– Команде Милованова выйти наверх для построения на пирсе! – метпллически пробубнил по отсекам «каштан», и, спустя пять минут, натянув ватники, мы переминаемся в шеренгах, вдоль черного борта ракетоносца.
Пару месяцев назад мы прибыли из атомного учебного центра на 3 флотилию ракетных подводных крейсеров стратегического назначения в Гаджиево, откуда, после стажировки, должны убыть в Северодвинск для испытаний и приемки корабля нового поколения.
Сейчас же временно обретаемся в одной из береговых казарм, и только что пришли с очередной отработки в море, в составе экипажа однотипной лодки.
– Значит так, – обращается к строю, стоящий перед нами помощник. – Сейчас все следуем в казарму, забираем вещи, после чего переселяемся в другую. И называет номер.
Все рады такому сообщению, поскольку в той, где мы живем, собачий холод, перебои с водой, и она явно нуждается в ремонте.
– Там, в смежном кубрике, живут несколько моряков с «К-19», – продолжает помощник, хмуро обводя нас взглядом. – Относиться к ним уважительно, и с расспросами не приставать. Ясно?
– Ясно, – шелестит вдоль строя, и мы тоже хмуримся.
Названный им ракетный крейсер 1-го поколения, окрещенный моряками «Хиросимой», не так давно вернувшийся из Северодвинска после очередного ремонта, стоит на одном из дальних пирсов и имеет мрачную историю.
В начале 60-х, во время учений «Полярный круг», на нем едва не взорвался реактор, и от переоблучения погибли четырнадцать моряков, в 1969 крейсер столкнулся под водой со следившей за ним американской субмариной, а в феврале этого года, во время боевой службы в Северной Атлантике, на нем заживо сгорели двадцать восемь членов экипажа.
– Ну, а если ясно, то вперед. Юркин, веди строй.
Стоящий на правом фланге старшина 1 статьи Жора Юркин выходит из шеренги, затем следует команда, и мы шаркаем подошвами в сторону контрольно-дозиметрического пункта.
Далее следует переодевание в здании санпропускника, после чего, облаченные в черные бушлаты и бескозырки, мы покидаем режимную зону и направляемся в сторону казарменного городка.
На дворе осень, в небе клубятся облака, скоро зима.
Спустя полчаса, навьюченные вещмешками, свернутыми матрацами и прочим скарбом, мы поднимаемся на четвертый этаж новой казармы.
Она выгодно отличается от старой, что радует.
В двух просторных, расположенных по обе стороны центрального прохода кубриках, ряды двухярусных кроватей, (несколько слева аккуратно застланы синими шерстяными одеялами) далее ленкомната и офицерские каюты, а в противоположном конце помещения бытового назначения.
– Наш правый, – говорит Жора, после чего мы шмякаем матрацы на кровати и привычно обустраиваемся.
– Лепота! – покачавшись на пружинной сетке, – басит сибиряк Вовка Кондратьев и щупает рукой одну из батарей парового отопления – она теплая.
Соседи появляются вечером, когда, вернувшись с лодки, мы занимаемся по интересам.
Их шестеро, все седые и с орденами «Красной Звезды» на форменках.
– Ни хрена себе, – тихо протягивает кто-то из наших, а «козлисты» прекращают очередную партию.
– Чего вы ребята? Играйте, – кивает нам один из вошедших, и парни следуют в свой кубрик.
В воздухе возникает напряженная тишина, потом игра возобновляется, а часть из наших срочно отправляется в умывальник.
– Это наверно те, что были в десятом, – потянув из пачки «Приму», пускает ее по кругу Жора.
– Скорее всего, – говорит Витька Лебедев, и все закуривают.
Когда на «Хиросиме» выгорели девятый и восьмой отсеки, находившихся в десятом тоже посчитали погибшими.
Затем, по штормовой Атлантике, обездвиженную лодку почти месяц буксировали в Североморск, и все это время, в концевом отсеке, в кромешнем мраке и холоде, практически без пищи и воды, находились двенадцать подводников. Они несли вахту и обеспечивали его живучесть.
– А чего их всего шестеро? – интересуется кто-то из ребят. – И не в составе экипажа?
– Наверное, после госпиталя, – делает предположение Серега Осмачко. – Видок у них еще тот.
– Слышь, Жор, – обращается к Юркину Славка Гордеев. – А может того, пойдем с ними пообщаемся? Ну, мол, что и как?
– Отставить, – досасывает старшина бычок. – Слышали, что сказал помоха?
– Точно, – поддерживает Юркина Серега Корунский. – С такими вопросами в душу лучше не лезть. Не тот случай.
С этого момента в кубрике становится тихо, рано утром мы уходим на лодку, а когда возвращаемся, стараемся не беспокоить соседей.
Они же держатся особняком, общаются только между собой и в основном молчат.
В один из таких вечеров мы собираемся небольшой компанией в баталерке.
