– С Рождеством, Серега! – вторил брату Козьма. – С Рождеством, Иван Дмитриевич!

– С Рождеством! – пожал им обоим руки Крутилин.

– А почему сюда приехали? – спросил у братьев Новосёлов. – Неужто в Семенцах церквей нет?

– Как нет? Мироний^[8] так вообще под боком. Но женам с детишками на царя захотелось поглазеть, – объяснил Демьян, кивая на закутанных в дорогие платки дородных крестьянок, вокруг которых толпилась свора ребятишек.

– С Рождеством! – закричали дети.

Ангелина угостила их конфектами, которые на всякий случай прихватила с собой.

Домой вернулись около пяти. Зажгли на елке разноцветные парафиновые свечи, сели за заранее накрытый кухаркой стол, выпили, разговелись, обменялись подарками: Крутилин подарил Ангелине флакон духов Виолет де Парм, она ему кожаный бювар^[9] для бумаг.

– Хорошо-то как, – признался Иван Дмитриевич. – А ведь ты права Гелюшка, радость надо и для самих себя устраивать.

Проснулись поздно. Только сели за стол, пришел с поздравлениями дворник Ферапонт, а если выражаться точнее, явился за праздничной данью. Такой уж в Петербурге обычай – на Масленицу и на Рождество благодарить дворников и околоточных. Околоточный само собой к Крутилину сунуться не посмел. А вот разодетый в праздничную красную рубаху Ферапонт явился. И остался подношением недоволен:

– У других дворников в домах по десять, а то и по двадцать квартир. А в нашем только две: ваша и господина пристава первого участка Адмиралтейской части. А работы-то никак не меньше. А вы одной синенькой^[10] наградили. Маловато будет.

– Так ещё водки налил, – напомнил наглецу Крутилин.

– Водку готов сейчас же в лавке купить и вернуть. За ещё одну синенькую мне целое ведро^[11]нальют. А то и два.

Пришлось уступить. Не то бы ещё час околачивался в гостиной.

Выпроводив Ферапонта, Иван Дмитриевич поднялся наверх, в сыскное. Там дежуривший сегодня чиновник Яблочков резался в карты с тремя агентами. Кроме карт на столе лежали пироги и нарезанная кружками колбаса, в центре красовалась ополовиненная осьмуха^[12]. Увидев Крутилина, подчиненные подскочили и словно по команде придали лицам виноватое выражение. Иван Дмитриевич шутливо нахмурился и погрозил им пальцем:

– Ах вы, мазурики.

– Так точно, мазурики, – улыбнулся Яблочков.

– Докладывай обстановку, – велел Крутилин, усаживаясь. – И стакан начальству налей.

– Рождественская ночь прошла на удивление спокойно: пара пьяных драк, но без поножовщины, зачинщики храпят по камерам. С десяток карманных краж в храмах. Один из воришек пойман на месте самим пострадавшим. Не местный, гастролёр из Костромы. Уже сфотографирован для картотеки.

– За Рождество! – поднял стакан Иван Дмитриевич.

– Долго у Прасковьи Матвеевны не задерживайся. Мы вечером на бенефис Монахова идём, – напомнила Ангелина, смахивая с сюртука Крутилина последнюю пылинку.

– Куда- куда? – удивился Иван Дмитриевич.

Готов был поклясться, что про Монахова слышит впервые. И само слово «бенефис» тоже.

– В Александринку. Ещё месяц назад это решили. Ты ведь не расстроишься, если пьеса будет другой? Представляешь, автор в последний момент запретил её ставить. Потому будут давать надоевшее всем «Горе от ума». Ты, верно, наизусть его знаешь?

Крутилин кивнул. Про «Горе от ума» он уже где-то слышал. Кажется, Пушкин написал. А может, Гоголь. Кто их, писак, разберет? Развелось их, как тараканов на постоялом дворе. Но как же Иван Дмитриевич умудрился про билеты в театр забыть? Видимо, Геля согласовывала их покупку в неудачный момент, когда Крутилин о служебных делах размышлял. Есть у него такая привычка – вроде бы с домашними разговаривает, а на самом деле план допроса обдумывает или докладную градоначальнику. Кивнет механически в ответ, а потом вдруг выясняется, что согласился на новый шкаф или вот пойти в театр.

