Глава 2

Двое суток просидел арестант в камере, прежде чем оперативники соизволили вывести его в свет. В принципе кормили и поили, выпускали по нужде, шумными соседями не нагружали. В кабинете, помимо Киры Латышевой и капитана Куренного, находился рослый мужчина лет пятидесяти с постным лицом и погонами майора.

– Это он? – спросил мужчина.

– Угу, – ответила Кира. Она снова была в штанах, в шерстяном жакете с кожаными вставками. Женщина подстриглась, теперь волосы у нее были выше плеч и вряд ли могли завязаться в узел.

«Жизнь идет», – подумал Павел.

– Ну-ну, – сказал мужчина, поднялся со стула, придирчиво осмотрел задержанного, нахмурился. – Ладно, заканчивайте с ним. Куренной, через полчаса на совещание.

– Угу, – сказал капитан.

Долговязый товарищ покинул кабинет. Куренной отложил карандаш, прицелился взглядом в задержанного. Кира сидела в углу, закинув ногу за ногу, зевала, прикрывая ладошкой рот, и делала вид, что ее нисколько не интересует происходящее.

– Добрый день, Павел Андреевич, – поздоровался Куренной. – Если вам интересно, это был майор Скобарь Юрий Евдокимович, начальник районного отдела РКМ. Вы воды в рот набрали, Павел Андреевич?

– Еще не понял, интересно ли это мне, – отозвался Горин. – Доброе утро, Вадим Михайлович. И вам, товарищ Латышева.

Он неплохо себя чувствовал. Тело слушалось, головная боль забралась в закуток черепа и закрыла дверцу. Можно и на эшафот, или куда там начертано… Куренной кивнул на табурет, Горин сел. Начальник уголовного розыска был снова не в духе. Он казался каким-то обескураженным и всячески старался это скрыть.

– Есть новости, – неохотно объявил Куренной. – Пришел ответ на запрос. Вы именно тот, за кого себя выдаете.

– Для меня это не новости, – пожал плечами Павел. – Хотя для вас – не знаю.

По губам женщины пробежала усмешка. Куренной нахмурился.

– Давайте без иронии, гражданин Горин. Вы не в том заведении, где это приветствуется. Информация подтвердилась – и о службе в Красной армии, и о довоенной работе в уголовном розыске. В принципе мы не имеем права вас задерживать. – Куренной положил на стол паспорт в знакомой обложке.

– Аллилуйя… – прошептала Кира.

– То есть вы держали меня в камере двое суток только затем, чтобы выяснить, что мой паспорт не поддельный?

– Отчего же, мы получили о вас все необходимые сведения. Есть претензии? – Куренной свел в кучку мохнатые брови. – Вы просидели на казенном довольствии всего лишь двое суток – и чем-то недовольны?

– Никаких претензий, капитан. Так я пошел?

– Обрадовался, – хмыкнула Кира. – А поговорить?

– Говорите, – пожал плечами Горин. – Предлагаете устроиться к вам на работу?

Шутка понравилась, оперативники заулыбались.

– Что там у тебя в Новгороде произошло, Горин? – Куренной опять перешел на «ты» – очевидно, так было привычнее. – К ответу на запрос присовокупили нелестную для тебя информацию. Ты дебошир? Или скрытый антисоветчик – унижаешь действием представителей нашей власти?

Павел колебался, не хотелось откровенничать, особенно с этими людьми. Но их компания могла качественно отравить жизнь. Помявшись, он объяснил причину своего неподобающего поведения в древнем граде Новгороде, а также почему пришлось оттуда выезжать.

– Он просто хулиган, – сделала вывод Кира, – готовый антиобщественный элемент. Еще и эгоист, ставит свои мещанские нужды выше партийной линии.

Очевидно, она шутила, хотя при этом не улыбалась.

– Значит, ты у нас герой, – с растяжкой произнес капитан, – имеешь боевые заслуги, правительственные награды. Обидчикам не спускаешь унижения – вне зависимости от занимаемых ими постов. Опять же, той ночью – едва услышал выстрелы – сразу побежал на помощь. Есть убедительная причина, почему ты в поздний час оказался в том районе? Давай начистоту, Горин, версия с прогулкой нас не устраивает. Тебя не обвиняют в сообщничестве, но факт подозрительный, согласись.

Павел насупился. Какое дело местечковым ментам до его личной жизни? Обсмеют – даже если поверят. Они разглядывали его с жадным интересом. Воистину, им больше заняться нечем?! Он повествовал сжато, лаконичными оборотами – словно делал одолжение. Куренной пару раз ухмыльнулся, но язвить не стал. Кира тоже молчала, играла с кольцом на цепочке, пристегнутой к брюкам.

