иван Сергеевич Тургенев – впрочем, он теперь постоянно здесь живет… Еще Меркуловы обещали приехать.

– Натали? – изумилась Елизавета Алексеевна. – Но как же…

– Представьте, я тоже удивилась, когда услышала, – безмятежно отозвалась графиня. – Хотя, возможно, у генерала еще достаточно адъютантов.

Последняя фраза в устах неумелых и непривычных к сплетне могла оглушить, как крепкая дубина, но графиня вложила в нее лишь тонкий яд, который дурманил, но не сражал противника наповал. Жемчужников открыл рот, собираясь что-то сказать, но, очевидно, передумал и отвернулся, подавляя невольную улыбку.

– Ах, как вы жестоки к бедной Натали, графиня, – вздохнула хозяйка, качая головой.

– Ужасно жестока, ужасно, – к изумлению Михаила, подтвердила его спутница. – Я надеюсь, что у Натали все-таки достанет благоразумия оставаться в Париже. Если она приедет в Баден, она рискует стать притчей во языцех.

– Благодаря вам, не так ли? – Решительно, Елизавета Алексеевна была женщиной с характером, и Михаил окончательно убедился в том, что она недолюбливает гостью.

– Мне? О нет, – графиня Вильде повела плечом. – Но из-за Натали на дуэлях уже дважды убивали людей. Генералу Меркулову не откажешь в терпеливости, но что, если он решится на разрыв?

– Это Андрей-то Кириллович? – недоверчиво спросил поэт. – Простите, сударыня, но вы плохо его знаете.

– О, милостивый государь, – со значением протянула гостья, – поверьте, я знаю достаточно… чтобы не желать более близкого знакомства, – добавила она, усмехаясь.

– Генерал никогда не разведется с женой и не разъедется с ней, – тихо, но решительно промолвила хозяйка, комкая платок. – И, разумеется, он не позволит ей… порочить его имя. Не знаю, с чего вы взяли, что она должна приехать в Баден, но лично я считаю это совершенно невероятным.

– Вы меня успокоили, – неожиданно объявила Вера Андреевна. И до самого конца беседы она больше ни слова не сказала о Натали и генерале Меркулове.

Хотя Михаил и пытался внушить себе, что весь этот великосветский клубок змей его никоим образом не касается, он все же не удержался и спросил у графини, когда они выходили от Жемчужниковых:

– Должен признаться, я многого не понял. Какую роль генерал играет во всей этой истории?

– Рогоносца, – с великолепным равнодушием ответила Вера Андреевна. Михаил нахохлился.

– Мне показалось, – не удержался он, – что в беседе вы намекали на что-то еще.

Графиня Вильде скользнула по нему взглядом, который красноречивее любых слов говорил: «Ну что, господин сочинитель, заинтересовался? Тут тебе не копеечные страсти в деревянном домишке на окраине уездного города; тут размах, эпос, страдающие генералы, подсылающие к сопернику адъютантов, чтобы кончить дело на дуэли и самому не замараться, игроки, просаживающие состояния за зеленым сукном, роковые великосветские красавицы, которых ты в глаза-то небось не видел…» И многое еще в том же роде – чудилось писателю – сказал ему мимолетный взгляд искушенной светской женщины, хотя на самом деле Вера Андреевна думала совсем о другом.

– У Елизаветы Алексеевны чахотка, – промолвила она, поправляя перчатки, – а она в феврале родила ребенка и, я уверена, родит еще. А между тем ей стоило бы настоять на отдельных спальнях с мужем.

Михаил был совершенно не готов к такому повороту беседы и смутился. Графиня посмотрела на его сконфуженное лицо и улыбнулась.

– Я живу на вилле, которая так и называется: «Вилла Вильде», – сообщила она. – Если у вас будет рассказать что интересное, приходите.

Она удалилась, шурша шелковым лиловым платьем. Михаил отправился к себе и попробовал записать впечатления этого дня, но они никак не укладывались на бумагу. Ему не нравилась Вера, но он бы дорого дал, чтобы узнать, что на самом деле она о нем думает. И еще он не мог изгнать мысли о прелестной, застенчивой Настеньке Назарьевой.