За темным окном пелена дождя, далеко в заливе всплескивает створный знак, скучно.
Трое из нас вяло перебрасываются в подкидного, Серега Антоненко пишет письмо на родину, а я, усевшись на подоконник, лениво перебираю струны экипажной гитары.
Внезапно неплотно прикрытая дверь открывается, и в проеме возникает один из наших соседей.
Сначала он отрешенно оглядывает собравшихся, потом делает несколько шагов вперед и протягивает мне руку, – дай!
Несколько озадачено я передаю ему гитару, кто-то из ребят подвигает гостю «банку» и, усевшись на нее, парень чуть подстраивает инструмент.
Потом звенят несколько вступительных аккордов, и в воздухе рождается песня.
Автономке конец, путь на базу, домой,
Тихо лодку глубины качают,
Спит девятый отсек, спит девятый жилой,
Только вахтенный глаз не смыкает!
четко рубя слова, поет старший матрос, и мы переглядываемся.
Что он думал тогда, может, дом вспоминал,
Мать, друзей или очи любимой,
Только запах чужой те мечты разогнал,
Что такое? Несет вроде дымом.
слова незнакомы, но мы уже понимаем, о чем она, и все напрягаются
Доложить – ерунда, не уйдет никуда,
И в центральном ведь люди – не боги,
Поздно, пламя ревет, не успел, душу рвет
Перезвон аварийной тревоги!
песня захватывает, по коже бегут мурашки, и мы представляем тот ад, в который превратился корабль
И кто спал и лежал, или вахту стоял,
По постам боевым разбежались,
А в девятом, кто встал, кто услышал сигнал,
За себя и за лодку сражались!
мрачным набатом резонирует гитара и пред глазами борьба за живучесть
Ну а кто не проснулся, уснул навсегда,
Не почувствовав, как умирают,
Что за миг до конца, им приснился тогда,
То никто, никогда не узнает!
Ну а дым все валит, больше нет уже сил,
Гидравлические рвутся трубы,
Страх и смерть в переборке восьмого открыл,
Путь огню, смерть и новые трупы!
Дан в отсек ВПЛ*, но огонь не поник,
И спасенье теперь в десятом,
Сквозь удары туда лишь доносится крик:
Что ж вы держите, сволочи, гады?!
Отзывается сердце на каждый удар,
Рядом гибнут свои же ребята,
И открыть бы, да нет, смерть войдет и сюда,
И седеют от криков в десятом!
на этих строках всем становится не по себе, а исполнитель сбавляет темп.
Тишина. Нет страшнее такой тишины,
Смирно! Скиньте пилотки живые,
Двадцать восемь парней без вины, без войны
Жизнь отдали, чтоб жили другие.
Встаньте все, кто сейчас водку пьет и поет,
Замолчите и выпейте стоя,
Наш подводный, ракетный, наш атомный флот,
Отдает дань погибшим героям!
После этих слов мы, не сговариваясь, встаем и замечаем, что за открытой дверью молча стоят все наши.
– Сильно, – нарушает спустя минуту, тишину Жора. – Вы написали?
– Нет, – следует отрицательный кивок, – не мы.
– Слова перепишешь?
– Как-нибудь потом, – возвращает мне гитару старший матрос, и стоящие за дверью расступаются.
Потом мы уходим на очередную отработку в море, а когда возвращаемся, соседний кубрик пуст.
А на одной из тумбочек белеет листок. Со словами той самой песни.
Кто ее написал, неизвестно до сих пор.
Но на Северном флоте песню помнят, как и тех ребят, с «К-19».
Примечание: ВПЛ – лодочная система пожаротушения.
Майские лучи солнца отвесно падают с неба, серебрят ультрамариновую синь залива и пляшут зайчиками в стеклах открытых окон.
С сопок почти сошел снег, и они окрасились первой зеленью.
Сегодня суббота, в казарме закончена большая приборка, и мы с чувством выполненного долга предаемся заслуженному отдыху.
Не хватайтесь за чужие талии,
Вырвавшись из рук своих подруг.
Вспомните, как к берегам Австралии,
Подплывал покойный ныне Кук…
бодро хрипит голосом Высоцкого экипажная «Комета», а на надраенном до зеркального блеска паркете, радиометрист Вовка Кокуйский и штурманский электрик Серега Антоненко, сунув руки в карманы роб и сделав рожи ящиком, в такт словам, отбивают чечетку.
– Давай, запыживай! – радостно орут многочисленные зрители и тоже притоптывают ногами.
Впрочем, это делают не все.
На подоконнике, рядом с «Кометой», сидят два наших философа – Славка Гордеев и Леха Крылов, и внимательно слушают. Оба, прежде чем попасть на флот, учились в институтах, откуда Славку вышибли за пьянки, а Леху за неуспеваемость.
Здесь же, на банке, пристроился молодой матрос Мишка Лямин, имеющий кличку «Годок», недавно прибывший на лодку из учебного отряда.
