Пока шла эта беседа, в храм святого Петра прибыл архиепископ, который должен был обручить царевну, а также стали прибывать кардиналы и другие прелаты разных степеней. Прибыли все придворные чины папы, и среди них летописец римский Джакомо Маффеи, секретарь кардинала Амманати знаменитый ученый Феодор Газа. Все они стояли полукругом пред аналоем, спиной к алтарю. Далее, перед самыми колоннами, поддерживающими свод среднего нефа, встали придворные сановники папы. Тут же, но ближе к амвону, стояли все именитые греки, жившие в Риме, с братьями царевны Зои во главе, родственники их Димитрий Раль-Палеолог, князь Константин, братья Траханиоты и другие. Впереди греков стоял Иван Фрязин, несколько отдалившись от русского посольства. Важный, с гордой осанкой, в богатейшем русском одеянии, он ясно видел, с какой завистью следят за ним жадные глаза итальянцев и греков – его, видимо, считают ближайшим лицом государя московского…

Все, тихо переговариваясь, нетерпеливо ожидали царевну. Но вот архиепископ в полном облачении вышел из алтаря, и в это самое время произошло резкое движение в рядах почетного караула у входа в базилику. Папские гвардейцы расступились и, стоя лицом друг к другу, образовали широкий свободный проход. Вслед за тем, сверкнув оружием, они замерли, отдавая честь. В храм медленно входила царевна Зоя в таком же одеянии, в каком послы московские уже видели ее при первой встрече.

Сопровождали к обручению будущую московскую государыню королевна боснийская и ее соотечественницы, а также самые знатные дамы Рима и Флоренции во главе со знатнейшей из всех – герцогиней Клариссой Медичи-Орсини, объединявшей две самые громкие фамилии Италии.

Иван Фрязин, как полагалось, пошел навстречу невесте, вместе с диаконом. Потом, сопровождаемые свитой царевны, они с невестой приблизились к аналою, где преклонили колена пред крестом и получили благословение архиепископа. Начался обряд обручения, и тут русские послы сугубо оценили присутствие среди них отца Евлампия. Сначала Шубин все его допрашивал насчет обряда и возмущался, что делается многое не по-православному. Когда же настало время обмениваться кольцами, дьяк Мамырев довольно резко остановил Шубина.

– Помолчи-ка малость. Нам для пользы государевой главное примечать надобно, – сказал он и, обратясь к иеромонаху, добавил: – Ты же, отче, потрудись для ради православия нашего: сказывай нам, какие слова они баить будут, когда кольцами меняться почнут. Ведать хочу, не было бы умаления чести государевой…

Иеромонах одобрительно кивнул головой. Когда же царевна Зоя сказала по-латыни, повторяя слова архиепископа:

– Accipiam te in meum maritum Ioannum, regem Moscoviae…

Отец Евлампий перевел:

– Обещаю взять к себе в супруги Иоанна, царя Московии…

Слова же Ивана Фрязина:

– Accipiet te in uxorara Ioannus, rex Moscoviae…

Иеромонах перевел:

– Обещает взять тебя в жены Иоанн, царь Московии…

Дальнейшее при совершении обряда послов московских занимало меньше, и они следили больше за поведением царевны цареградской, будущей своей государыни. Почему-то боярин Беззубцев, сразу невзлюбивший ее, чувствовал к ней недоверие. Вела она себя совсем по-латински: молилась и крестилась римским обычаем…

– Рымлянка, – невольно сорвалось с его уст впервые то слово, которым потом на Москве называли ее все недовольные новой государыней.

– Истинно так, – согласился дьяк Мамырев, – чужая нам.

– Хитра и зла, – тихо добавил Шубин, – нет у меня веры в нее. Не зря папа-то ее «дщерью своей духовной» зовет.

– Э, православные братья мои, – вздохнув, молвил старец Евлампий, – не судите строго. Тяжко жити в Риме, особливо бедным изгнанникам, которым, яко псам, токмо крохи бросают со святого престола…

На другой день, второго июня, папа дал торжественную аудиенцию обрученной государыне московской в великолепных комнатах новой части Ватиканского дворца, построенной папой Николаем. Будущую государыню на этот раз сопровождали в качестве личной свиты послы московские, братья и все знатные женщины, что были на обручении. На приеме присутствовали все придворные, прелаты и послы союзных итальянских государей.

В Риме от этой аудиенции ждали важных известий относительно заключения союза с государем московским против турок, надеясь на ближайшее его участие в войне с неверными.

Папа открыл прием горячими поздравлениями Зои Палеолог.

