4

Как отмечалось в начале главы, большинство мусических сообществ эллинистического времени связывало своё служение с городскими Мусеями. Допуская, что облик древних священных долин мог оказать влияние на планировку царских садов Александрии, по крайней мере, той их части, которая непосредственно примыкала к птолемеевскому Мусею, для собственно его гипотетической реконструкции необходимо обратиться именно к этим городским храмам Муз, поскольку храмовая архитектура (любой религии) весьма консервативна и большая часть культовых зданий возводится согласно сложившемуся древнему архетипу. Мы можем видеть это даже на примерах православных храмов России, воздвигнутых после 1991 года, или современных мечетей мусульманского Востока, сохраняющих в подавляющем своём большинстве (за исключением немногих авангардистских экспериментов) традиционные формы. И это несмотря на резко бросающийся в глаза разрыв с тысячелетними традициями, который продемонстрировала за последнее столетие во всём мире светская архитектура. Эллинистическая же архитектура, отличающаяся от греческой классики колоссальными размерами и роскошью сооружений, преобладанием ионического и коринфского ордеров, обилием барельефов и скульптуры, включением в постройки некоторых восточных элементов, тем не менее, никем из серьёзных исследователей не рассматривается как какой-нибудь революционный разрыв с классикой.

Именно поэтому нас не должно смущать и то обстоятельство, что некоторые из известных только по письменным свидетельствам городских Мусеев могли быть построены и освящены уже после завершения строительства в царском квартале Александрии, поскольку все они были элементами общей исторической эпохи, единого культурного пространства и единой религии.

Самыми ранними из городских Мусеев, вроде бы, должны являться пифагорейские Мусеи городов Великой Греции. Но о них сообщают авторы III–IV веков от Р. Х., и их свидетельства о жизни и религии пифагорейцев исследователи оценивают весьма критически. Кроме того, сведения слишком фрагментарны. У Порфирия Тирского говорится о том, что Пифагор погиб в Метапонте, пытаясь найти убежище в святилище Муз (Porph. De vita Pyth., 4; 57). Но тут же, строчкой ниже (Op. cit, 57), даётся другая версия – о самоубийстве Пифагора после поджога его дома и гибели друзей.

Убежища обычно искали у алтаря, держась за него руками. Оторвать человека от алтаря считалось святотатством. Пифагор, по этой версии, провёл в храме сорок дней и умер от голода. Алтарь у греков располагался под открытым небом, и в данном случае, если первая версия соответствует действительности, речь могла идти о замкнутом дворе святилища. Как мы покажем далее, городской храм Муз представлял собой, скорее всего, именно замкнутое дворовое пространство, без наоса, главного элемента других типов античных храмов, отдельно стоящего здания, где пребывала статуя божества. Статуи Муз в данном случае могли располагаться непосредственно под открытым небом, полукругом за алтарём, представлявшим собой квадратное или прямоугольное мраморное сооружение для жертвоприношений (такую композицию мы имеем в геликонской долине). Либо же статуи были расставлены по всему периметру двора, в обрамлявших его портиках.

Нам сообщают ещё, что храм Муз (Μουσείον, ιερόν Μουσών) был возведён по совету Пифагора жителями Кротона (Iambl. De vita Pyth., IX, 45–50; XXXV, 261; XXXVI, 264). Но о его облике ничего не сказано.

Наконец говорится о том, что после кончины Пифагора в храм Муз был превращён переулок (στενωπός) перед его домом в Метапонте (Diog. Laert., VIII, 1,15), или же в Кротоне (Porph. De vita Pyth., 4; 57). Здесь нам рисуется узкое городское пространство (корень στενός – узкий), обрамляемое двумя портикам. Для превращения его в святилище было достаточно расставить статуи Муз в портиках, а жертвенник воздвигнуть во дворе дома. Таким образом, Музы становятся хранительницами мемориала посмертно обожествлённого философа и чудотворца.

Следующие по времени сведения, уже не подвергающиеся сомнениям, мы имеем о Мусее платоновской Академии (380–360 гг. до Р. Х.; об этом святилище мы поговорим в следующей главе). Затем – о Мусее на родине Аристотеля, во фракийской Стагире (другие варианты названия: Стагир, Стагиры), где ученик Аристотеля и будущий руководитель Ликея Феофраст (Theophr. Hist. рlant., IV, 16,3; Plin. Nat. hist., XVI, 133) изучал в саду святилища Муз^[112] белый тополь, упавший от бури, но не погибший, а вновь возродившийся. Этот случай имел место около 340 года до Р. Х. Священное дерево Муз представляло для Феофраста чисто научный интерес.

Археологические раскопки города выявили только фрагменты оборонительных стен, фундаменты жилых домов и очертания агоры, на которой находился небольшой каменный алтарь. Учитывая малые размеры Стагиры, можно предположить, что Мусей находился за городскими стенами, в древней священной роще, и был, одновременно, учебным заведением для детей стагиритов. В нынешней Стагире, уютном, застроенном аккуратными малоэтажными домиками городке, власти разбили свой сад с белыми тополями, посвящённый их великому земляку. В саду поставлена мраморная статуя Аристотеля. Рядом – имитации солнечных часов и других метеорологических и астрономических приборов, какими пользовались древние учёные.