– А что, нормальная фронтовая история, – крякнул Куренной, дождавшись завершения рассказа. – Без баб мы давно бы в тираж списались. Как говорится, наша отрада и погибель… – Он сделал серьезное лицо. – То, что сразу не пошел, дурак. Чего круги писать? Нерешительный ты, слабый. Это тебе не в разведку по вражеским тылам ходить и лица бить высоким начальникам… – Он переглянулся с Кирой. – Ладно, сам решай свои амурные вопросы, мы тебе не советчики. Хотя у Киры Сергеевны явно назрело что сказать, гм… Молчим, товарищ старший лейтенант. Усольцева, говоришь? – Куренной наморщил лоб. – Знакомо, но не могу вспомнить. На улице Тургенева, говоришь, проживает?

– Тоже не помню, – пожала плечами Кира. – Ладно, герой, беги к своей тургеневской девушке. Не забудь помыться, одежду привести в порядок. А то смотреть на тебя тошно.

– Координаты оставь, – сказал Куренной. – Чувство у меня, приятель, что с тобой еще свидимся… Еще вопрос, Горин. – Куренной помялся. – Сам-то что думаешь по поводу происшествия на Камышинской? Точно ничего не видел и не слышал?

– Точно, – вздохнул Павел, – сочинительством не занимаюсь. Выстрела три или четыре было. То есть фактически каждый выстрел – в цель. Значит, били в упор, фонарями ослепили, ошеломили. Люди решительные и стрелки неплохие. Думаю, не было у них задачи проникнуть на ваши склады. Оружие добывали – нормальное автоматическое оружие, плюс боеприпасы. Порадовать нечем, капитан, в ваших краях объявилась серьезная банда. Людей не жалеют. Опять пойдут на дело – теперь уже с автоматами. И вряд ли это будут армейские склады. Там какая-никакая охрана, военные после той ночи бдительность утроят.

– Завтра последние уйдут, – скрипнул зубами Куренной. – Приказ они получили – до конца второй декады вывезти государственное имущество в Ленинград и закрыть объект, передать его гражданским властям. Две недели уже работают, помещения освобождают. Эшелон у них на запасном пути стоит. Там новое неиспользованное обмундирование, стрелковое оружие, запасы консервов. На фронт отсюда развозили, пока тот близко был, а теперь уже ни к чему. Завтра отрапортуют, уйдет последнее подразделение, и…

– И мы останемся наедине с городской преступностью, – сказала Кира. – Но мы же не боимся трудностей?

– А что с ограблением банка? – спросил Павел. – Виноват, слышал разговоры.

– Плачевно, – поморщился Куренной. – Четвертого дня это было. Напали то ли трое, то ли четверо в масках, застрелили кассиршу, посетителя, охранника – твоего тезку по фамилии Лапин, выгребли из закромов двенадцать тысяч рублей и без суеты ушли. Просто растворились в воздухе. Все очевидцы мертвы, свидетелей нет…

– Вроде немного – двенадцать тысяч…

– Ну, извини, сколько было, – развел руками Куренной. – Было бы больше – взяли бы больше. Стреляли, кстати, из пистолетов.

– В следующий раз из ППШ начнут стрелять, – предположил Горин. – Растут ваши противники, совершенствуются…

– Так, чего раскаркался? – рассердился Куренной. – Страх теряем, гражданин, обратно в камеру хотите? Это мы мигом устроим…

– Тогда пойду? – Павел решил не улыбаться.

– Да иди ты с богом, – отмахнулся капитан.

Он дико волновался, трясся, как простуженный, костяшки пальцев, которыми он стучал в дверь, онемели. На калитке замка не было, беспрепятственно проник в садик. За территорией ухаживали, но без фанатизма. Пробежал по дорожке, поднялся на крыльцо… Шевельнулась занавеска на окне, а может, просто показалось, не стоит доверять боковому зрению. Что не так? Он совладал с собой, отбросил дурные предчувствия. Справлялся на войне с фашистами – справится и здесь. Его ждут, уже несколько месяцев ждут! А он полный кретин, ходит вокруг да около, даже в кутузку сумел загреметь! Он стучал в дверь, задыхаясь от волнения. Помчался сюда не сразу, сбегал на Кленовую, помылся, почистил перья, надел свежую рубашку, подумал мимоходом: надо бы одежду прикупить… Дверь заскрипела, приоткрылась. На пороге стояла Катя. Он не сразу ее узнал. Сердце сжалось, горло заложило. Говорить не мог – только пищать, лучше уж вообще помалкивать. Катя куталась в старенькую шаль, стала какой-то маленькой, сутулилась. Глаза потускнели, волосы зачем-то стянула в пучок.

