Для покупки пассажир должен созреть. Если он только что вошел в вагон, ему надо немного остыть, расслабиться. Это время дорожного расслабления – до новой сосредоточенности перед выходом – и есть время возможной покупки. Нет доминирующих и отвлекающих эмоций, все желания всплывают к поверхности. Проблема только в том, какому из них – в соответствии с возможностями кошелька, а иногда и вопреки ему (глоток безрассудной свободы) – уступить. В голосе продавца должно быть восхищение своим товаром, убеждение в его необходимости для жизни, радость от того, что именно ему выпало нести его в массы. Нужно дразнить и заманивать покупателя. И ничего, что он бедный. На траты не по средствам расколоть его еще проще, чем богатого.

Говорю это со знанием дела, потому что сам оказался объектом успешной психологической атаки на Курском вокзале. Купив билет и проходя к выходу, задержал взгляд на женщине какой-то непривычной красоты. Именно поэтому остановился у расписания Аэрофлота, нужного мне только для того, чтобы украдкой разглядеть ее как следует. Тут-то меня и запеленговали. Красавица приняла меня за человека с толстым кошельком. Действительно, на тот момент у меня оставалось сто баксов, неприкосновенный запас. Через полчаса они оказались в ее ладони. Она уносила их скорбно, как недостойное даяние. Я же оказался счастливым владельцем целого комплекта изделий из искусственной кожи.

Если бы у меня было триста баксов, именно такую цену она назвала сначала, то унесла бы их также скорбно. Хотя, возможно, и несколько побыстрее.

– Спасибо, мне ничего не нужно! – отбил я первую атаку. Но вместо того, чтобы сразу уйти, все еще стоял, дожидаясь неизвестно чего. Красивая женщина с иностранным акцентом начала рассказывать, как они из Белграда летят сначала в Вильнюс, туда проще, потом поездом сюда. И в этот раз так не повезло – десять непроданных комплектов, на таможне заберут. Ну, возьмите хоть за сколько-нибудь. У нас тоже стало так трудно жить, все торгуют, чем могут. Да, все турецкое, но качество неплохое. Красота ее – славяно-греко-турецкая – медленно и неотвратимо подтачивала фундамент здравого смысла.

– Видите? – быстро подносила она пламя зажигалки к ткани. – Не горит! Настоящая кожа!

– Не по средствам, у меня только 100 долларов, – нерасчетливо выставил я последний и, как оказалось, самый слабый аргумент.

– Ну что же делать, хоть хорошему человеку…

Да, человек этот очень нужный – как мусорное ведро для разной дряни.

Уходил с пакетами в руках, утешая себя, что отнесу в комиссионку и уж чего-нибудь заработаю. Зарабатываю до сих пор. С комиссионками сегодня глухо, продать стало так же трудно, как раньше купить. Зато каждый раз, как открываю шкаф, любуюсь курткой из натуральной искусственной кожи и вспоминаю красавицу из Белграда. В сущности, это была плата за эротическую услугу – полчаса общения. Но зато память на всю жизнь. Даже не знаю, кому это можно подарить. Если только кому-то в деревне.

– Натуральный шоколад отечественных фабрик! Сладкий, горький, черный, белый! Пористо-воздушный!

Моя печка купила две белых шоколадки. И все килокалории уйдут на меня. Право, как-то неловко. Придется скоро подтапливать ее самому.

Вот и Голицыно.

Однако! Тепло этих шоколадок уйдет на кого-то другого. Ничто не вечно в этом мире. Даже тепловые процедуры. Подвинулся к окну, вбирая остатки тепла своей солидной соседки. Еще раз увидел ее на перроне. Черные рейтузы до колен – круто. Все-таки далеко не 15. А может, она американка. Сестра рассказывала, что им тоже плевать – что натянут, в том и пойдут. Особенно домохозяйки. За фигурой и одеждой следят только те, кто работает.

Тут у окошка соседка моя, оказывается, и подзаряжалась напрямую от солнышка. Нет, жарковато. Общаться напрямую со светилом способны только женщины. Перехожу на левую сторону вагона. Свободна целая скамейка.

