Океан-море – всем морям отец.
Почему он всем морям отец?
Потому всем морям отец, —
Все моря из него выпали
И все реки ему покорилися. <…>
 

В русской культуре и, в частности, в русском фольклоре сохранились и другие следы былых общеиндоевропейских верований и преданий. Взять хотя бы такой известный сказочный персонаж, как Василиса Премудрая. В «гнезде» из семи сказок в Собрании Афанасьева она представлена дочерью Морского царя, хотя в других вариантах того же афанасьевского сборника, в том числе и в проиллюстрированном Иваном Билибиным (рис. 9)^[8], такая генеалогия не прослеживается. Эпитет Премудрая заставляет вспомнить другую Премудрую деву – дочь морского божества. Это океанида Метида (Метис, что переводится «Мысль») – эллинская богиня мудрости, дочь Океана и Тефиды, первая жена Зевса (хотя и приходилась ему теткой) и формальная мать Афины Паллады – еще одной богини мудрости в древнегреческом пантеоне. (Формальная же потому, что владыка Олимпа сам родил Афину из собственной головы, после того как проглотил свою жену Метиду.) Есть все основания утверждать, что образ Василисы Премудрой родился из того же общего индоевропейского мифологического источника, что и эллинское теогоническое предание. Подтверждением сказанному может послужить, возможно, еще более архаичный вариант той же сказки, записанный в Русском Устье от Ивана Ивановича Чикачева по прозвищу Замарай^[9]. В передаче помора-сказителя и сама сказка, и ее главная героиня называются не Василисой, а Думой Премудрой! (Дума по-русски – это то же самое, что Метида (Метис) по-гречески.)

А почему Василиса? Неужто и здесь сокрыт какой-нибудь потаенный смысл? Представьте себе – да! Многие современные русские имена, имеющие христианское (греко-латино-еврейское) происхождение, в действительности имеют более глубокие корни, уходящие в незапамятную арийскую древность. Нелепо было бы утверждать, что до введения христианства (что произошло чуть больше тысячи лет тому назад) на Руси не было никаких самобытных имен. Были! И не только «элитарные» Святослав, Владимир, Всеволод и т. п., но и простонародные – такие как Ваня, Коля, Юра, Оля, Варя и др. Позже христианская церковь использовала исконно русские имена в собственных интересах точно так же, как приспособилась она ко многим языческим праздникам: даже Рождество было совмещено с древнейшим праздником зимнего солнцестояния и языческими традициями ряженья, карнавальных шествий и колядавания в честь зимнего солнца Колы (откуда и архаичное имя Коля).

^{Рис. 9. Василиса Прекрасная. Художник Иван Билибин}

Имена Василиса и однокоренное с ним Василий были внедрены на Руси именно по такой схеме. В переводе с греческого они означают «царь» и «царица», однако наверняка были совмещены с испокон веков бытовавшими в славяно-русской среде женскими именами – Вася, Васса, Ася и др. То же и с дендрототемным мужским именем Василек (по названию цветка) и, скорее всего, от него, а не от «царя»-Василия образованным древнерусским именем Василько и т. д. Что касается имени Вася (и в мужском и в женском варианте), то истоки его происхождения следует искать не в среде византийских императоров и даже не среди мелкотравчатых эллинских «царей», осаждавших Трою, а в ведийской мифологии и у священных костров древних ариев. В санскрите^[10] есть целое лексическое гнездо с корнем vas, имеющим многозначный смысл: 1) «добрый», «благосклонный»; 2) «добро», «богатство», «клад»; 3) восемь полубогов из Ригведы, подвластных Индре, которые так и переводятся на русский несклоняемым теонимом «васу». От данной корневой основы образованы и другие санскритские слова: vasana – «одежда», «покрывало», а также vasanta – «весна», из которого образовалось и соответствующее русское понятие, означающее время года – «весна». В русле перечисленных древнеарийских смыслов и родилось многие тысячи лет тому назад женское имя Вася (Васса), сопряженное впоследствии с церковными святцами^[11]. Если бы я был последовательным сторонником и проводником идей мифологической школы в ее первозданном солярно-метеорологическом виде, то обязательно бы, исходя из «весенней» ипостаси имени Василисы, отождествил бы ее с Весной. Тогда бы ее сказочный антипод – Баба-Яга – вполне бы могла символизировать Зиму.