– Катюша, это я, здравствуй… – выдавил Горин. – Не узнаешь?

Что-то дрогнуло в ее лице или почудилось? Она смотрела на него как на совершенно незнакомого человека! Скулы обострились, в глазах обосновалось что-то колючее, чужое. Такое ощущение, что это не Катя, а ее сестра-близнец. Не было у Кати никакой сестры!

– Я приехал… – сглотнув, сообщил Горин. – Извини, что долго не давал о себе знать, так получилось, в последний месяц многое навалилось, пошло кувырком… Но я же писал тебе из госпиталя… Можно войти, Катя?

Она не рвалась обниматься, смотрела, будто не узнавала. Словно укол ей поставили – вроде тех, что ставят больным перед операцией: реакция замедляется, чувства слабеют, человек не понимает, что происходит вокруг него.

– Катюша, я войду? – Горин недоумевал. Предчувствия были, но чтобы вот так…

– Мужчина, вы кто?

Как обухом по голове огрели. Он застыл, открыл от изумления рот. Не могла Катюша его не узнать, не настолько он изменился. Сделал шаг вперед, чтобы войти, но она дернулась, в глазах блеснул испуг, выставила руку. Словно он чудище какое! Горин невольно притормозил. В череп будто вонзилось острое шило, голова стала раскалываться – как вовремя, черт возьми!

– Мужчина, что вы хотите, я вас не знаю, я буду в милицию звонить – уходите немедленно!

Последние слова она буквально выкрикнула. При этом быстро скосила глаза – как будто рядом кто-то стоял, и она выполняла его требования. Глупость, кто там мог стоять? Он вышел из ступора, двинулся вперед, как на приступ укрепленного района. И снова холодным душем окатили – Катя захлопнула дверь перед его носом и повернула собачку замка! Горин встал, как баран перед новыми воротами, тупо смотрел на дверь.

– Катя, ты что делаешь? – пробормотал он. – Это же я, приехал, как и обещал…

– Мужчина, уходите, я вас не знаю, – глухо донеслось из-за двери. – Вы меня с кем-то перепутали.

И все – ни ответа, ни привета! Он стоял оглушенный, оплеванный. Снова стал дубасить в дверь, но теперь никто не отвечал, в доме было тихо. Что это было? Голова не работала. Он попятился с крыльца, вышел на дорожку, миновал калитку. Вынул папиросы, закурил. Лучшее из средств в любой сомнительной ситуации – закурить, должно полегчать. Но что-то не легчало. Улица Тургенева была пуста. Местечко глуховатое, край города, много зелени. Соседние частные дома – за высокими заборами. За спиной обширная свалка, которую даже ради приличия не огородили. На другой стороне какая-то безымянная улочка, бетонный забор, за углом – проходная неработающего предприятия… Он жадно всасывал дым, кашлял, пытался совладать со своей «любимой» головной болью. Занавески не дергались, но преследовало ощущение, что из дома наблюдают – настороженно, недобро. Дом, в котором проживала Катя, а прежде – ее родители, был не из богатых, требовал ремонта. Он занимал небольшую площадь. Участок перед домом был совсем маленьким, очевидно, за строением имелся еще один садик. Павел стал вышагивать вдоль калитки, остужая голову. Могла ли Катя не узнать его? Нет, не могла. После всего, что между ними произошло! Нервы, казалось, рвались, он не мог успокоиться и снова пошел на штурм. Начал стучаться в дверь, что-то выкрикивая. Из дома не раздавалось ни звука. Это было более чем странно. Разумных объяснений не оставалось. Позднее он понял, что допустил ошибку. Следовало обойти дом, удостовериться в отсутствии задней двери. Но такая мысль не возникла. Дом маленький, зачем в нем черный выход? Он снова откатился – как пехота после неудачного штурма, выбрался за калитку, стал осматриваться. Через участок над забором возникла голова человека и быстро спряталась. Он производил много шума, народ нервничал… Может, не все так плохо? Сегодня не узнала, завтра узнает. Может, заболела, память отшибло. Или сильное лекарство приняла. Но Катя не производила впечатления человека, теряющего связи с реальностью. Далекая, чужая, загадочная… Но явно не жертва амнезии. Она узнала его – вздрогнула, когда открыла дверь. Немало усилий потребовалось, чтобы «не узнать», – но справилась. Он метался, как волк по клетке, поглядывал на окна, заново прокручивал в голове произошедшие события. В доме кто-то был, кроме Кати! Быстрое движение глаз, страх, который она усердно скрывала. За кого волновалась – за себя, за него? Нашла другого, влюбилась? Дело житейское, такое случается, он бы понял. Пусть не сразу – через гнев, отрицание, – но понял бы и смирился. Ей ничто не мешало улыбнуться, поздороваться, объяснить создавшуюся ситуацию, попросить прощения… Но здесь было что-то другое. Она боялась, и больше всего ее страшило, что он может войти в дом.

