6. Трилистник в небе

Проходящее уходит по–разному: или по-европейски, незаметно, так что и следа не остаётся, или по-восточному, сохраняясь в малых движениях души и сердца, меняя при случае весь уклад жизни.

Дом Крониных в Нью-Прайсе, нежилой, неизвестно зачем и для кого законсервированный, застыл немой печатью на опустошённом колодце продолжающейся жизни. Барт с Лераном лишь раз посетили могилы, рассыпав над ними оторванные от корней, умирающие цветы. Леран больше не заговаривал о прошлом, будто вычеркнул или стёр годы из свитка своей судьбы. Он совсем перестал спать, уйдя в круглосуточный труд. Только еженедельные визиты к Леде позволяли предположить, что он живой человек, с памятью и привязанностями.

Барт ожидал перемен, не сомневался, что в Леране идут какие–то скрытые процессы, создающие кого-то другого, не похожего на юного Кронина. Внешне он оставался прежним, лишь на смену знаменитой красной ленточке, охватывающей золотой волос через лоб, пришла чёрная. От Ирвина Леран оставил себе деревянный медальон в виде двух сплетённых змеек, имеющий древнее индейское происхождение. Леде он передал единственное украшение Марии: браслет из такого же потемневшего дерева, с врезанными в него жемчужинами, подаренными той в разное время Лераном.

Мартин определил Леду в клинику под другим именем, её встречи с братом и Эриксоном проходили в обстановке секретности; комиссар всё ещё опасался продолжения незавершённой охоты. Леда никого не узнавала и действовала точно кукла, созданная искусным мастером по образу и подобию прежней Леды Крониной.

От очередной смены квартиры Эриксон по настоянию Лерана отказался.

– Барт, нам вдвоём ничто не грозит. Я научился предчувствовать опасность.

Эриксон поверил ему безоговорочно, как поверил бы человеку, умудрённому превосходящим опытом жизни, знающему и умеющему то, чего сам Эриксон никогда не знал и не умел. И едва ли этому всему научится за оставшиеся ему годы, сколько бы их не было ему отпущено.

Мартин известия Эриксона о новых способностях и возможностях Лерана воспринимал снисходительно, но открытого скептицизма не выказывал. Его интересовало одно: когда и кому юный Кронин перешёл дорогу.

Почти месяц оперативно-розыскных мероприятий не принесли заметных плодов. Один из инспекторов вышел было на след преступников. Группа захвата по анонимной наводке обнаружила двух участников нападения на Лерана, но нашла их мёртвыми. При них были и маски, и наручники, идентичные тем самым. Смерть обоих наступила за час до попытки задержания от выстрелов в голову. Неудавшийся захват считался единственным за месяц успехом в работе полиции по делу Крониных.

Мартин признал, что следствие отстаёт от действий невидимого врага. Точнее, враг опережает его и наверняка осведомлён о работе комиссара. Этим объясняется и взрыв «Мерседеса» с группой убийц, и устранение двух свидетелей, и настораживающее затишье вокруг Лерана и Барта.

Леран не возмущался беспомощностью полиции. Только однажды спокойно заметил Мартину, что слуги закона практически бессильны перед лицом скрытого зла, и что добро на Земле плетётся далеко позади, отставая от зла по силе и прочему навсегда. И сказал, что сочувствует комиссару, вынужденному заниматься никому не полезным делом.

Барт видел, что Леран ищет выход внутри себя, мучительно и целеустремлённо. Он очень активно взялся за изучение религиозных текстов, пытаясь отыскать в них ответ на причины происшедшего и происходящего.

Эриксону не надо было думать, чем отвлечь Лерана, он и себе не оставлял и минуты свободной. И так выматывался, что рано ложился спать, спал до утра без сновидений, но отдохнуть не успевал. Просыпался охваченный усталостью, приходилось начинать день со спиртного.

Редкие ночи Леран проводил дома. Тогда он закрывался в своей комнате и не выходил из неё до утра. В отличие от Барта выглядел он всегда здоровым и свежим, черпая энергию из неизвестных внутренних источников.

Если б Барт и видел, чем занимается его названый брат наедине, то едва ли счёл бы возможным вмешаться. Ему оставалось догадываться и ждать. К тому же отношения между ними теперь строились Лераном, и строились по иным, не прежним правилам. Он сам определил и точно выдерживал дистанцию, не допуская Барта в тайники своей души. Не стало былой откровенности. Оставаясь старшим братом, Эриксон ощущал себя отчимом, заменившим любимого отца.

Почувствовав отчуждение Лерана, комиссар Мартин стал встречаться с Эриксоном вне его квартиры и работы.