– Поздравляем от всего сердца, – сказал он, – нашу любимую и верную дочь Святейшего престола, будущую государыню великой Московии, желаем ей счастья и благословляем ее на верное служение вере Христовой и за пределами апостольского Рима. Благославляем будущего супруга ее, царя Иоанна, признающего унию с Римской церковью, признающего первосвятителя римского главой вселенской христианской церкви. Мы верим, что любимая дочь наша и могущественный супруг ее не забудут об освобождении Гроба Господня от рук нечестивых.

Помолчав немного и выразительно взглянув на кардинала, заведующего казной, папа ласково произнес:

– Провожая любимую дочь нашу в далекие земли, мы хотим оказать ей отеческую помощь и выдаем из средств святого престола шесть тысяч дукатов на путевые и прочие расходы. Просим также ее принять и ценные подарки на память о Риме…

Растроганная царевна опустилась на колени пред папой и со слезами благодарила его за воспитание, заботы и за помощь ей и братьям ее. Иван Фрязин, приблизясь к царевне, тоже преклонил колена пред папским престолом как слуга своей государыни. По знаку папы кардинал-казначей, сопровождаемый слугами с подарками, почтительно подошел к его святейшеству, неся довольно большой кожаный мешок с золотыми дукатами.

Папа велел передать мешок с деньгами поднявшейся с колен Зое, у которой принял его Иван Фрязин и отдал боярину Беззубцеву. Тот, когда Иван Фрязин отошел, шепнул дьяку Мамыреву:

– Пересчитать все надобно и записать в опись, в которую включить и все подарки. Для верности. Разумеешь?

– Как не разуметь! Насквозь сего молодца вижу, – ответил так же тихо Мамырев.

Вслед за деньгами передали царевне ожерелье алмазное в ларце резном, потом серьги и перстни с самоцветами, застежку алмазную и ожерелье из золотых кованых цепочек с крестиком прекрасной работы.

Когда подарки были приняты, в покоях его святейшества все напряженно замолкли, ожидая, что скажет наконец Иван Фрязин от имени государя московского о союзе и военной помощи.

Поняв, что все ждут его выступления, Иван Фрязин снова преклонил колена перед папой и испросил разрешения говорить. Он сам еще ясно не представлял, что сказать, но, вдохновившись общим вниманием, неожиданно для всех заговорил о могучем татарском хане, который будто бы предлагал свою грозную армию, чтобы напасть на турок со стороны Венгрии и разгромить их.

– Я берусь устроить это дело немедленно по возвращении в Москву. Я поеду к великому хану и, преподнеся от его святейшества дорогие подарки, ценою не менее чем на десять тысяч дукатов, потребую начать войну. Когда же хан откроет военные действия, ему нужно будет ежемесячно платить по десять тысяч дукатов. Таковы условия татар…

Вспомнив в этот миг о затее своей с Тревизаном и желая объединить оба эти дела, Иван Фрязин оживился и заговорил еще более пылко:

– Не смею утаить от вашего святейшества, что подобные условия хан предлагал уже через меня одному итальянскому государству, посол которого обратился ко мне за помощью. Это же я предлагаю святому престолу. Все это я смогу легко выполнить, ибо царь московский разрешает мне вести эти переговоры…

На этом Иван Фрязин закончил свою речь, чувствуя, что его перестали слушать. Он поклонился его святейшеству и отошел ближе к московскому посольству.

В зале наступила тяжелая тишина и растерянность. Большинство было разочаровано в своих надеждах, некоторые обменивались насмешливыми и злыми улыбками. Папа был взбешен, но прекрасно владел собой, только глядел в упор на Ивана Фрязина. Вдруг губы его зазмеились ехидной улыбкой.

– Мы очень благодарим, – заговорил он ласково, – за предложение услуг со стороны посла государя московского, но мы отклоняем союз с неверными против неверных, мы не хотим брать величайшую святыню мира из нечестивых рук нечестивыми же руками. Мы более верим благочестивому сыну нашему царю Иоанну, а посему поручаем будущей супруге его и легату нашему, его высокопреосвященству Антонио Бонумбре, лично вести переговоры с государем московским о делах церковных и о помощи против турок…

При этих словах папа сделал знак своему вице-канцлеру, который объявил прием у его святейшества оконченным.

Все стали прощаться с папой и расходиться под тихий гул разговоров, ведущихся, из почтения к его святейшеству, вполголоса. Папа, оглянувшись, увидел возле своего трона статс-секретаря по иностранным делам и знаком подозвал его к себе.

– Каков сей проходимец, а? – молвил он. – Вся его болтовня – сущая ложь, дабы выманить деньги…

– Несомненно, ваше святейшество, – рассмеялся статс-секретарь.