– И от меня Никитушке подарок передай, – Геля протянула маленький деревянный ящик, окрашенный в красный цвет.

– Нет, Прасковья твои подарки приносить запретила, – замотал головой Крутилин. – На Пасху такой скандал закатила.

– А ты не говори, что от меня.

– А что там внутри? – уточнил Иван Дмитриевич. – Если дарить, надобно знать.

– Подвижные буквы и знаки препинания. Это азбучный ящик для обучения грамоте. Из букв можно составлять слова и предложения.

– Никитушке вряд ли понравится…

– Пускай обучается. Володя Тарусов в пять лет научился читать. А нашему уже семь, а он ещё букв не знает.

Крутилина больно резануло слово «нашему» – Ангелина очень хотела детей, а он, как мог, сопротивлялся:

– Знаешь, как тяжело незаконнорожденным? – уверял он её. – Все в них пальцем тычут.

– Так что из-за предрассудков мне детей не рожать? – возмущалась любимая.

– Ну… мы что-нибудь придумаем. Как только во Франции волнения успокоятся, туда поедем. Говорят, там венчают не в церкви…

– А где?

– В полиции. Приходишь и говоришь: запишите нас мужем и женой. И всё!

– А в России такой брак призна̀ют?

– Не знаю, – честно ответил Иван Дмитриевич. – Надо у князя Тарусова спросить. Он юрист, должен знать.

Кухарка Степанида, служившая ещё при Крутилине, от радости разве что на шею не бросилась:

– С Рождеством, Иван Дмитриевич!

Хорошо, что предусмотрительная Геля и для неё подарочек купила – клубок шерсти для вязания. Следом выбежал Никитушка:

– С Рождеством! С Рождеством!

Скинув Степаниде шубу, Иван Дмитриевич подхватил сына и подкинул к потолку.

– Осторожно, зашибешь, – прошипела вместо поздравлений Прасковья Матвеевна.

– А подарки принес? – спросил у отца Никитушка, тут же поставленный на ноги.

– А как же! Это тебе, это снова тебе, – Иван Дмитриевич доставал подарки из бумажного пакета, – а это маме.

– Опять от Гельки? – спросила сквозь зубы Прасковья Матвеевна, брезгливо оглядывая шагреневый календарь.

– Что ты? Самолично покупал.

– Икону в том поцелуешь? – усмехнулась бывшая супруга.

– Конечно, – вздохнул Иван Дмитриевич, решив, что грех в том невелик.

Иван Дмитриевич подошел к киоту и застыл как вкопанный.

– Что? Никак передумал? – снова усмехнулась Прасковья.

Крутилин, не отрываясь, смотрел на полку, на которой стояла икона «Рождества Христова». Судя по потрескавшемуся лаку, старинная. А согласно описания, едва не выкинутого вчера в ведро, похожая на украденную в Булатово – в центре на красном ложе Богоматерь в черном одеянии, прямо над ней в окружении ангелов вол и ослик, смахивающий на коня; в левом верхнем углу спешат в Вифлеем волхвы с дарами; в правом – ангелы сообщают пастухам Благую весть; внизу под Богоматерью её муж Иосиф Обручник и две служанки – у одной на руках младенец, вторая наливает воду в купель для его омовения.

– Так будешь целовать или передумал? – вопросила бывшая жена.

Иван Дмитриевич, перекрестившись на икону, прошептал молитву:

– Господи Боже, славься тот день, когда случилось Рождение Твое! Обращаемся мы, грешные, к Тебе за помощью и просим избавить нас от трудностей повседневных. Услышь молитвы наши и помоги обрести душевный покой и мир. Явись же к нам да помоги нам, к Тебе, Великому Спасителю, обращающимся. Аминь.