Проснувшись рано утром в чердачной комнатке с голыми стенами, которую Авилов снимал у молчаливой молодой вдовы, он решил, что сегодня ни за что не отправится в Баден-Баден, а попробует поработать. В результате в десятом часу Михаил уже шагал по Лангештрассе мимо Hôtel de Russie^[25], направляясь к городской церкви, неподалеку от которой находилась гостиница «У золотого рыцаря».

Кельнер сообщил ему, что вновь прибывшая семья из России потребовала завтрак в свой номер. Михаил подумал (признаться, даже с некоторым облегчением), что теперь, по совести, ему можно и удалиться, но не тут-то было: глава семейства спускался по лестнице, завидел знакомое лицо и бросился к Авилову с распростертыми объятьями. Петр Николаевич был так рад встрече с соотечественником, что без утайки выложил ему все, что накопилось на душе. Во-первых, прислуга не понимала никаких языков, хотя гувернанткой его жены была самая настоящая француженка, бежавшая из Франции от тирании первого Наполеона, а сам Петр Николаевич когда-то учил немецкий (хоть и умалчивал о том, выучил ли его в конце концов). Во-вторых, все в городе решительно сговорились, чтобы обсчитывать их на каждом шагу: обманывали со сдачей, норовили всучить монеты более мелкого достоинства, а когда дражайшая супруга Глафира Васильевна начинала возмущаться, делали вид, что она сама ошиблась, а они тут ни при чем. Кроме того, все в Бадене оказалось чудовищно дорого, и вдобавок, когда семейство вышло вчера вечером на прогулку, чтобы полюбоваться видами, Назарьевы оказались в саду, где играл оркестр, а рядом было здание, ну совершенно приличное здание, куда то и дело входили хорошо одетые люди. Глафира Васильевна решила, что там непременно должен быть театр, но внутри оказались – подумайте только, игральные столы, а еще – нет, милостивый государь, вы только себе представьте, рулетка! Произнеся это слово, Петр Николаевич округлил глаза и взял собеседника за пуговицу так цепко, словно собирался ее отодрать.

– Так что ж, вы разве не знали, что в Бадене рулетка? – спросил Михаил даже с некоторой досадой.

– Знал! Конечно, знал! – воскликнул его собеседник в волнении. – Но, ей-ей, я и подумать не мог, что так просто… Барышни ходят и смотрят! Дамы тоже… И все эти золотые монеты – а золота там ужас сколько – так соблазнительно звенят! И эти… как их… крупье… такие ловкие, что просто диву даешься! То сгребают деньги, то раздают… Сидел там за столом один англичанин, проигрывал да проигрывал… Другой бы на его месте давно ушел, а этот даже в лице не менялся. Бровью хоть раз бы повел! Но нет, так и сидел, и продолжал ставить, а потом вдруг как начал выигрывать! Ставку за ставкой… Тут Глафира Васильевна меня дернула за рукав, мол, пора и честь знать, а то я бы посмотрел, сколько он еще сумел взять…

– Англичанин со шрамом на щеке, у главного стола? – спросил Михаил, кое-что припоминая.

– Вы его знаете? – встрепенулся Петр Николаевич.

– Слышал о нем, – лаконично ответил писатель, – но он не англичанин, а наш соотечественник, Григорий Осоргин.

Назарьев вытаращил глаза.

– Ну! А я было решил, что он англичанин! Больно уж невозмутим… И он ни слова по-русски не произнес!