Напротив, у окна, лицо кавказской национальности. Без никакой клади. Просто едет. Надо же. Лицу немного за тридцать, но делали его явно в кузнице. И сельские умельцы. Никакого благообразия. Резкие пересекающиеся плоскости. Как нагромождение камней при обвале. И только роднички глаз, отражающие небо. Таких носов я никогда не видел. Лауреат шнобелевской премии. Странно, ощущение уродства не возникает. Сказать от чистого сердца, что он некрасив, язык не повернется. Тут что-то явно другое, несоизмеримое с нашими обыденными понятиями о красоте. Безусловно, армянин, фамилия, небось, Сирунян. Что в переводе на русский означает «красавчик».

На той же скамейке с краю сидит кроткая пожилая женщина в мутных очках и розовой газовой косынке. Одета бедно и чисто. Чистота – излишество бедных. По виду – учительница младших классов. Конечно, сельских, где учеников мало, бывает два-три. Условия для учебы и преподавания просто аристократические. Отсюда и кротость. На пенсии, но, конечно, еще работает. Читает Викторию Токареву («Коррида»). В пакете между ней и армянином тоже книги.

Помню, первые годы в России меня удивляло это повальное чтение во всех средствах передвижения. Вваливается в обшарпанный автобус местного сообщения неряшливо одетая и расплывшаяся тетка и достает не бутылку промочить горло, а какого-нибудь Мориса Дрюона. И тут же вырубается из окружающей действительности.

В Белоруссии такого не наблюдается. Ну, еще можно увидеть человека с газетой в электричке, в метро – хотя оно и очень короткое. Но в автобусе, где ездят такие же тетки, это исключено. Не только потому, что нет интереса к чтению, – в сумме читают не меньше, чем в России. Но, прежде всего потому, что до сих пор живо мужицкое представление: забивать голову во время дороги – дело исключительно «панское». Мужику надо смотреть по сторонам и соображать, что к чему. В этом проявляется разница между белорусской ментальностью и российской. Белорус – разумеется, речь идет о доминирующем типе личности – более прагматичен, твердо ориентирован на сегодняшний день, на реальные достижения. Русский постоянно живет в ожидании рая – то коммунистического, то капиталистического. Браться за дело, обустраиваться неторопливо и с умом – не для него. Ему подавай великие свершения и подвиги во имя – но на миру и всем миром. Поэтому, вероятно, русские и смогли создать великое государство, а то, в свою очередь, всегда поддерживало этот государствообразующий тип личности. Потому что потребность в нем была постоянно – государство в силу своей несуразной громоздкости то и дело норовило развалиться. Чтобы благополучно жить в нем и методично укреплять его – на это у русского терпения не хватало. Его постоянно искушает простор, бесконечно раздвигающиеся горизонты, воля. Степная и кочевая Азия бродит в русской крови.

Белорусы в большей степени лесные жители, привыкшие отвоевывать у леса и старательно обрабатывать свой родной и закрытый для чужого глаза уголок («Мой родны кут, як ты мне мiлы!»). Они привыкли ограничиваться спасительным кругом. Их мир домашний, обжитой, разумно устроенный.

Рассказывают, что на Волге, проезжая от села к селу, сразу видишь, где выпускник семинарии белорус, а где русский. У нашего священника и корова, и свинья, и кролики, и прочая живность. Крепкий дом, сараи, гараж, машина. Церковь отремонтирована, купола сияют. У русского попа ничего нет. Все, что надо, несут прихожане – если уважают. От щедрот своих. Верующие старушки даже огород приходят полоть. А попадья все книжки читает да стишки пописывает – литинститут закончила. Да и сам поп не из простых мужиков – московский кандидат каких-нибудь наук. Продавать опиум для народа оказалось для него делом более привлекательным, чем грызть гранит науки. Особенно в наше время. Тем более что и состояние психики, подорванное голодным и разгульным студенчеством, нищим аспирантством, настоятельно требует спасительного покоя и всяческой благодати.

Одно дело нести новую веру и страдать за нее, совсем другое – паразитировать на старой, дополняя комфорт духовный комфортом телесным, мирским. Подтверждая тем самым, что обывательское благополучие – единственная религия земного мира. Но, сделав этот выбор, он все же отрицает окончательность его, не может честно замкнуться в нем, как брат-белорус. Он рвется из круга – на просторы духа, в сферы еще большей воли и безответственности. В основе русского упования на «авось», на промысел божий – детское доверие к миру, ощущение нерастраченных сил и богатства возможностей. И отсюда тяга к красоте, к узорочью. Красота как залог и обещание чего-то большего, что он сознает в себе и к чему никак не может пробиться. Достаточно сравнить сельское жилище русского и белоруса, чтобы убедиться: белорус на красоту не посягает. Те же оконные наличники у него поскромнее, он не соревнуется с соседом, старается не выделяться. Красота – это что-то сверх, от бога, а значит – добавочный и часто неоправданный риск. Белорус привык надеяться прежде всего на себя и красоты несколько остерегается. Поэтому он всегда осторожен, максимально предусмотрителен, все делает с прикидкой и оглядкой.

