Цитаты из книг автора «Валерий Панюшкин»

Но воронок уже ехал куда-то по улицам Тулы, и милиционеры, конвоировавшие Сергея, не разговаривали с ним. Его привезли в отделение и водворили в обезьянник, металлическую клетку, где уже сидели несколько его товарищей, организаторов марша. Все были веселы и разговаривали громко. Когда человека арестовывают, ему свойственно испытывать особого рода эйфорию. Сергей хватался за железные прутья обезьянника и кричал милиционерам, маячившим в коридоре: – Парни! Вы олигархам служите? Милиция на страже капитализма, да? В ответ на его крики из коридора вошел милиционер с дубинкой. Пересчитал дубинкой прутья клетки, чуть не попав Сергею по пальцам, и сказал: – Кончай орать! Мне преступников ловить нужно, а я тут с тобой, дураком, вожусь. – А вот скажи, – парировал Сергей, – у кого оружие лучше, у тебя или у бандитов? А? А за бандитским «Мерседесом» ты угонишься на своем козелке? Скажи. А зарплату тебе нормальную платят или бандитам платят больше? – Побольше, конечно, – улыбнулся милиционер. – Мы же за тебя митингуем. А ты нас в обезьянник. – У меня приказ, – милиционер пожал плечами. – Не было бы приказа, я бы, может, сам с вами пошел митинговать. – Ну тогда хоть воды дай, – улыбнулся и Сергей тоже. – Наорался, голос сорвал.

В июле 1997 года марш начался. Пока люди собирались, Сергей сидел на главной площади города Тулы в машине с мегафоном и выкрикивал лозунги: «Банду Ельцина под суд», «Долой министров-капиталистов», «Нет грабительской приватизации». Ему так нравилось орать в мегафон лозунги, что он даже не сразу перестал их орать, когда дверь машины открылась и чья-то уверенная рука потащила его за шиворот наружу. Четверо милиционеров выволокли его, бросили на асфальт, а он все еще докрикивал про банду Ельцина. Его живо обыскали, живо подняли вчетвером и живо затолкали в милицейский воронок. Тут только он сказал: – Что случилось?

Правда, в России организовать марш не так просто, как в Мексике. Во-первых, надо было переждать зиму, ибо зимой от города Тулы до города Москвы не дойдешь. Во-вторых, нужно было договориться с милицией. Тогда, в середине девяностых, милиция была добрая, демонстрантов не била, но все же нужно было договориться с ними, потому что куда легче идти по шоссе, чем пробираться проселочными дорогами, не имея верных карт. Надо было найти палатки. Надо было запастись лекарствами, потому что большинство участников марша пожилые люди. Всеми этими вопросами Сергей и занимался до самого лета. Ему даже удалось раздобыть машину с мегафоном на крыше, каковая машина должна была возглавлять колонну, подбадривать демонстрантов революционными песнями и подвозить иногда тех, кто выбьется из сил.

Вышел, пожал Сергею руку и повел молодых людей в зал, где сидели уже на ободранных красных креслах пожилые в основном люди. Их было человек двадцать. Не было никакой нужды подниматься на сцену и стоять на трибуне, чтобы выступать перед ними. Но Анпилов поднялся на сцену и подошел к трибуне. Он стучал по трибуне кулаком и рассказывал, что нужно устроить марш на Москву, как субкоманданте Маркос устроил марш на Мехико. Голова у Анпилова была под завязку набита революционной романтикой. Он путал имена и даты, республиканскую Испанию с революционной Кубой, Кубу – с Анголой, Анголу со штатом Чиапас. Но в целом получалось пламенно: «Мужество знает цель, стала легендой Куба, вновь говорит вдохновенно Фидель, мужество знает цель». Он рассказывал, что субкоманданте Маркос, возглавляющий в мексиканском штате Чиапас Сапатистскую повстанческую армию, один предпринял поход на Мехико, один вышел из своей деревни Агуас Кальентес, и, пока шел до столицы, к нему присоединились миллион человек, и они вошли в Мехико и окружили парламент или дом правительства, или дворец президента, или кто там у них в Мексике главный – и потребовали реформы здравоохранения и бесплатного образования для всех, и правительство вынуждено было… Мужество знает цель… Вот так и они, говорил Анпилов, пойдут тремя колоннами из города Тулы, из города Рязани и из города Владимира – на Москву. И будут проходить нищие русские деревни, несчастные городишки, где остановились заводы и у людей нет работы, поселки ученых, где ковался ядерный щит Родины, а теперь запустение… И в каждой деревне к их маршу будут присоединяться все новые и новые соратники, и когда они придут в Москву, их тоже будет миллион, как мексиканских индейцев с субкоманданте Маркосом, и они окружат Кремль… Мужество знает цель! Анпилов махал руками. У него под мышкой видна была прореха на поношенном пиджаке, но Сергею нравился этот заполошный дядька, и марш на Москву решено было организовывать.