– Ты сопьёшься, Барт, – как-то озабоченно сказал Эрнест, – Тебя грызёт чувство вины, но её нет, ты сам её придумал. Или ты первый, кто попадает в такие передряги? Ради всего святого, возьми себя в руки!

– Где оно, святое, Эрнест? – печально спросил Эриксон, – Корысть, измена и злоба окружают нас снаружи и изнутри. Впереди, – пусто, друг мой…

* * *

Выпуск тележурнала «Мир и наука» под редакцией Лерана Кронина продолжался, но уже без того горения и увлечённости, без стремления всколыхнуть умы людей. И, естественно, сошёл почти на нет интерес к нему. Поток писем иссяк, а Геб Уоррен подумывал, что пора вернуть журнал в субботние рамки.

Что же происходило с самим Лераном?

Озадаченный проявлениями в сознании и памяти непонятного и загадочного, после безуспешных попыток разбудить своё забытое прошлое, он занялся техникой медитации. Как и всё, за что он брался, она далась ему без усилий. Во время одного из сеансов он сделал вывод: лицо Старца, – так он его назвал, – хранится в нём самом, оно отпечаток его собственного прошлого. След удивительный, живущий самостоятельной жизнью. Вторым выводом стало важное открытие: его всё усиливающееся отличие от массы людей вовсе не ущербность, не следствие детской болезни или недоразвитости, а наоборот, – проявление присущих его личности исключительных качеств.

Следующим шагом стало стремление раскрыть эти качества для самого себя, понять себя как человека. Стремление это, соединённое с сеансами медитации, быстро принесло результаты, которые можно было считать неожиданными и выводящими на некую новую ступень в его развитии. А в том, что он растёт, развивается, что ещё не стал по-настоящему взрослым и самостоятельным, Леран не сомневался.

Вначале он увидел искры, отлетающие из кончиков пальцев. Он научился превращать искры в светящиеся нити, управлять ими. Лучистая энергия, исторгаемая его руками, могла не только освещать, но и жечь бумагу или дерево, проделывать отверстия в стекле и бетоне стен. Это было интересно и вызывало всё новые проверки–опыты.

Он научился видеть лицо собеседника, говорящего с ним по телефону, проникать зрением за пределы дверей и даже железобетонных ограждений городских домов.

Понимая, что любой специалист объяснил бы все эти качества, – и то после долгих объективных проверок, – как результат перенесённого психического потрясения, шоковым вскрытием экстрасенсорных возможностей человеческого организма, Леран решил никому ничего не сообщать, даже Барту. Чтобы хранить множащиеся тайны, Лерану пришлось как бы отгородиться от Эриксона. Что было трудно, его тянуло к нему, заменившему отца и мать, посвятившего все свои силы и время ему и Леде. Но иного пути Леран не видел. Нельзя было открываться Барту, пока не разобрался в самом себе.

Вначале он считал себя единственным, исключением в человеческом роду, затем узнал о других носителях экстраординарных способностей и занялся их поиском. Не зная, что Барт в это время занят тем же.

Тем не менее, – пусть много реже, чем раньше, – Леран и Барт преодолевали возникший между ними барьер и говорили как могли откровенно, не касаясь вопросов больных и нежеланных. Однажды в ходе одной такой встречи дома Леран не выдержал и помог Барту зажечь сигарету с помощью светящейся нити, вырвавшейся из кончика его указательного пальца.

Эриксон воспринял невиданный фокус как обычное или привычное явление. Словно он всю жизнь прикуривал не от спички или зажигалки, а от искр, вылетающих из рук Лерана. Потеря способности удивляться сама по себе достойна удивления, но Барт и эту мысль пропустил спокойно. «Что было, то прошло, что будет, – то и будет. Чёрт с ним!» – примерно так он сказал себе, делая затяжку.

– Кто я, Барт? Почему я не знаю ни одного человека, способного на то же? Ты знаешь, я могу в воде находиться столько, сколько захочу… А сегодня я понял, что способен заглянуть внутрь человека, в его мысли. И это не предел. Что со мной происходит? Как всё оценивать, и годится ли обычная мораль для такой оценки?

Шквал вопросов, за которыми новый Леран.

– Я знаю меньше тебя. Ты во многом перерос меня. Что и радует, и беспокоит. В одном я с тобой един, – в твоей тяге к религии…

– Ты единственный из людей, кто знает меня. Я не хочу стать объектом всеобщего интереса.

– Я тоже не хочу этого. Достаточно… Когда ты занимался загадками общими, такими как причина гибели ящеров семьдесят миллионов лет назад или гипотезой панспермии, я ещё понимал кое-что…

Леран на минуту загорелся, Барт увидел в нём частичку того, прежнего, увлечённого и стремящегося к пониманию юношу.

