Гражданская война вроде бы закончилась, хотя чем – не очень пока было понятно. Вот только монашенки из разбитого монастыря жили теперь в деревне, по семьям. Старшая сестра отца, Анастасия, рассказывала ему потом, что после победы «красных» Ивана Андреевича спрашивали:
– Ну и чего ты нам обещал?
Иван Андреевич пришел в бешенство и решил показать, «чего». В книгах он читал, у того же Кампанеллы, да и у Чернышевского тоже, про «светлые города будущего», где все справедливо и поровну – а тут все как было, так и есть. С несколькими своими сторонниками, впрочем, не такими убежденными, как он, Иван Андреевич составил список членов коммуны, где все будет общее и поровну. И чтобы показать всем пример, пригнал упряжку волов, поставил семейный дом на полозья и отвез его в голую степь, к заброшенному и почти высохшему водоему, и там оставил дом вместе с семьей, а сам вернулся в село – перевозить остальных, записавшихся в коммуну. Но те как-то не спешили.
Мать, Дарья Степановна, была в отчаянии – жить без огорода, без коровы, в засушливой степи, с малыми детьми Таней, Егором, Ниной! Вот куда порой заводят передовые идеи!
К счастью, в этот момент родное село навестил один из старших сыновей – Николай (второй по старшинству после Михаила). Давно уехавший, он учился в городе в экономическом училище.
С ним связана еще одна семейная история. Однажды Иван Андреевич поехал по делам в Елань. Уехал в сапогах, а вернулся – без. Оказалось – встретил там сына Николая, который учился в Елани в училище, но ходил босой. Иван Андреевич, не раздумывая, снял сапоги и отдал ему. И вернулся босый. Вот такой он был бескорыстный идеалист. Всегда действовал импульсивно, в порыве чувств. И был прав: начнешь размышлять, просчитывать, анализировать – и желание что-то хорошее сделать пройдет. Заботился он лишь об общем благе – но не всегда выходило складно.
И вот Николай закончил экономическое училище, вернулся в родное село – и что увидел? Дома нет! Место – это, а дома родного нет. Соседи объяснили. Николай, такой же вспыльчивый и решительный, как отец, нанял у тех же соседей волов и перевез отчий дом вместе с измученными родичами обратно – на берег Терсы, и дети сразу же радостно кинулись купаться. Иван Андреевич хмуро пришел в дом на прежнее место, но ничего не сказал. Тут надо было подумать.
«Светлое будущее» так и не наступало, но «темное прошлое» было уже почти разрушено – с наделами теперь было не разобраться, обещали «землю крестьянам», но – как? Что было делать? Немало мужиков сгинуло в Первую мировую, потом в Гражданскую, некоторые сделали карьеру при новой власти, переехали в Елань и даже в Саратов… а кому пахать? И где пахать? И кому теперь пойдет урожай? Непонятно: чего можно и чего нельзя. Но большевики вскоре показали, чего нельзя. Нельзя жить, как прежде. Троцкий, один из самых радикальных вождей революции, считал крестьянство реакционным классом и повторял, что оно ни в коем случае не должно жить зажиточно, крепкие хозяева слишком самостоятельны, тогда как задача крестьян – безропотно кормить рабочих, передовой класс, отдавая зерно бесплатно. Наступила эпоха «военного коммунизма» (вооруженные отряды увозили из домов все запасы зерна), и начался страшный голод двадцатых годов.
К счастью, мама, Дарья Степановна, мать семейства, женщина твердая и самостоятельная, спасла семью. Иван Андреевич надвигающуюся коллективизацию не поддерживал – эсеры, как бы крестьянские заступники, уже были с большевиками «на ножах». Похоже, ничего хорошего ждать не приходилось, и Дарья Степановна, не слушая его, собрала младших, включая моего отца, и отвезла их к своему родственнику, под Ташкент. Тут уже пригодились возможности другой семьи – Хромкиных, откуда Дарья Степановна была родом. А многие из оставшихся умерли от голода – особенно много поумирало детей.
…Последние свои годы бабушка Дарья провела у своей самой младшей дочки Нины, которая получила высшее образование, как и все ее сестры и братья (кроме самой старшей, Анастасии, которой досталась более тяжкая доля). А Нина (пожалуй, самая красивая из всей семьи, хотя красивы, по-южному, были все) стала главным врачом санатория в Черемшанах, на Волге.