Слушая собеседника, Михаил испытывал смешанные чувства. Перед ним стоял типичный помещик средней руки – с носом картошкой, редкими бакенбардами неопределенного цвета, лысиной и объемистым брюшком, выдававшим в своем обладателе любителя хорошо поесть. На вид Петру Николаевичу было лет пятьдесят, и он уж точно должен был считать себя хорошо пожившим человеком, но писатель чувствовал – или, если угодно, предчувствовал, что видит перед собой идеальную жертву казино. Стоит только Назарьеву разок усесться за игорный стол – и все, он пропал; он не встанет до тех пор, пока не спустит все, включая свой рыжеватый старомодный фрак и шали жены, а может статься, и платья дочери. За полторы недели, проведенные в Бадене, Михаил уже успел насмотреться на таких игроков, и он не мог надивиться на проницательность графини Вильде, которая как бы между прочим посоветовала ему приглядывать за главой семейства и проследить за тем, чтобы он не играл. Вообще писатель не знал, что думать о графине; то ему казалось, что она умна, то – что она, напротив, глупа, то – что она хочет казаться умнее, чем является на самом деле, то – что, наоборот, выдает себя за недалекую женщину, преследуя какие-то собственные цели. Она скорее не нравилась ему, чем нравилась, но Михаил уже решил для себя, что гораздо выгоднее иметь ее своим другом, чем врагом.

– Послушайте, может быть, вы позавтракаете с нами? – предложил Петр Николаевич в порыве вдохновения. – Я вижу, вы уже успели тут освоиться, и к тому же вы литератор, а мои домочадцы неравнодушны к изящной словесности… А то мы, поверите ли, первый раз в жизни выбрались за границу, и с непривычки все кажется так странно…

Он заметил, что чуть не оторвал у собеседника пуговицу, и со сконфуженным видом разжал пальцы и спрятал руку за спину.

Михаил объявил, что почтет за честь позавтракать вместе с Назарьевым и его семейством, и, когда они поднимались по лестнице, спросил, надолго ли они прибыли в Баден.

– Если бы я знал! – вздохнул Петр Николаевич. – Собственно говоря, Михаил Петрович, это ведь не от меня зависит.

– А от кого?

– Ну есть кое-какие дела, которые может решить только родственница жены, которую мы ждем на днях, – уклончиво ответил Назарьев, глядя мимо собеседника, как человек, не привыкший врать и недоговаривать.

– Это генеральша Меркулова, которую вчера изволила упоминать ваша супруга?

Старомодный оборот «изволила упоминать» пришелся Петру Николаевичу по сердцу.

– Мы думали, она уже будет здесь, когда мы приедем, – разоткровенничался он. – То есть мы так договаривались, но вчера от нее пришла весточка… по электрическому телеграфу… из самого Парижу, представляете? Прогресс, сударь, ах, какой прогресс! Нам сюда… Глафира Васильевна, Настенька, смотрите, кого я вам привел!

Последовали взаимные приветствия под аккомпанемент лая мелкой, но чрезвычайно шумной моськи, которая сидела у госпожи Назарьевой на коленях. Поглядев на чепец, украшавший голову почтенной дамы, Михаил испытал даже некоторый трепет. Он готов был поклясться, что такие чепцы носили во времена его детства и что, должно быть, все эти годы их берегли где-нибудь в сундуке, чтобы наконец вывезти за границу, где они производили впечатление «динозавра моды». Сама же Глафира Васильевна была сухонькой старой дамой с редкими седоватыми волосами и голубыми глазами. В них, надо сказать, сверкали ум и энергия, но Михаил даже не обратил на них внимания, потому что отвлекся на Настеньку и ничего уже больше не видел. Большеглазая барышня с очень белой, словно фарфоровой, кожей и узлом тяжелых светлых волос на затылке, который подчеркивал тонкую шею, лишь одна по-настоящему интересовала его из всего семейства. Она улыбнулась ему, и Михаил почувствовал, что не зря пришел сюда.

Завтрак еще не начался, а писатель уже надавал множество необдуманных обещаний. Он выразил готовность быть гидом Назарьевых по Бадену, рассказал, где дешевле всего брать ягоды и фрукты (прямо на рынке, минуя лавочки), и ввернул несколько анекдотов из жизни местной русской колонии. Обычно Михаил был довольно замкнут и не слишком словоохотлив; теперь же он так и сыпал фразами и чувствовал, что его слушают с удовольствием. Одно только испортило его триумф – когда Глафира Васильевна спросила, где он живет, ему пришлось сознаться, что в Оттерсвайере, но он и тут нашелся, добавив, что его соседом является Алексей Жемчужников, поэт, камер-юнкер и отставной помощник статс-секретаря Государственного совета.