Поэтому и от перестройки Беларусь пострадала меньше, чем Россия, и от социализма взяла все, что могла. Да и сейчас по темпам роста производства на первом месте в СНГ. Так же, как и по социальной защищенности населения. Пенсии и зарплаты постоянно индексируются и выплачиваются без задержек. И все это без нефтедолларов, без собственного сырья, без заокеанских кредитов, за которые будут расплачиваться будущие поколения. A все потому, что не читают книжек в общественном транспорте, а смотрят по сторонам, прикидывая, туда ли их везут, куда им надо.

Поэтому и президент у них – свой мужик, такой же цепкий и хитрый, а не какой-нибудь малахольный профессор. Как можно ходить на работу, если тебе месяцами ничего не платят – белорус, в отличие от русского, не понимает. Объяснить ему это никто не сумеет. Даже Лукашенко. Терпеть можно с зарплатой и с запасом в погребе на родительских сотках. Практически весь рабочий класс корнями еще в деревне. Выходные, благо их бывает теперь много, они пашут на приусадебных участках. Интеллигенция в основном уже отряхнула землю со своих корней. Поэтому ей труднее, она не насладилась полной свободой от государства, как в России, и по советской привычке все еще чего-то требует. Поэтому тяжеловато-отеческая, но все еще кое-что дающая рука президента кажется им скупой и деспотичной. Но те, которые чего-то стоят, находят спрос и за границей, и на многочисленных совместных предприятиях.

Президент не ленится появляться на телеэкране, регулярно подзаряжая доверившийся ему электорат. Моя мама, например, не могла успокоиться и заснуть, пока не увидит Лукашенко. Так что в наше время президент – это еще и психотерапевт. Посильнее Кашпировского.

Влияние сильной личности многократно возрастает в смутные времена. Эти времена и призывают ее к власти. На нее проецируются все надежды и упования. Именно наши надежды и создают ей сияющий ореол – харизму. Именно наши надежды и делают ее богом. Кровавые жертвы, которые мы с готовностью приносим, доказывают, что все мы еще язычники, а грозный и жестокий Пepyн – все еще наш подлинный бог, и уж никак не Иисус, жертвенный и всепрощающий.

Христианство, как и культура в целом, всего лишь лакированная поверхность, лицемерное желание выглядеть лучше, чем мы есть, а наши подлинные верования все так же темны и жестоки, что доказывает и двухтысячелетняя история христианской цивилизации. Сила, явленная в разных формах и обличиях, – наша единственная вера, увлекающая то к созиданию, то к разрушению.

Идет по проходу, хватаясь за ручки сидений, опухшая девица с нечесаными волосами. В мятом светло-голубом костюме из тонкой ткани и яркими вставками. Множественные пятна различного происхождения подсказывают, что его не снимают ни днем, ни ночью.

– Мужики! – тормозит она возле нас и делает движение двумя растопыренными пальцами около губ, словно двигает туда и сюда невидимую соску. Я молча изображаю головой «да» – по-болгарски. Она понимает мой жест правильно – как «нет» по-нашему. Задерживает взгляд на армянине. Тот достал пачку “примы” из нагрудного кармана, тряхнул ее на ладонь. Выехало две сигареты. Протянул ей.

– Мужик! – одобрила она. Одного этого слова ей вполне хватает для жизни.

Исходит от нее какая-то невидимая вибрация. Когда организм работает на пределе, все в нем трясется, как в телеге, летящей под гору, перед тем как рассыпаться на части. Красивые грязные руки все в царапинах. Как будто она постоянно играет с кошкой. Ногти неровно обгрызены. Поползла дальше, перебивая летние ароматы отвратным запахом давно не мытого женского тела. Чтобы не навлечь обвинения в сексизме, соглашусь, что не мытые мужики пахнут еще хуже. Можно ли ей помочь? Как к ней подступиться с демократией? Свобода равна для нее самоубийству.