Человечка звали Виктор Анпилов, и он возглавлял партию «Трудовая Россия» – радикальных коммунистов, не желавших становиться парламентариями, а настаивавших на том, что Советский Союз должен быть восстановлен в прежнем своем величии, со всеми его атрибутами – идея чрезвычайно благородная, но настолько же реалистичная, насколько реалистично пытаться склеить лопнувший мыльный пузырь. Ему, Анпилову, не нравилось ничего из достижений новой России – ни ресторанчики, ни иностранные автомобили на улицах, ни журналисты, галдевшие по разным телеканалам вразнобой. Он ездил в метро или на старенькой «Ниве» пролетарского красного цвета. Он со всеми говорил по-рабочему на «ты» и всем, кроме совсем уж молодого Удальцова, предлагал на «ты» называть себя.

И Зюганов выиграл. Но выборы были сфальсифицированы. Настя была уверена в этом. И Сергей Удальцов, не бывший тогда еще ее женихом, был уверен в этом. И весь народ был в этом уверен: люди, вне зависимости от политических взглядов, рассказывали друг другу анекдот про то, как звонит, дескать, Ельцин председателю избирательной комиссии, а тот говорит, дескать, что есть две новости – хорошая и плохая; плохая новость состоит в том, что Зюганов набрал шестьдесят процентов, хорошая новость – в том, что Ельцин лидирует. Было лето. Сергею Удальцову казалось, что при такой поддержке избирателей Зюганов в ответ на фальсификацию выборов может вывести на улицы сотни тысяч человек. Что люди неделями могут жить в палатках, перекрывая центр Москвы и других крупных городов. Что с такой толпой нельзя не считаться. Что будет восстановлена справедливость, что потребуют справедливости и его мама, профессор истории, шившая несуразные штаны, и его школьный товарищ, раненный шальною пулей на улице мирного города. Что произойдет бархатная революция. Но революции не произошло. После выборов Геннадий Зюганов не призвал своих сторонников на площадь, а как-то сразу сдался, как-то сразу результаты сфальсифицированных выборов признал и согласился на роль лидера оппозиции, почти такой же могущественной, как власть, но не принимавшей на себя ответственности ни за какие реформы.

У этого человека на распятии не было с писателем Лимоновым ничего общего, кроме того, что обоих предали.

А если случался митинг на Васильевском спуске у самых стен Кремля, то с митинга назад в «бункер» лимоновцы шли веселой толпой по набережной и останавливались передохнуть в скверике у Крымского моста, и Лимонов из партийных денег покупал всем пива. И вот такая это была революция. И Насте нравилось. Она вступила в лимоновскую партию. Она стала участвовать в акциях. Они приходили на съезды либеральных партий, они кричали «Сталин! Берия! ГУЛАГ!» – и ничего им за это не было. И они не потому так кричали, что всерьез любили ГУЛАГ, а потому, что в президиумах либеральных съездов заседали люди, на Настин взгляд, подобные той школьной директрисе, которая сначала довела мальчишку до самоубийства за антисоветчину, а потом стала первой антисоветчицей в городе. Они кричали потому, что слова «Сталин! Берия! ГУЛАГ!» были единственными словами, от которых у новых либеральных хозяев жизни, вчера еще бывших коммунистами, скукоживались лица и выступала пена на губах. Они кричали, пили пиво в сквериках и флиртовали в «бункере» до тех самых пор, пока Лимонов не был арестован и осужден за хранение оружия и чуть ли не за подготовку вооруженного восстания в Казахстане. И тут Лимонова предали. Половина веселой молодежи вышла из партии, едва поняв, что за революционную деятельность не просто гоняют тебя, молодого и ловкого, по подворотням неуклюжие милиционеры, а могут и посадить.

С писателем Пелевиным Настя познакомилась так: один приятель добыл ей телефон Пелевина, Настя позвонила, наговорила на автоответчик каких-то девичьих ахов и вздохов, и Пелевин неожиданно перезвонил. Они встретились. Поболтали в кафе. И с тех пор Настя звонила время от времени, говорила на автоответчик, чего хочет, и Пелевин перезванивал. Не перезвонил Пелевин только в тот день, когда Настя просила его подписать письмо в поддержку писателя Лимонова, посаженного в тюрьму. Не перезвонил и на следующий день, и через день. Никогда больше не перезвонил.

Вот так Настя стала коммунисткой. Но она была крещеной коммунисткой и верующей. Она стояла на исповеди и рассказывала священнику про человека, за которого собралась выйти замуж. Просила благословения на свадьбу без венчания, потому что любимый ее был неверующим и некрещеным. А священник слушал ее, наклонив голову, и не торопил, хотя за Настиной спиной стояла еще целая очередь людей, желавших исповедоваться, в том числе коротко стриженные люди в кожаных куртках, про которых батюшка знал, что они бандиты и ждут очереди, чтобы покаяться в совершенных ими убийствах.