Мишка родом из глухой сибирской деревни, весьма почитает Высоцкого и склонен всему верить.
Как в кружок, усевшись под азалией,
Поедом с восхода до зари,
Ели в этой солнечной Австралии
Друга дружку злые дикари…
выдает очередной куплет бард, и философы изображают работу мысли.
– Во суки, че делали, своих ели, – сокрушенно вздыхает Славка.
– Им белка не хватало, а он в мясе, – солидно изрекает Леха, и приятели слушают дальше.
Лямин молча сопит носом, проникается важностью сказанного и с уважением взирает на старших.
Но почему аборигены съели Кука?
За что? Неясно, молчит наука.
Мне представляется совсем простая штука —
Хотели кушать и съели Кука…
– А хто такой Кук? – интересуется удобно расположившийся на одной из стоящих рядом коек, экипажный обжора Витька Чепурных, по кличке «Желудок», меланхолично уничтожающий пачку галет и сыто рыгает.
– Кук, это великий английский мореплаватель, тундра, – многозначительно поднимает вверх палец Славка. – Дай галету.
– Нету, – вздыхает Желудок и запихивает в рот последнюю.
…Есть вариант, что ихний вождь Большая Бука,
Кричал, что очень вкусный кок на судне Кука,
Ошибка вышла, вот о чем молчит наука,
Хотели кока, а съели Кука.
– Попробовали бы они нашего кокшу сожрать, – ухмыляется Славка, и все четверо смотрят в дальний угол кубрика.
Там, белея мощным, изукрашенным наколками торсом, лодочный кок Саня Абрамов, в кругу нескольких почитателей, без видимых усилий жонглирует двухпудовой гирей. Нос у Сани перебит, башка бритая, форменный бандит.
– Да, нашего сложно, – чешет затылок Леха, и приятели смеются.
Потом бард живописует способы и другие возможные причины умерщвления великого мореплавателя дикарями, и все внимают.
Что б не было подвоха или трюка,
Вошли без стука, почти без звука,
Пустили в действие дубинку из бамбука,
Тюк прямо в темя и нету Кука.
Но есть, однако же, еще предположенье,
Что Кука съели из большого уваженья.
Что всех науськивал колдун, хитрец и злюка,
Ату, ребята, хватайте Кука.
Кто уплетет его без соли и без лука,
Тот сильным, смелым, добрым будет, вроде Кука.
Кому-то под руку попался каменюка,
Метнул, гадюка, и нету Кука.
А дикари теперь заламывают руки,
Ломают копья, ломают луки,
Сожгли и бросили дубинки из бамбука.
Переживают, что съели Кука.
– М-да, – клевые песни у Высоцкого, одно слово, талант, – значительно говорит Славка, когда звучит заключительный аккорд, и Леха согласно кивает, – а то!
– Вот бы закантачить с ним и получить автограф, – мечтательно тянет Годок, – такой интересный человек.
Славка с Лехой переглядываются, и у них одновременно возникает мысль разыграть молодого.
– А ты че, разве не в курсе, что брат Высоцкого служит у нас на лодке? – с невинным видом заявляет Славка и незаметно подмигивает Желудку, что б молчал.
– ?!
– Ну да, – поддерживает приятеля Леха, – служит.
– Так это старший лейтенант Высоцкий? – делает круглые глаза Годок и кивает в сторону офицерского коридора (старший лейтенант заступил с утра обеспечивающим, и припухает у себя в каюте).
– А чего тут удивительного? – сладко зевает Желудок. – У Славки вон, батька генерал, а он тоже у нас служит. – Диалектика.
Отец у Гордеева действительно генерал, и именно он определил свое чадо в подплав, для перевоспитания.
– Так что, Миня, – хлопает Леха по плечу Годка, – можешь смело топать к старшему лейтенанту, пусть сведет с братом.
– Как это? – морщит тот лоб и недоверчиво косится на сослуживцев.
– Да очень просто, – наклоняется к парню Леха. – Постучишь в каюту, представишься, так, мол, и так, я почитатель вашего брата. Не дадите ли адресок, что б списаться и получить автограф?
– А он меня того, не пошлет? – чешет в затылке Лямин. – Это вам ни хухры – мухры, сам Высоцкий.
– Не, не пошлет, – уверенно заявляют философы. – Он добрый. Так что, давай, топай.
Пару минут Лямин колеблется, затем встает с банки и направляется к своей тумбочке.
Потом открывает дверцу и поочередно извлекает оттуда шариковую ручку и тетрадь.
– Давай, давай, не дрейфь, ты ж подводник – подбадривают его Гордеев с Крыловым, а Желудок громко икает и думает чего бы еще пожрать.
«Годок» проникается чувством собственного достоинства, решительно направляется в сторону высокого проема кубрика, затем следует по затемненному коридору и останавливается перед нужной дверью.
О проекте
О подписке