* * *

В древнерусском мифологическом сознании первозданное и космотворящее Океан-море постепенно персонифицировалось в образ Морского царя (рис. 10). В некоторых записях былин Морской царь прямо назван Окияном-морем. Его место и роль в языческом мировоззрении неоднозначны. В русском фольклоре, в частности, это – достаточно сложная фигура. В цикле сказок о Василисе Премудрой он устраивает погоню за собственной дочерью и ее избранником с единственной целью – расправиться с беглецами жесточайшим образом, «съесть живьем», как говорится в одном из вариантов сказки.

^{Рис. 10. Царь Морской. Художник Иван Билибин}

Есть у Морского царя еще одна дочь – всесильная богатырка-поленица Марья Моревна (о дочерней принадлежности говорит ее отчество). В известной версии русской волшебной сказки ее антиподом выступает Кощей Бессмертный. Поначалу он – пленник Марьи Моревны (какую же силу надо иметь, чтобы самого Кощея в цепи заковать да еще к потолку подвесить). Но Иван-царевич по недомыслию освобождает коварного Кощея, с чего и начинаются его злоключения. Вообще впечатление такое, что все события, где действуют герои упомянутых сказок во главе с Морским царем, происходят в каком-то ином мире, совершенно не похожем на привычный земной. Они (герои) владеют сакральным знанием и обладают силой, недоступными простому смертному. Все это наводит на мысль о том, что все они связаны с какой-то архаичной социальной структурой, оставившей о себе закодированную память в виде фольклорных мифологем. Думается, не ошибусь, если еще раз повторю: речь здесь, скорее всего, идет о гиперборейском социуме.

Для былинных героев Морской царь также скорее враждебная сила, оказывающая при случае помощь в силу необходимости или за выкуп. Именно таким предстает он в цикле былин о Садко, остановив посреди моря-океана караван новгородских кораблей и требуя от купцов уплаты причитающейся ежегодной дани. При этом ему – Морскому царю – не надо «ни злата, ни серебра», нужна только человеческая жертва – «живая голова во сине море».

Черты древних обычаев здесь видны повсюду. На протяжении веков и тысячелетий разные народы в разных концах земли приносили жертву морскому божеству (неважно, какое оно носило имя в каждом отдельно взятом случае). Живы эти традиции и по сей день, переплетаясь нередко и причудливым образом уживаясь с христианским мировоззрением. Сказанное особенно явственно обнаруживается на примере северодвинского и беломорского почитания Николая-чудотворца, любимого святого угодника русского народа в целом и поморского населения Севера в особенности. Святитель Николай – водитель по водам, покровитель всех моряков, рыбаков и мореплавателей. В представлении поморов он же – усмиритель бурь, хозяин морских глубин и речных порогов. В последнем из названных качеств ему приносились жертвы на Северной Двине еще в конце XIX века. Как рассказывает известный художник Василий Васильевич Верещагин (1842–1904), еще в молодости выезжавший на этюды в Архангельский край, у северодвинского речного порога несколько ниже Березина находилось резное изображение святителя Николая, которому обязан был принести жертву («пожертвовать на масло») всякий, кто благополучно преодолевал порог. Существовало стойкое убеждение: если такая жертва не будет принесена, то отступнику не миновать возмездия (отчего желающих уклониться от требы практически не было, но все же рассказы об ужасной смерти ослушников передавались из уст в уста).

Но ведь перед нами совершенно не каноническая, а типичная языческая традиция, восходящая к незапамятным временам и не имеющая никакого отношения к христианскому учению. У многих северных народов и поныне сохраняется незыблемое правило регулярно задабривать Хозяина воды – владыку моря, озер и рек – хотя бы символической жертвой в виде «белой» монетки. Раньше жертва бывала более существенной. И так было повсюду – от Лапландии до Чукотки, от Гренландии до Аляски. В случае же смены религиозной парадигмы функции древнего морского божества были почти что автоматически перенесены на нового святого при сохранении (или незначительном изменении) ритуала жертвоприношения.