–Сирун ахчик (красивая девушка), – вспоминаю я уроки иностранного языка в казарме.

– В Армении таких нет. За сигарету на все готова.

– Вы пользуетесь этим?

– Я?! Никогда! У меня жена, сын.

– Живете в Москве.

– В Ярославле.

– Торгуете?

– Думаете, если черный, то бандит или торгаш? Не торгую, противно. Я специалист, строитель, техникум окончил. Все могу. Высшее качество. Все своими руками. Видите? – он поднял тяжелые рабочие ладони. – У бандитов и торгашей таких нет.

– На коттеджах в Подмосковье?

– Да. Все же деньги здесь. Но я работаю не за деньги. Только если мне интересно. Если что-то красивое, необычное можно сделать. Я потом приезжаю посмотреть на свою работу, жене показываю. Даже не верится иногда, что я все это сам сделал. Те, кто понимает, не скупятся.

– А кто не понимает?

– Им не объяснишь. Это надо чувствовать. О красоте не расскажешь. Если в душе у тебя ее нет, ничего не поймешь и ничего не увидишь. Я правильно говорю?

Слушаю простые и наивные слова моего спутника. Лицо его светится красотой – той, что огонь в сосуде. Он смело и без смущения употребляет такие слова как творчество, вдохновение. Оказывается, они еще существуют в обычной жизни, еще нужны людям. Рожденные интеллигенцией, они покинули ее и ушли в народ. Так книги для взрослых становятся детскими – и вечными. Теперь я знаю, кто строил Эчмиадзин и Гегард, Ерерук и Звартноц.

– Вонц э дзер анунэ?

– Ашот. Мы уже и дома говорим по-русски. После службы остался в России. Мой командир устроил на работу, в техникум помог поступить. Я в части красивую мозаику сделал, всему начальству показывали. Съездил домой, женился. Десять лет прожили. Успели еще квартиру получить, Ярославль – красивый город. То я приезжаю домой, то она ко мне.

– Москвичку не завел?

– Нет, я не хулиганю.

– Жена работает?

–Зачем? Не нужна мне ее работа. Второго ждем. Сейчас хороший заказ найти трудно. Хотят побыстрее и подешевле. Буду сегодня говорить. Кубинка? Это моя.

– Ясно, у тебя кубинка, а не москвичка.

– Э, нет! – улыбнулся он. – Не мой профиль.

– Красота для тебя – это только если что-то из камня?

– Может, и так. Не думал. Всего вам хорошего!

– Счастливо, Ашот!

Продвигаясь к выходу, он разминулся с коробейницей: «Пиво! Холодное пиво!» Но, видимо, вспомнил, что и ему нужно. Взял две бутылки. Быстро возвратился и поставил одну рядом со мной.

– Спасибо. Шноракалутюн! – щегольнул я напоследок. Ашот улыбнулся – нагромождение камней осветилось солнцем, засияло гранями – и выбежал из вагона. Помахал с перрона.

Достаточно десятка фраз, чтобы установить благожелательный контакт с любым чужеземцем. Глубокое знание языка может и не дать такого эффекта – оно воспринимается как что-то профессиональное и даже подозрительное. Дилетантизм свидетельствует о бескорыстном интересе и желании понравиться. Что рождает такое же ответное желание.

– Симпатичный парень, – неожиданно проговорила соседка, которая, казалось, вся была с Викторией Токаревой – но, знаете, все равно, не лежит у меня душа к ним. Ну, в городе, ладно. Но ведь они уже и у нас в деревне. В классе только одна сероглазая девочка. Остальные пять – все с черными. Я каждый раз вздрагиваю, когда открываю дверь. Где же наши дети – русые, голубоглазые? Да что говорить: председатель колхоза – и тот чеченец. И это у нас, в Подмосковье!

– Но преподаете вы им русский язык?

– А какой же?!

– Видимо, и останется от славян только русский язык, на котором и будут говорить все народы многонациональной России.

– А может, и не останется. Они только слова учат, а смысла их не понимают. Ну что для них береза? Дерево, из которого дрова хорошие. Ничего я в этой жизни уже не понимаю. Они-то ведь не пьют, работают, плодятся. Как те же турки в Германии. Лучше не думать ни о чем, и только эти сериалы смотреть. Ну, так надоели, хоть телевизор выбрасывай. Да еще и реклама эта, сил нет. Книжками спасаюсь, перечитываю и просто плачу. Раньше Токареву очень любила. Ну а сейчас, видно, тоже приспосабливается. Приятный у нее юмор, грустный, интеллигентный. Пошлость ей совсем не идет.