– Камер-юнкер! – уважительно повторила Глафира Васильевна. – А моя троюродная сестрица Наталья Денисовна вышла замуж за капитана Меркулова, а теперь он генерал. Может быть, и министром станет, – добавила она, вздохнув.

– Конечно, станет, – подтвердил Петр Николаевич, – почему бы ему не стать?

Ага, помыслил Михаил, стало быть, графиня Вильде ошибалась, полагая Назарьевых самозванцами. И потом, послала же им Натали телеграмму из Парижа – вероятно, о том, что она задерживается и не может пока приехать в Баден.

– Лукерья! – закричала Глафира Васильевна. – Лукерья, неси самовар!

И самовар явился, принесенный здоровенной служанкой лет сорока, и впервые за долгое время Михаил вполне осознал, какое это счастье – пить настоящий хороший чай. Обычно ему по скромности финансов приходилось пробавляться кофе, точнее, здешней подделкой под кофе, сваренной из цикория.

Анастасия принимала мало участия в общем разговоре, что Михаил приписывал тому, что девушка дичилась незнакомца, оказавшегося за семейным столом. Несколько раз он ловил на себе ее полный любопытства взгляд, а за чаем она удостоила писателя вопросом, много ли в Бадене достопримечательностей.

– Здесь есть Новый замок, – начал Михаил, – который сохранился в целости, и развалины Старого, который стоит гораздо выше. Оттуда открывается удивительный вид… Возле Старого замка ресторан, и довольно приличный. В оба замка можно доехать или добраться пешком… Вообще следует сказать, что в Бадене многое устроено для удобства гуляющих, например, почти везде стоят скамейки, чтобы при желании вы могли отдохнуть. Вечерами и по выходным публика гуляет возле казино – в саду, где во второй половине дня всегда играет музыка, или по Лихтенталевской аллее. Играет либо местный оркестр, либо какой-нибудь заезжий, например, баварский или австрийский. Недалеко от казино стоит Тринкхалле, его обычно посещают те, кто приехал на воды. Это довольно красивое здание с галереей, а внутри продаются образцы всех лечебных вод, какие водятся в Европе. В городе имеется памятник Шиллеру – правда, это просто камень, на котором выбита надпись. Еще тут есть монастырь, в сад можно заходить, но ничего особенного там нет. Городская церковь тоже не слишком интересна…

Глава семейства долго крепился, но тут он не выдержал и хмыкнул.

– Да, я уж думаю, кого заинтересует церковь, когда есть казино…

– Петр Николаич, – строго сказала Глафира Васильевна, – я надеюсь, что в последний раз слышу от тебя об этом окаянном казино… Мы не будем там играть, ни полушки туда не снесем, и баста!

Она стукнула по столу ладонью, и по этому жесту Михаил сразу же понял, кто в семье является главным. Петр Николаевич закручинился и как-то увял.

– Душенька, голубушка, ты совершенно права! – воскликнул он фальшиво. – Но уж посмотреть-то, я думаю, можно? Ведь почти что театр, только что денег платить не надо…

– И смотреть там не на что, – воинственно ответила Глафира Васильевна, поглаживая моську, которая снова разворчалась. – Один срам же! Честные люди разоряются, а подлецы наживаются. – Она обратилась к писателю: – Вот вы, Михаил Петрович, скажите по совести – ведь вы не играете?

– Никак нет, сударыня.

Только произнеся свой ответ, он сообразил, что ответил, как заправский военный старшему по званию. Анастасия невольно улыбнулась, но ее мать даже не заметила его промаха.

– Лучше уж, Петр Николаич, сходи к доктору, посоветуйся насчет вод, – продолжала Глафира Васильевна. – Или – что там Михаил Петрович сказал? Замки тут есть? Ну вот их и можно посмотреть. А в казино мы больше ни ногой! Ни-ни!

Она решительно постучала по столу узловатым пальцем. Моська тявкнула. Петр Николаевич вздохнул и стал с шумом втягивать в себя чай. Анастасия смотрела на солнечный луч, лежащий на скатерти золотым пятном, и казалась такой серьезной, такой взрослой, такой прелестной, что у Михаила стало тепло на душе.