^{Рис. 11. Садко. Художник Константин Васильев}

Точно так же и Садко (рис. 11) – очень архаичный образ, связанный со многими общемировыми мифологическими сюжетами. Как еще установил в свое время выдающийся русский просветитель Владимир Васильевич Стасов (1824–1906), Садко – персонаж не одних только поздних новгородских сказаний. Он родственен героям древнеиндийского эпоса, а также легенд тибетцев, индонезийских даяков и индейцев Северной Америки, где развивался мотив встречи с Морским царем, искупительной человеческой жертвы и т. п. То, что Садко – древнейший мифологический персонаж, подтверждает и былина, где он действует совместно с патриархом русского былинного пантеона Святогором, более того, Святогор живет у Садко, купца богатого, и именно от него отправляется в свой последний смертный путь.

Вместе с тем сохранились устные свидетельства о Садко как о реальной исторической личности. В начале ХХ века тогда еще молодые фольклористы братья-близнецы Борис Матвеевич (1889–1930) и Юрий Матвеевич (1889–1941) Соколовы записали в Белозерском крае предание, из которого следует, что Садко был не просто вольным ушкуйником, предводителем разбойной банды, терроризировавшей население Новгорода, которая «убивала и мучила» ни в чем не повинное население. Разбойная ватага Садко, превратившаяся впоследствии в былинную дружину, состояла из варягов, тех самых, которых новгородцы после жестокой драки (о чем упоминается в Несторовой «Повести временных лет») изгнали из города, а на княжение пригласили Рюрика с братьями. В таком случае не исключено, что и сам Садко был варягом, однако не скандинавским викингом, как ошибочно принято считать, а обыкновенным русским варягом, представителем особого мужского сословия и воинского братства, сохранившегося в Европе и на Руси с гиперборейских времен как наследника древнеарийской воинской касты (варны) кшатриев.

Естественно, первый вопрос, который может возникнуть: не связана ли былина о Садко с преданиями о самом знаменитом певце Орфее, который играл на лире так, что замирало все живое. Дошедшие до наших дней сказания ничего не говорят о его контактах с морскими божествами (в эллинской мифологии их было несколько: Океан, Понт, Нерей Тавмант, Форкий, Посейдон), хотя Орфей, как известно, был в числе аргонавтов, совершивших одно из самых длительных и дальних плаваний в античной истории. Под конец жизни он стал жрецом Аполлона и открыто выступал против кровавых жертвоприношений. За то и пострадал: его на куски разорвали менады во время одной из своих сексуальных оргий, а голову певца-кифарида бросили в реку. Лишь данный трагический эпизод хотя и несколько формально, но все же сопрягается с тем местом в русских былинах, где Морской царь требует в качестве выкупа «живую голову» гусляра и певца Садко.

Недвусмысленные параллели между былинами так называемого новгородского и фольклорными сказаниями других народов прослеживаются самым неожиданным образом. Так, в амурской сказке о храбром Азмуне, широко известной благодаря блестящему переводу писателя Д.Д. Нагишкина, рассказывается, как нивхский богатырь, чтобы спасти приютивший его народ от голодной смерти, отправляется за помощью к Морскому владыке Тайрнадзу и играет ему на народном музыкальном инструменте кунгахкеи. Игра и музыка так понравились Морскому владыке, что в обмен на инструмент он согласился спасти весь нивхский народ. А вот и другой результат фантастической сделки:

«Загудела, зажужжала кунгахкеи: то будто ветер морской, то словно прибой, то как шум деревьев, то будто птичка на заре, то как суслик свистит. Играет Тайнрадз, совсем развеселился. По дому пошел, приплясывать стал. Зашатался дом, за окнами волны взбесились, водоросли морские рвутся – буря в море поднялась».

Узнаете? Конечно: это же Садко в Подводном царстве играет на гуслях Морскому царю, а тот отплясывает так, что на поверхности поднимается жесточайшая буря (рис. 12):

 
Как начал играть Садко в гусельки яровчаты,
Как начал плясать Царь Морской во синем море,
Как расплясался Царь Морской.
Играл Садко сутки, играл и другие,
Да играл еще Садко еще и третии,
А все пляшет Царь Морской во синем море.
Во синем море вода всколыбалася,
Со желтым песком вода смутилася,
Стала разбивать много кораблей на синем море,
Стало много гинуть именьецев,
Стало много тонуть людей праведных…
 

Похожий сюжет встречается и в китайском фольклоре. Искусный игрок на флейте Сань Лан приводит в буйный восторг и неистовство драконоподобного владыку Подводного царства (рис. 13). Проводились также параллели между эпизодом в Подводном царстве и концовкой 41-й руны «Калевалы», где Вянямёйнен завораживает игрой на кантеле морского бога Ахто.