– О, Барт, к этим загадкам ещё предстоит вернуться. И к гипотезе панспермии. Вдруг она поможет мне разобраться в самом себе? Ведь никто не знает, как на Земле появился человек. Этой задаче пока не видно решения, сплошь путаница околонаучных домыслов. А вот семена, упавшие с неба, могли бы всё объяснить. Хотя я больше склоняюсь к библейскому варианту.

– Гёте писал…

Барт тускло улыбнулся и продекламировал:

– «Сила красит мужчину, отвага свободного духа?

Рвение к тайне, скажу, красит не меньше его».

– Гёте для меня не авторитет, – без паузы отреагировал Леран.

– Что ж… Резонно. А почему, не секрет?

– Он был человек неверующий. Все его произведения – поэтическое осмысление демонологии. Везде он пишет о богах, об их множественности. Монотеизмом «великий» не страдал.

Эриксон решил не продолжать тему. Он чувствовал усталость и растущее желание сбросить тяжёлый груз. И то, что он не мог сменить их отношения без согласия Лерана, мучило его. Никем не одобряемая роль опекуна надоела, раздражала. Хотя он понимал, – единственное, что удерживает его от окончательного падения в омут алкоголизма и чёрной депрессии, – это необходимость заботы о Леране и Леде, основанная на долге перед Марией и Ирвином.

– Есть возможность уехать из Сент-Себастьяна на время. Помнишь, ты мечтал о поездках, командировках? Не пора ли? Согласен?

– Куда, Барт?

– Мэн-Сити. Начнём с поближе. Начнём завтра. Думаю, самолётом предпочтительней. Ты когда-нибудь летал на самолёте?

– Нет.

– Вот и замечательно. Поработаем там неделю и домой.

– Я согласен.

– Нам надо поднять наш канал. Иначе Геб лишит нас всех честно заработанных привилегий. Что бы ни случилось, работа остаётся. Она, – вечна. Ты знаешь, – Барт при мысли о путешествии из опостылевшего ему Сент-Себастьяна сам воспрял, – Я всю сознательную жизнь стремился достичь хемингуэевского сочетания отдыха и труда. Он как никто мог и развлекаться и работать. У меня не получается. Ты, кажется, читал «Райский сад»?

– Незаконченный роман… Хемингуэй тоже не всё успевал, – Леран полуприкрыл глаза; лицо его стало походить на лицо ламы, дяди Ли; или это просто показалось Барту, – Я помню его слова:

«Постарайся с каждым днём писать лучше, и пусть теперешние невзгоды помогут тебе понять, как подступает первая грусть. Никогда не забывай того, во что верил, и тогда это останется в твоих произведениях и ты ничего не предашь. Работа – твоё единственное будущее».

– Видимо, и у нас такое же будущее, Барт. А что в Мэн-Сити интересует компанию? – после паузы, вызванной хемингуэевским советом, спросил Леран.

Эриксон снял со стены карту региона, разложил лист на столе. Похоже, жизнь возвращалась.

– Собственно, цели две. Я смог заинтриговать Геба. Кроме Мэн-Сити, – о нём позже, – аномальная зона на побережье. Вот тут, к северу, – Барт ткнул пальцем в излом береговой линии, – Она совсем не изучена. Как видишь, получается треугольник: Сент-Себастьян, Мэн-Сити и эта зона – вершины углов. А в Мэн-Сити есть группа парапсихологов, они–то и занимаются данной аномалией. Группа зарегистрирована как официальная организация совсем недавно. Таким образом, материал будет предельно свежий. Рейтинг твоего журнала безнадёжно упал. О Фаэтоне забывают. Было время, мы получали больше сотни писем в день, десятки звонков. Теперь, кроме Геба, по поводу астероидов никто мне не звонит.

Леран накрыл большим, указательным и безымянным пальцами три точки на карте.

– Треугольник равносторонний. Любопытно…

Барт взял линейку, провёл измерения. Оценка Лерана точна до миллиметра.

– Будем считать предзнаменованием. Счастливым. С утра займёмся подготовкой. А я, извини, Леран, спать… Надо набраться сил.

* * *

Леран осматривал салон самолёта как большой ребёнок новую игрушку. Ослепительная стюардесса… Бокал тоника Лерану, глоток виски Барту… Пристёгнуты ремни, взлёт к далёким редким облакам. Ни испуга, ни восторга на лице Лерана. Вчерашний разговор, подумал Эриксон, всего лишь эпизод, не более. Второго такого впереди может и не случиться. А ведь, если разобраться, у Лерана среди людей остался он один. Леда не в счёт. Врачи убеждены, – вывести её из теперешнего состояния не удастся. Барт неслышно вздохнул.