– Такие приемы, – насмешливо улыбаясь, продолжал папа, – годны для обмана дикарей, а не в Риме. Прошу, ваше преосвященство, дайте указания легату нашему Бонумбре, дабы поставил он в известность государя московского обо всем, что его посол наболтал про татар. Может быть, это и правда, а государь о том не знает. Узнав же, будет благодарен нам, а сие поможет делу легата и царевны. Да пусть он скажет царю и об итальянском государстве, которое своего посла к этому проходимцу Вольпе посылало. Об этом же и нам не лишне будет знать.

После аудиенции у папы будущая государыня московская стала спешно готовиться к отъезду из Рима, где ей и братьям ее приходилось подчас очень тяжело. Теперь она особенно часто вспоминала слова их покровителя, знаменитого соотечественника, кардинала Виссариона.

– Я бегу из Рима с радостью, – говорила она Феодосию Кристопуло, старому доктору семьи Палеологов, – убегу даже на край света. Помните, как через вас писал нам постоянно его высокопреосвященство кардинал Виссарион? Мы с братьями это наизусть выучили: «Вы сироты, изгнанники, нищие! Но у вас будет все, если будете подражать латынянам; не будете – ничего не получите!»

Старик печально улыбался и утешал:

– Теперь Господь помог нам, но не забывайте все же и то, что народ наш говорит: «Всякий береги себя сам».

Но царевна теперь не плакала уже больше, а весело смеялась, и когда братья из зависти злились на нее, она самоуверенно отвечала им:

– Стану государыней московской и вас в Москву вызову.

Получив от царя Иоанна подарки не менее ценные, чем получил сам папа, и видя почет и уважение от посольства московского, она упивалась в мечтах свободой и властью государыни. Придворная жизнь Ватикана научила ее всему.

– О, я сумею все повернуть, как захочу! – вполголоса воскликнула она. – Только были бы нужные люди.

Она брала с собой в первую очередь самых верных и преданных слуг: няньку свою Евлампию, бывшего дядьку царевичей Франдиси, домашнего учителя и друга своего отца Христофора Стериади и, конечно, врача Феодосия Кристопуло. Брала своего повара Афиногена, верного из верных, двух старух гречанок – Меланию и Ксантиппу, знавших все яды и лечение от их действия, и горничную Гликерию. Для представительства и тайных политических дел она брала с собой греков: князя Константина, родом из Мореи, братьев Траханиотов, Димитрия и Георгия, ездивших сватать ее к московскому государю, и представителя от царевичей – Димитрия Раля из рода Палеологов.

Такое избрала царевна себе тесное и верное окружение. Остальные люди были от папского престола, но и они все даны ей на помощь. Зоя была спокойна и верила в свою судьбу, в свою молодость и умение пользоваться женским обаянием. Все тайны любви ей были известны по подробным рассказам замужних подруг, а о всех грязных кознях и происках властолюбцев Ватикана, именуемого папским Вавилоном,^[55] сообщали ей служанки со слов прислуги его святейшества.

В покои царевны вошла ее няня Евлампия и доложила, что привезли дорожные сундуки для одежды и прочих вещей.

– Начни сегодня же вместе с Ксантиппой и Меланией все укладывать, как я приказала. Его святейшество назначил нам через четыре дня выехать всем поездом в Москву. Через час же приедут царские послы, и я поеду с ними прощаться с его святейшеством…

Няня пошла к выходу, но Зоя остановила ее и, громко рассмеявшись, молвила:

– Слушай, что сказал старик доктор: «Всякий, мол, береги себя сам». Нам же, девицам, нужно не беречься, а только лучше продать то, что хотят продать без нас другие. Я хочу взять без посредников сама главный барыш…

Няня одобрительно хлопнула в ладоши и воскликнула:

– Хитра девка! Только сумей мужа лаской опутать.

– Сумею! – с самоуверенной улыбкой сказала царевна. – А теперь иди да пришли Гликерию одевать меня.

В ватиканский дворец Зоя приехала в карете, окруженная русской охраной. Послы государя московского в нарядных одеждах ехали впереди ее кареты верхом на татарских конях в богатой сбруе. В приемной дворца, куда Зоя скромно вошла в сопровождении только четырех московских послов, царевну уже поджидали ее именитые спутники – легат и нунций папы, архиепископ Антонио Бонумбре со своим духовником и свитой из монахов доминиканского ордена, князь Константин и братья Траханиоты.

Отсюда они все двинулись во главе с царевной к галерее с изящными колоннами и по беломраморной лестнице сошли в дворцовый парк. Здесь придворные чины встретили гостей и повели их к огромной многовековой смоковнице, где его святейшество обычно отдыхал в тени деревьев.

Это был прием запросто. Папа в домашнем одеянии сидел в удобном плетеном кресле и читал книгу стихов Данте о молодой любви, обновившей жизнь поэта.^[56] В конце этой книги Данте оплакивает смерть своей Беатриче – первой и последней любви. Он клянется, что не будет говорить о ней до тех пор, пока не создаст нечто достойное ее имени.