^{Рис. 12. Пляска Морского царя. Художник Л. Фалин}

У нашего Садко непростые и запутанные отношения с Морским царем. Судя по некоторым из вариантов былин, знакомы они были задолго до того, как новгородский гусляр оказался в Подводном царстве. Первая встреча произошла еще на родной земле, на берегу Ильмень-озера:

 
Как пошел Садке (так!) к Ильмень-озеру.
Садился на бел горюч камень
И начал играть в гусельки яровчаты.
Как тут-то в озере вода всколыбалася,
Показался Царь морской.
Вышел со Ильменя со озера. <…>
 

Морской царь оказался в Ильмень-озере не случайно. В мифологиях разных народов владыки водной стихии предстают хозяевами не только морей и океанов, но также рек и озер (последние в индоевропейской традиции считаются детьми Морского царя). В дальнейшем в славяно-русском фольклоре Морской царь превратился в дедушку Водяного и поселился чуть ли не в каждой речушке, озере и даже пруде (по этнографическим записям, в некоторых местностях уверяли, что в разных концах озера живут разные водяные). Несмотря на ласковый эпитет «дедушка», русский водяной – довольно-таки злобное, коварное и опасное существо. Он постоянно топит любого неосторожного купальщика, утаскивает к себе в подводные чертоги детей и молоденьких девушек (последних упорно преследует даже на суше) и постоянно требует жертв – людей и животных. Византийские историки и русские летописцы в один голос утверждают, что славяне-язычники регулярно приносили в жертву озерам и рекам живых людей – особенно пленников. Персидская княжна, принесенная в жертву матери-Волге Стенькой Разиным, – реальный отголосок тех стародавних традиций.

^{Рис. 13. «Китайский Садко» Сань Лан ублажает Морского владыку игрой на флейте. Художник Марсель Лаверде (иллюстрация из книги «Море: мифы и легенды». Париж – Москва. 1994)}

Имя новгородского гусляра – Садко – на первый взгляд кажется если не загадочным, то уж непривычным – точно. На самом деле в его основе лежит самый что ни на есть обычный лексический корень «сад», в свою очередь дающий множество однокоренных слов с целой гаммой смысловых оттенков. Происхождение русского слова уходит в самые глубины общеиндоевропейской традиции: в древнеиндийском (ведийском) языке sadayati означало то же самое, что и в современном русском – «сажает». Загадка былинного имени кроется совсем в другом. Дело в том, что утвердившаяся вокализация имени – Садко – далеко не единственная фонетическая форма. Мало у кого из былинных героев имя произносится так по-разному: Садке (им. падеж), Садка (им. падеж), Садок, Сотко. Все эти формы пытались интерпретировать по смыслу и генезису. Например, один из самых выдающихся русских филологов академик Федор Иванович Буслаев (1818–1897) высказывал предположение, что Садок – не что иное, как переиначенное еврейское имя Цадок («Праведный»), и, следовательно, если доводить до логического конца гипотезу Буслаева, поддержанную и другими исследователями, – Садко не русский, а еврейский купец, этакий новгородский Шейлок в молодости. Другие историки, напротив, не мудрствуя лукаво, Садко отождествляли с упомянутым в одной из новгородских летописей и устных преданий неким Сотко Сытиновичем, чье имя расшифровывается совсем просто: дескать, это – «сотник».

Исходя из многообразия фонетических форм имени Садко, которое большинству сказителей было непонятно, следует более-менее устойчивыми в нем признать только сочетание согласных звуков: с + д(т) + к, что предоставляет еще большие возможности для семантического истолкования. В теонимическом плане здесь сразу же напрашиваются аналогии и с древнеегипетским Сетом, и с древнеримским Сатурном, и с эллинскими демонами плодородия сатирами. Между прочим, в тунгусо-маньчжурской мифологии тоже есть демон, который так и зовется – Садко (с тем же ударением, что и в русском языке); это – кровожадный и хитрый дух болезней, в которого превращаются после смерти души злых людей.

Что же в таком случае из всего сказанного следует? Вывод напрашивается один! Приведенные фольклорные образы и проанализированные сюжеты имеют общее происхождение, уходящее своими корнями в эпоху этнолингвистической и социокультурной общности, которую с полным основанием можно назвать ГИПЕРБОРЕЙСКОЙ.