Отец ездил туда, в гости к Нине, уже будучи средних лет, уже не кудрявым, а лысым. Бабушка Дарья, уже почти совсем обездвиженная, но по-прежнему властная, командуя всеми, лежала дома у тети Нины, а та, имея широкий доступ к лекарствам, поддерживала жизнь в Дарье Степановне. Однажды отец, приехав туда, решил зайти в местную парикмахерскую – и войдя туда и сев в кресло перед зеркалом, вдруг увидел, что все застыли в каком-то изумлении.
– Со мной что-то не то? – поинтересовался он.
– То! Самое то! – воскликнула самая старшая парикмахерша. – Если вот вам сейчас повязать платок – не отличить будет от Дарьи Степановны!
Думаю, что если сейчас и мне повязать платок – и меня тоже будет не отличить. Хромкинская порода. Но никого бы из нас на свете не было – если бы не Дарья Степановна и Ташкент!
Я вышел на трап самолета – и сразу почувствовал: Ташкент! Садясь в машину, я заслонился ладонью – такого яркого жаркого солнца, да еще в октябре, я не ожидал.
– Как тут у вас! – восхищенно произнес я.
Встречающие гордо усмехнулись, но ничего не ответили.
Не отрываясь, смотрел я в окно: где-то здесь в двадцатые годы отец мой спасался от голода, приехав сюда с сестрами и матерью к двоюродному ее брату, и вспоминал он Ташкент с восторгом – сказочный город после голодной деревни! И я почему-то сразу почувствовал себя здесь своим и даже счастливым. Наш род южный, степной – и я всегда испытывал счастье, приезжая на юг, и подъезжая к нему – выходил ночью на площадку, открывал на ходу вагонную дверь (тогда это еще было можно) и, зажмурившись, наслаждался горячим ветром, налетавшим рывками, гладившим лицо, треплющим волосы… Первый пирамидальный тополь, скрученный, как знамя, вонзавший в звездное небо тонкую темную пику, дарил счастье.
И здесь стояли они, такие же, туго закрученные, и даже при таком солнце – темные внутри. Отец говорил, что они жили в небольшом домике среди яблонь, слив, абрикосов. Ташкент не только спас их, но и наполнил жизнь незабываемыми воспоминаниями. Даже события тяжелые – теперь уже, через столько лет, казались отцу трогательными…
Однажды, рассказывал он, они все заболели дезинтерией – мой будущий отец и его старшие сестры Настя и Таня. Лежали в комнате, распластанные на матрасах. Было жарко, их тошнило. Окна в сад были распахнуты. А младшая их сестра Нина, веселая и кудрявая, которую болезнь почему-то не брала, сидела у окна на абрикосовом дереве, один за другим ела мягкие желто-красные абрикосы и, смеясь, пуляла в комнату косточки. Отец вспоминал, что они тоже пытались отстреливаться, но косточки из их ослабевших рук не долетали даже до подоконника…
Провожая меня сейчас, он почему-то был уверен, что я найду это место. Горячая его убежденность – отметающая всякие мелкие проблемы, например, незнание точного адреса, передалась и мне. И я был уверен, что найду. Тем более – прилетев сюда! Я так увлеченно глядел в окно, что вроде забыл, с кем и куда я еду. Чуть опомнясь, я улыбнулся людям в салоне и снова повернулся к окну.
Отец вспоминал, как по дороге вдоль арыка (может, как раз по этой, где сейчас ехали мы) гнали овец – тесной, мохнатой, едко пахнущей отарой, которая, как он говорил, не прерывалась несколько суток. Блеянье, глухой дробный топот… иногда поднималась, красуясь завитыми рогами, голова барана, пытавшегося на ходу заскочить на овцу, но сзади напирали другие, и ему приходилось, досадливо мемекнув, скрыться в общей серой массе. Изредка – лишь раз в день – вдоль бесконечного стада овец проносился всадник, в чалме и халате, ни во что при этом не вмешиваясь – овцы шли сами по себе. Отец, еще мальчик, был заворожен этим шествием. Его детский, но уже тогда аналитический, ум находил нечто поразительное в том, что другим казалось привычно-унылым. Поражало его, как двигалась колонна, с одной и той же шириной и скоростью – притом никто колонной не управлял, как она была запущена, так и шла, не сбиваясь и держа скорость и строй. Где же находится то, что управляет колонной и держит ее на протяжении многих десятков, а может, и сотен километров, в порядке? Какие-то таинственные силы управляют миром!