Связалась с плохой компанией? Его внимание привлек отдаленный звук – хлопнула дверь. Как раз разгулялся ветер. Горин насторожился. Дверь на крыльце не открывалась. У кого-то из соседей? Может быть. Но почему так протяжно и противно заныло в груди? Возникла мысль про заднюю дверь. Он обязан был проверить! Заспешил на участок, оставив болтаться калитку, двинулся в обход дома. Безбожно разрослись какие-то кусты, он с трудом сквозь них продрался, вышел на заднюю сторону. Здесь тоже была ограда, за ней проезд, бетонный забор того самого неработающего предприятия, море зелени. За оградой – еще одна живописная свалка, видимо стихийная, люди вытаскивали сюда ненужный хлам. Садик был запущен – ранетки, рябина. Зелень заслоняла от дороги заднее крыльцо. Дверь была прикрыта. Тревожно застучало сердце. Минуту назад отсюда кто-то вышел. Вокруг ни души, проклятая глушь! Имелся проход на улицу – еще одна калитка. Вроде закрыта – подвижная часть надвинута на неподвижную. Но крючок болтался. Катя сбежала? Почему? Он подбежал к ограде, высунулся наружу. Такое же запустение, как с обратной стороны: мусор, разбитая колесами грунтовка, ни одной живой души, кроме бездомной собаки с обрубленным хвостом. Животное покосилось, заворчало, потрусило дальше. Бетонный забор на обратной стороне обрывался метров через сто. Там слева – чернел проход в переулок. Если кто-то вышел, то давно сгинул в этой черной дыре…

Предчувствие не обмануло. Задняя дверь была не заперта. Горин вбежал внутрь, оказавшись в полумраке, стал тыкаться как слепой котенок, повалил какое-то ведро.

– Катя, это я, Павел! – крикнул он. – Ты здесь?

Еще одна дверь, дальше было светло. Небольшая горница, справа кухня, слева спальня. Занавески на окнах были тонкие, пропускали свет. Лестница на чердак отсутствовала, в этом доме не было чердака. Ненужные вещи, видимо, хранили в сарае. Он глянул на кухню, перебежал горницу, вторгся в крохотную спальню…

Дыхание перехватило. Катя лежала на полу рядом с кроватью. Голова был вывернута, подбородок прижат к груди. Одна нога была отброшена, согнута в колене, кулачки сжаты. Крови не видно, но он все понял, покачнулся, в глазах потемнело. Бросился к девушке, упал на колени. Он ощупывал ее, что-то бормотал, прикладывал ухо к груди. Сердцебиение не прослушивалось, пульса тоже не было. Катя Усольцева была мертва – мысль вздорная, что не сразу закрепилась в сознании. Глаза ее были приоткрыты, в них еще блестели слезы. Девушка плакала перед смертью, влага не высохла на щеках. На шее выделялась полоса, Катю задушили – возможно, металлической струной, причем сжали так сильно, что удавка порвала кожу и кровь выступила наружу.

Все происходящее было нереально. За что? Стоило пережить войну? Он терял разум, не мог смириться, продолжал трясти мертвое тело, целовал в сырые губы, глаза, полные слез. Осторожно поднял, переложил девушку на кровать, чтобы ей было удобнее. То, что нельзя трогать труп, в голову не пришло, милицейское прошлое давно кануло в небытие…

В какой-то момент рассудок вернулся, он шагнул за порог и побрел прочь из дома. Мысль о том, что можно скрыться, даже не посетила. Горин вышел через заднюю калитку, побежал направо, за угол. Тут были какие-то люди, стояли полуторки. Проходная завода была открыта, вахтер курил на крыльце. Слабая жизнь на этом предприятии все же теплилась.