Основание афинского Ликея датируется 335 или 334 годами до Р. Х. Следовательно, ликейское святилище Муз возникает синхронно с началом Восточного похода Александра Македонского. Об этом главном прафеномене Александрийского Мусея следует рассказать особенно подробно. Мы посвятим ему целых две главы, проследив разные этапы его формирования – при Аристотеле и при Феофрасте, особо выделив период, когда у власти в Афинах находился воспитанник Ликея Деметрий Фалерский.

К первому году Восточного похода относятся сведения о перестройке по повелению Александра святилища Зевса и Муз в Дионе (Дие), городе у подножья Олимпа, вблизи известных древних священных мест поклонения Музам – Пиерии (место рождения Муз) и Пимплейи (где почитались Музы и Орфей). Павсаний называет Дион местом возможным местом гибели Орфея. Растерзавшие его вакханки затем омыли окровавленные руки в протекавшей через город речке Бафир (Paus., IX, 30, 3).

Храм существовал уже на рубеже V–IV столетий до Р. Х., поскольку в городе проходили учреждённые македонским царём Архелаем (413–399 гг. до Р. Х.) празднества во имя Зевса и Муз (Diod. Sic., XVII, 16), где, как отметил Ф. Шахермайр: «…сочетание атлетических и художественных состязаний… должно было объединить… славу Олимпийских игр и афинских Великих Дионисий»^[113]. Для греков Дион – самая северная граница эллинского мира, а для македонцев, – напротив, крайний юг их владений. Поэтому игры в Дионе стали первой ступенькой на многолетнем пути постепенного распространения за пределы Эллады греческой агональной культуры, в конечном итоге оторвавшейся от древних священных долин и храмовых участков и переместившейся в новые культурные центры на эллинизированном Востоке. Девятидневные (по числу Муз) состязания проходили осенью, уже после окончания Олимпийских игр, следовательно – допускали участие в них недавних победителей на Олимпиадах. Хотя новые игры сравнивались с Олимпийскими, спорт и мусические искусства здесь присутствовали уже в примерно равных долях. Соединив по своей царской воле спортивные и мусические агоны, Архелай положил начало тому причудливому смешению разных видов состязаний, которое позже станет отличительной чертой эллинистических зрелищ. Царь не требовал напрямую своего личного прославления, хотя созданная по его заказу Еврипидом трагедия «Архелай», посвященная потомку Геракла, мифическому прародителю македонского царского рода, возможно, исполнявшаяся в Дионе^[114], косвенно намекала на устроителя игр.

Согласно Диону Хрисостому в 338 г. до Р. Х. Филипп II Македонский и его наследник Александр отметили в Дионе жертвоприношениями Музам и агонами свою победу над свободными греческими полисами при Херонее (Dio Chrys. Orat., II, 73R-74R). Затем Александр сделал святилище местом почитания своих двадцати пяти гетайров, павших в битве при Гранике (Arr. Anab., I, 16, 4; Plut. Alex., 16). Их медные статуи были заказаны Лисиппу и поставлены на мраморной террасе перед храмом. Древняя взаимосвязь мусического культа с культом героев, таким образом, нашла своё продолжение.

Обнаруженные в ходе раскопок 1970-х – 1980-х годов и музеефицированные стараниями профессора Димитриоса Пангермалиса^[115] фрагменты храма показывают нам его таким, каким он стал после разрушения Диона войсками Этолийского союза в начале Союзнической войны (220–217 гг. до Р. Х.) и восстановления города македонским царём Филиппом V. Святилище, находившееся в западной части города (за городскими стенами), между двумя театрами (эллинистическим и римским), представляло собой прямоугольник (ок. 100 метров в длину), обнесённый глухой стеной и разделённый центральной дорической колоннадой на две части (участки Муз и Зевса Олимпийского). На одной половине находился огромный мраморный алтарь, пригодный для гекатомб (принесения в жертву до ста быков за одну церемонию). Двадцать пять утраченных бронзовых статуй героев битвы при Гранике когда-то стояли на расположенной возле священного участка террасе, сложенной из мраморных плит, на которых вырезаны чередующиеся рельефные изображения круглых македонских щитов и панцирей гетайров. Защищённая теперь от зимних дождей и снегопадов надстроенной крышей, терраса остаётся единственным свидетелем существования здесь древнего мемориала.

Но о мусическом культе в Дионе или, по крайней мере, о мусических занятиях его жителей, напоминает ещё и экспонат местного Археологического музея. В скромном здании музея, в отдельном зале на втором этаже, хранится найденный в 1992 году, неподалеку от храма Зевса и Муз, древнейший в мире (I в. до Р. Х.) водяной оргáн (гидравлос), полностью соответствующий описаниям Герона и Витрувия.

Подобие мемориальной стены гетайров в Дионе можно предположить для семейного Мусея на о. Фера (Θήρα, совр. Санторини; варианты написания древнего названия, встречающиеся в русскоязычных исследованиях: Тера, Тира, Фира), основанного примерно в 220-е годы до Р. Х., когда остров находился под контролем Птолемеев. Божественные почести, которые воздавались членам египетской династии (не только посмертные, но уже и прижизненные), могли стать примером подражания для местной аристократии.

Этот Мусей, главной функцией которого было поминовение обожествлённых посмертно представителей одной из самых богатых семей острова, спорно относить к городским Мусеям. Скорее всего, он находился на фамильных землях вдовы Эпиктеты, чье Завещание, уже несколько раз упомянутое нами (CIG II, 2448; IG XII³, 330)^[116]