Потом отец увлекся секретами растений и научился ими управлять. Но первое ощущение тайны и глубины жизни он получил, когда стоял здесь. Именно в этот момент «оцепенения», изумления жизнью (которая всем кажется понятной и даже надоевшей, пыльной) – именно тут и родился в нем, наверно, ученый, открывающий новое – в привычном. Стал селекционером, переделывал вроде бы самое привычное, устоявшееся, незыблемое (что как-то даже страшно менять) – просо, рожь, кукурузу. Смело, ничего не боясь, сеял привычное в непривычных условиях, соединял несоединимое – и создавал сорта, более результативные, чем прежде.
А я соединяю слова так, как другие не соединяли, и тоже создал свой «сорт», отличный от прочих. Да – без изменений, без риска, похоже, нельзя! Как отец обрадовался, узнав, что я еду в Ташкент, – надеялся теперь моими глазами снова увидеть все, что так страстно запомнил.
Между тем – пока ничего похожего на его воспоминания не было. Вместо стада овец вокруг были стада машин, пахло бензином. Как я найду то место, даже не представляя, где? Уверенность моя понемногу улетучивалась. Если вдруг не найду его места, отец обидится, раскипятится: такой человек – всегда жаждет невозможного!
Я смотрел на сухую желтую землю, мощные глиняные ограды, за которыми шла неизвестная мне, и поэтому столь манящая жизнь. Махалля! – вспомнил я название: такие вот дома, как маленькие крепости, называются – «махалля», и живет там, как правило, один род, довольно большое число родственников, по своим законам. Ни крохотного окошка, ни щелочки нет в этих могучих глиняных стенах, «дувалах» – и, говорят, лучше и не пытаться проникнуть туда.
Проехали железнодорожный вокзал, заполненную пестрой публикой площадь.
Переболев местной дезинтерией, отец энергично влился в здешнюю жизнь (возраст был такой, когда все интересно!), загорел, надел тюбетейку (многие, вспоминал он, принимали его за узбечонка). Сколько, вообще, отец в своей жизни успел – даже завидно. Может, как раз потому, – пришла мне мысль, – что попал он в «эпоху перемен»? И где-то вот здесь, у вокзала, стоял он с ведром воды и кружкой, и вопил:
– Хал-лодный вода! Хал-лодный вода! Миллион – кружка!
Такие были цены… И пассажиры, вываливаясь из душных переполненных поездов, жадно пили воду, платя по миллиону!
Отец говорил, что жили они с сестрами и мамой на «дачном участке», как теперь говорят, мотыгами пробивали канавки, по которым от арыка к арбузам и дыням шла вода, а кроме того, у хозяев был дом в городе, и пару раз они туда заходили.
– Скажите, а где тут Шкапский переулок?! – неожиданно вспомнил я, нарушив то сонное оцепенение, я бы сказал, величие, с которым держались двое, сопровождавших меня. Впился в них взглядом: буквально – вынь да положь! Отец был так же нетерпелив, когда ему вдруг что-то «приспичило», как говорила мама. Ее благоразумие, склонность к общепринятому – и его «горячка», в конце концов и развели их. И мой внезапный вскрик, я заметил, ошеломил спутников. Тут не принято так! Хорошо хоть, что я это почувствовал. Важный, как бы слегка сонный директор (по его виду я сразу понял, что директор – он) даже не шелохнулся. Ниже его достоинства – реагировать на выкрики! Урегулировать мою бестактность взялся администратор. Потом я не раз убеждался, что здесь многое так построено: бай – слуга. Бай, если скажет слово, – потеряет достоинство. Потому мы все так долго, включая водителя, ехали молча.
Администратор одет был не как бай – в обычные джинсы и бобочку, несерьезный наряд человека для мелких поручений, и со мной разбираться должно было ему.
– Шкапский? – сипло произнес он (долго молчали, в горле пересохло). – Да нет, не помню. Да тут столько раз переименовывали! – он махнул рукой.
– А я на какой улице буду жить?
Администратор глянул на шефа – и тот движением бровей что-то ему разрешил.
О проекте
О подписке