Она положила Токареву в пакет и поднялась к выходу. Разминулась с мужчиной лет сорока. Коротко острижен, подтянутый, строгий. С ним девочка-подросток. Милый гадкий утенок. Тоже что-то продают. Девочка стесняется и робеет.

– Давай! – командует мужчина. Девочка начинает говорить, но очень тихо. A тут еще грохот встречного поезда. Девочка растерянно замолкает. Беспомощно смотрит на отца.

– Начни сначала, – твердо говорит он.

Теперь слышнее, но что к чему я так и не понимаю.

Что у нее там в руке?

Отец поднимает сумку, проходят мимо.

Останавливаю девочку.

– Так что же там у вас?

Она с готовностью показывает мне огромного таракана.

– И что? – не догадываюсь я.

– Это жвачка! – девочка радостно улыбается мне.

– Таракан?

– Нет, в пакетике под ним.

Желание поощрить детский бизнес пропадает. Никто у них ничего не купил. Папа с дочкой стали жертвой собственной оригинальности. Таракан и жвачка. Папа и дочка. Таракан, конечно, папа. Если он уже приспособил дочку, то – страшно подумать, чем же занимаются мама и бабушка? Да и теща, небось, при деле. Дома, наверное, у них была дискуссия, возможно, даже поссорились с женой. Но – настоял. Видно такой – из дрессировщиков. Адаптирует к суровой действительности.

«Вучысь дачушка танчыць, працаваць гора наўчыць! (Учись, доченька, танцевать, работать горе научит)» – гласит белорусская народная мудрость. Для жизни нужнее запас счастья, который мы несем из детства, чем опасливая и методическая подготовка к ней.

Дети, у которых было счастливое детство, оказываются психологически непотопляемыми. Хотя в высококонкурентных областях и не достигают вершин. Но на любых вершинах холодно, там нет никакого счастья. На парашюте детства мы медленно опускаемся с небес на такую понятную и геометрически ясную землю. Оказавшись по приземлении в сумрачном лесу, мы все же не впадаем в отчаянье. Мы помним, что он граничит с полем и лугом. И надо только довериться ручейку, чтобы выйти к свету.

Видимо у папы подсознательное желание разделить собственное социальное унижение – он явно из советских интеллигентов – на всех членов семьи. Если уж меня втоптали в грязь, то и я в долгу не останусь – всех заляпаю.

Представить себя на его месте? С больной женой, полусумасшедшей тещей, которая не тому отдала свою драгоценную доченьку. С государственной зарплатой оборонного предприятия, которая сделала его вегетарианцем. Или с пособием по безработице. Куда бы ты отправил своего ребенка? Тем, кто честно растит детей в наше время, надо ставить памятник при жизни. Из цветного металла. Чтобы в любой момент могли сдать за наличные и дотянуть до лучших времен.

Напротив, через скамейку, молодая пара. Сияют новенькие узенькие колечки. Видно, что они как-то очень вместе. Она положила ему голову на плечо. У нее скошенный подбородок и широко расставленные, навыкате, глаза. Короткий вздернутый носик с поднятой верхней губой. Когда улыбается, высоко обнажаются десны. А он – живой контраст и дополнение: подбородок выдается вперед, глаза глубоко посажены, рядом с переносицей. Длинный крючковатый нос. Он жгучий брюнет, она пепельная блондинка. Нарочно не подберешь. Надо же, встретились, понравились друг другу, поженились. Действительно, противоположности сходятся. Самая убедительная иллюстрация этого тезиса. Могли бы зарабатывать на своей свадебной фотографии. Возможно, эти крайности на грани уродства будут немного сглажены в детях. Этакая дополнительность на внешнем уровне. Недостатки характеров не так очевидны и поэтому найти свое психологическое дополнение гораздо сложнее.

Парень в тельняшке дремлет, скрестив руки на животе и уронив голову на грудь. Конечно, ему снится его соба-ачка.

Электричка влетает в зеленый тоннель. Запах нагретой солнцем хвои, золотой зверобой на откосах, красный клевер.