– Скоро самолёт станет твоим главным транспортом. Осмотришь сверху весь мир. Тебе должно прийтись по душе. Летать не может не нравиться.

Леран как-то непонятно улыбнулся, продолжая смотреть в иллюминатор. То ли согласно, то ли иронично. И произнёс так же, с неясным подтекстом:

– Да, самолёт, – вершина мысли, верх прогресса.

– Ты смеёшься?

– Нисколько. Мои чувства не передать словами. В этой машине соединились две стороны человеческого естества. Две единые стороны… И ты их знаешь, Барт.

– Возможно. Но сейчас не понимаю тебя.

– Самолёт… Громаден и сложен. И, – ненадёжен, как и всё, что создаётся людьми. А в самолёте люди. С мыслями, к которым противно прикоснуться. Ненадёжные люди…

– Не слишком ли? Если в нашей с тобой жизни чёрная полоса, то не значит, что и всё кругом столь же черно, – Барт решил отвлечь Лерана от пессимистических суждений, – Обрати внимание, как смотрит на тебя стюардесса. Такой красивой девушки я давно не встречал.

– Барт, хочешь, она подойдёт к нам и скажет всё, что крутится в её красивой головке? Уверен, и тебе станет противно.

Эрос по-прежнему был далёк от Лерана. Вся женская часть телекомпании Габриэля Уоррена страдала от равнодушия Лерана Кронина к противоположному полу. Он выглядел ярым приверженцем секты скопцов. Ни разу Барт не обнаружил в золотых глазах ни искорки влечения. При абсолютном, безупречном мужском здоровье! Одна из странностей, не поддающаяся объяснению. Взгляды стюардессы напрасны. И выворачивать её наизнанку не стоит. Действительно, что, кроме глупостей, в её голове…

А вот заключение о несовместимости прогресса техники с желательным направлением прогресса самого человека, – зрелая мысль, несмотря на её тривиальность. Но прозвучало так, словно под маской неискушённой юности прячется удручённая печальной мудростью старость.

Техника сама по себе не антинравственна, и даже не безнравственна. Она вне морали. В целом едва ли общечеловеческие ценности и технология антагонистичны. Впрочем, проблема дискуссионна.

Барт задумался и почти уснул. И очнулся от того, что в лицо ударил яркий, режущий глаза свет. По салону тонким ровным слоем разлилась белая краска, то ослепительно вспыхивающая, то пригасающая. Неестественно: ведь белого, как и чёрного, цветов свет не несёт в себе, в нём их просто нет. Что за небывалая необычность, как в кошмарном сне!

Он повернул голову: Леран почти прилип к иллюминатору. Эриксон проследовал за его взглядом; увиденное заставило его вздрогнуть. И сразу в уши рванулся шум: всхлипы, крики, сумбурные восклицания, отдельные испуганные фразы…

– Это же тарелка!

– НЛО!

– Конец света…

– Что будет с нами?..

Стюардесса стояла манекеном, с лерановскими расширенными зрачками. Барт снова повернулся к иллюминатору, от которого его отделял мертвенно белый лоб Лерана, разделённый пополам чёрной ленточной полосой. Он посмотрел на часы: самолёт находился на середине пути. Внизу расстилался горный массив, не предусматривающий даже аварийной посадки.

Ситуация несомненно критическая. Леран определённо притягивает к себе если не мировое зло, то крупные неприятности. Летающие тарелки лучше разглядывать стоя на твёрдой земле.

Волноваться подобно другим пассажирам у Барта не было оснований: он последние дни не настолько дорожил своей жизнью, чтобы бояться смерти. И потому принялся вместе с Лераном рассматривать объект, летящий рядом с их самолётом. В подобных случаях самое мудрое решение: предоставить событиям развиваться естественным путём. И использовать обстановку так, чтобы она принесла хоть какую–то пользу для твоего возможного будущего.

Эриксон поднялся, снял с багажной полки свою сумку, достал видеокамеру и направил её в иллюминатор. Пройдя видоискателем по лучу, рождающему в салоне белый цвет, он нацелился на то, что некоторые пассажиры в панике окрестили тарелкой. До тарелки объекту было далеко.

Светящийся шар, от которого тянулся к самолёту белый расширяющийся луч… Мелькнула дикая мысль: им нужны они, Эриксон и Леран. Поняв, что похищение простых тележурналистов: Эриксона или даже экстравагантного Кронина таким экзотичным способом, – явная бессмыслица, он совершенно успокоился, и принял решение использовать обстановку максимально.