Взяв икону в руки, троекратно ее расцеловал, а затем повернул, чтобы осмотреть обратную сторону. Ведь главная примета расположена там – след от пожара в виде крупной груши. Есть груша! Значит, точно та самая, похищенная в Булатово икона. Но как она попала к его бывшей жене? Как бы поаккуратней её расспросить?

– Маменька, маменька, я правильно сложил? – неожиданно для Крутилина Никитушка очень обрадовался азбучному ящику – вывалив на пол буквы, сразу начал собирать какое-то слово.

Неужели читать научился?

– На лавках так пишут? – спросил Никитушка, закончив труд.

Иван Дмитриевич повернул голову, поглядел на выложенное слово «ЛАВКА» и хлопнул в ладоши:

– Неужели грамоту знаешь?

– Нет! Просто запомнил рисунок.

– Надо ему учителя нанять, Прасковья…

– Рано. Пусть сперва молитвы заучит. А ты, верно, очень спешишь, Иван? Никита, что надо сказать на прощание?

– До свидания, Иван Дмитриевич.

– Какой я тебе Иван Дмитриевич? – улыбнулся, будто шутке, Крутилин, но про себя решил, что надо бы почаще бывать в прежней семье. Иначе сын его скоро позабудет. – Иван Дмитриевич я только для подчиненных. А для тебе – папенька.

– Так что у меня теперь два папеньки? – удивился мальчик.

– Как сие понимать?

– Модест Митрич тоже велит папенькой называть.

– Какой-такой Модест Митрич? – обернулся к бывшей супруге Крутилин и только сейчас заметил, что и платье на ней новое из модного кашемира, и волосы убраны не под гребенку, как прежде, а в прическу, и легкий флёр «Виолет де парм» в комнате витает.

– Один знакомый, – отвела глаза Прасковья Матвеевна.

В первый раз в жизни Крутилин видел её смущенной.

– Ах, знакомый! И почему какой-то знакомый велит моему сыну именовать его папенькой?

– Модест Митрич предложение мне сделал. А его приняла.

– Ты же в Христовы невесты собиралась стать…

– И стану, когда время придет. Модест Митрич, в отличие от тебя, человек набожный, вместе с ним и пострижемся. Видишь, какую икону подарил? Старинная, очень ценная, семейная его реликвия.

– Познакомишь нас? – тут же спросил Иван Дмитриевич.

– В другой раз. Он… он в лавку ушел.

И опять смущение на лице.

– Врешь. Что ему там делать? Сегодня все лавки закрыты.

– Сказал, замки надо проверить.

– Маменька, вы же говорили, врать – большой грех, – напомнил Прасковье Никитушка. – А сами врёте.

Иван Дмитриевич выскочил из гостиной и, не говоря ни слова, прошелся по квартире, распахивая двери и заглядывая в комнаты. Прасковья Матвеевна семенила следом:

– Что ты делаешь, Иван? Прекрати. Ты тут не хозяин.

– Вот когда квартиру будет оплачивать твой Митрич, я тут хозяйничать перестану.

Прасковья Матвеевна заняла оборону перед дверью в столовую.

– Ну-ка отойди. Отойди, – рявкнул на неё Крутилин.

Дверь открылась изнутри. Мужчины долго разглядывали друг друга. Модесту Митричу было под сорок, одет он был по-купечески в короткий кафтан и плисовые^[13] шаровары, заправленные в высокие сапоги. Волосы у него были редкие, каштановые с легкой проседью, борода, хоть и до груди, но аккуратно стрижена.

– Прасковья, представь-ка нас, – произнес, строго глядя Модесту в глаза, Иван Дмитриевич.

Ему, конечно, очень хотелось новоявленного «папеньку» задержать, доставить в сыскное и допросить не без пристрастия. Но пришлось сие желание сдерживать. Слишком уж пикантной была ситуация. Арестуешь, а потом в газетах пропечатают: «Начальник сыскной из ревности арестовал будущего мужа бывшей супруги». Да и злополучный Модест, вполне может оказаться не скупщиком краденого, а введенным в заблуждение добросовестным покупателем.