Сикст медленно закрыл книгу, а в мыслях его все еще мелькали отрывки взволнованной речи великого поэта: «Я надеюсь сказать о ней, как не было сказано ни об одной женщине, а потом – да сподобит меня Бог увидеть ее, блаженную, уже созерцающую Его лик».

Папа грустно вздохнул и закрыл глаза. Все мысли как-то вдруг ушли от него, и томик стихов выскользнул из рук к нему на колени: он задремал.

Поспешно подбежавший слуга почтительно коснулся руки его святейшества. Папа вздрогнул и проснулся.

– Ваше святейшество, – быстро заговорил слуга, – сюда идут царевна Зоя с послами и с его преосвященством Антонио Бонумбре.

Папа встретил гостей, подходивших к нему, весьма приветливо. Зоя, как истинная дочь Латинской церкви и воспитанница святейшего престола, держалась смиренно и почтительно, но папа и его придворные все же заметили в ней некоторую перемену. В ее внешности и поведении чувствовалась уже будущая государыня московская, начиная с мантии без рукавов из драгоценной золотой парчи с пышной собольей оторочкой (подарок государя Иоанна) и кончая уже усвоенной величавой походкой.

Прощаясь, она снова благодарила его святейшество за свое воспитание и все заботы о ней, но сдержанно и с большим достоинством.

– Обещаю вашему святейшеству, – сказала она в заключение, – что, памятуя о всех благодеяниях святого престола, я и в далекой Москве буду служить на пользу нашей истинной вере.

Папа благословил ее и поцеловал в лоб. Он пожелал ей семейного счастья и милостиво сообщил, что им даны все распоряжения по снабжению ее конями и повозками, что лично ей дарит он одну, наиболее вместительную и прочную закрытую карету из всех, какие у него есть.

Затем в той же краткой беседе он повторил пожелание, чтобы невеста государя московского и его легат выехали не позднее чем через три дня, а именно двадцать четвертого июня.

– Сие весьма важно, – сказал он внушительно, – ибо уже в ближайшие месяцы наше крестоносное воинство может начать военные действия… – Папа помолчал и добавил, обращаясь к архиепископу Бонумбре: – Ваше высокопреосвященство, помните все, о чем мы с вами беседовали так подробно. Мы ничего не желаем горячее, как видеть нашу Вселенскую церковь объединяющей христиан всего мира, а все народы идущими по пути к блаженству. Вот почему мы охотно изыскиваем все средства, при помощи которых наши желания могут быть осуществлены.

Папа благословил и отпустил всех.

В день Иоанна-крестителя, июня двадцать четвертого, множество людей, отслушав праздничную мессу, устремилось к улицам, ведущим от Ватикана к Монте Марко, к северным воротам города, от которых начинается Триумфальная дорога. Все знали, что по этому пути должна была выехать греческая царевна Зоя Палеолог, невеста могучего государя московского Иоанна.

Огромный поезд более чем из ста подвод растянулся на несколько кварталов. Трудно было определить число едущих, ибо царевна разрешила многим итальянским и греческим мастерам, завербованным Фрязиным по приказу государя, присоединиться к ее поезду.

Если считать всех коней, то вместе с конями московского посольства и его стражи их было более ста пятидесяти.

Русские послы ехали позади кареты царевны, охраняемой уже русской конной стражей. Впереди царевны ехал со своей духовной свитой архиепископ Антонио Бонумбре, а перед ним везли высокий латинский крест.

До выезда из ворот Рима поезд сопровождала конная папская гвардия, сдерживая шумную и жадно любопытную римскую толпу. Крики приветствий и непрерывный шум оглушали и утомляли русских. Особенно шумели женщины – их высокие, звонкие голоса трескучими скороговорками непрерывно наполняли воздух.

– Ишь ведь, как орут, стервы! – закричал Беззубцев, наклоняясь к едущему рядом Шубину. – Крику тут боле, чем у нас на торге пред праздником!

Шубин ничего не расслышал, но, догадавшись, о чем речь, только досадливо махнул рукой.

Неожиданно набежали тучки и заморосил дождь. Настроение в толпе резко изменилось: итальянцы начали быстро расходиться, заспешили домой. Шум и крики сразу стали стихать.

– Трамонтана! – недовольно воскликнул Иван Фрязин и стал отвязывать от седла свой дорожный мешок.

– Опять с дожжом к жениху едет царевна-то, – сказал дьяк Мамырев, доставая кафтан. – Счастье ей.

– Ей-то счастье, – сурово ответил Беззубцев, – токмо государю-то будет ли от нее счастье.