Барашек в бумажке
Трагифарс в двух действиях

Действующие лица:

Константин – старший брат.

Степан – средний брат.

Виктор – младший брат.

Валентина – сестра.

Олег – двоюродный брат.

Ирина – жена Степана.

Косовец – приятельница хозяина дома.

Чхаидзе – друг хозяина дома.

Берлин – председатель коллегии адвокатов.

Врач. Медсестра – Бригада скорой помощи.

Первое действие

В квартире Никитиных – поминки. Сорок дней, как не стало Александра Константиновича – главы дома, бывшего прокурора подмосковного города. Богато обставленная гостиная, накрыт стол. Мы видим на стене картины, несколько фотографий покойного, одна – увеличенная, с орденами, украшенная цветами. Рядом на столе наполненная водкой стопка, сверху корка хлеба, сиротливый, пустой прибор. За столом все те, кто знал Никитина: родственники, друзья, сослуживцы по адвокатской практике. Все слушают выступление председателя адвокатской коллегии Берлина, где последние годы работал покойный.

Берлин. Что ж, господа! Много сегодня сказано верного. А вывод – один: есть те, кого всегда будет не хватать! Сколько лет Александр Константинович уже не прокурор города, а до сих пор помнят. Порядок был. Никто не пренебрегал законом, не было зашкаливающей коррупции. А что теперь? Вслух боюсь произнести слово, через окно вылетит и донесут. Мы на место Никитина в «Коллегию адвокатов» приняли Лаврова. Справляется, но… Вот это маленькое «но» – многое значит. Просто справляться и выигрывать одно за другим судебное дело – разница, быть добрым малым и быть гордостью адвокатской практики, быть ответственным за судьбы людей, да и вообще за все, что вокруг, – это уже призвание. Я ему говорил, Саша, тебе бы в депутаты, а он, в ответ: «Пожелай мне лучше подольше пожить и увидеть другой Россию». Вот ведь как мыслил. Не чета нынешним щелкоперам. У него было призвание. Ну и хватка, конечно. Какая усадьба! От зависти многие Гобсеком обзывали. Казалось, громадный участок, куда там пенсионеру справиться, а ведь сумел: на шашлык, бывало, приедешь – глаза разбегаются. Мы все у него учились… Так ведь, Анна Николаевна?

Косовец. Да!

Берлин. Верно сказано: «Жизнь прожить, что море переплыть». Море переплыть, наверное, трудно, но, пожалуй, не менее почетно научить других это делать. Я желаю сыновьям Александра Константиновича в этом житейском море помнить, каким успешным был их отец. Я знаю, что все вы определились в жизни, у каждого свое большое дело, но в каждом из вас – основа Никитина-старшего, его высокой пробы цельность: подчас жесткая, упрямая, и для многих недосягаемая…

Константин. Из одного куска был, поэтому и охватить нелегко.

Косовец. Новое поколение руководителей другое. Синтетики в них больше, чем натуры.

Чхаидзе. Ну, не во всех, Анна Николаевна.

Косовец. Во всех! Молятся своей бандитской богоматери. Но это не относится к вам, Анатолий Иосифович. Вы человек особый…

Берлин. Память – это самая короткая дорога от боли к надежде. Боль велика, потеря огромна, но память об Александре Константиновиче неизгладима.

Все встают.

Пусть земля ему будет пухом.

Молча выпивают.

Константин. Давайте откроем в той комнате дверь. Кондиционер хоть и работает, но душно. Кстати, кто покурить, пожалуйста. Степан, пригласи на балкон.

Валентина. Я открою.

Все, кроме Константина и Степана, выходят.

Степан. Тамада, ты почему Анне Николаевне не дал слова?

Константин. Мне показалось, что она не хочет говорить.

Степан. Показалось! Она пласталась, стол накрыла с Валентиной. Тебя ждала… А ты прилетел, у чужих остановился.

Константин. У друзей.

Степан. Ну да, вспомнил суперстрасть, с которой попадаешь в масть.

Константин. Былое не забывается, а хорошее тем более. А потом, здесь дети, шумно, как на стадионе. Не злись, Степа. Я занят, но вас не забываю.

Степан. И я «не забываю»! Старший брат! На похороны отца не приехал.

Константин. Были причины.

Степан. Какие?

Константин. Серьезные. У завпоста театра черных суббот хоть отбавляй.

Степан. А зачем этого звонаря пригласил?

Константин. А что?

Степан. Отец этого Берлина терпеть не мог. На похоронах мозги пудрил. И сегодня то же самое: «Жизнь прожить, что море переплыть». У них, в адвокатской, по 150 тысяч в месяц. С такими деньгами и болото переплывешь.

Константин. Я у него по делу был, пришлось пригласить. Во всяком случае, это не пошлее присутствия Косовец.

Степан. Брось. Мать давно умерла. Деньги не у нее. Она бы сказала.

Константин. Степа, наивный простак. Она наседкой за Валькиными мальчишками ходит, а дома, уверен, под подушкой бриллианты катает.

Степан. Глупости! О том, что все продано, мы узнали в больнице. Анна Николаевна сама была удивлена не меньше нашего. А потом, я её знаю…

Константин. Обвела она вас всякими «цацками» да подарками – недаром в монастыре служит. Вот вы и успокоились. Ты хоть говорил с ней? Уверен – нет! Сорок дней прошло – ничего не известно. У отца при жизни лишней копейки было не выпросить и после смерти, вижу, ничего не обломится. Какой Гобсек, тот был добрее.

Входит Косовец.

Косовец. Зураб Вахтангович просит всех собраться. Ему сегодня в командировку.

Константин. Уважаемая Анна Николаевна, командуйте.

Косовец. Степа, позови, пожалуйста, всех.

Степан уходит.

Константин. Анна Николаевна, подойдите, пожалуйста, к окну. (Косовец подходит.) Вот наш город. Нравится он вам?

Косовец. К чему вы это?

Константин. А к тому, что куда ни посмотришь – не прижился у нас капитализм. Как был наш город до Гагарина и после Гагарина – «деревней», так и остался. Как я мечтал, когда занимался в драмкружке, что здесь будет театр. Не получилось!

Косовец. Зато наш город – город церквей и монастырей.

Константин. Я недавно был в Германии – словно и не воевали. А у нас и после войны – разруха. Вот ждем, когда папа на блюдечке все даст. Махровый патернализм. Снова на пятьдесят лет отстали.

Косовец. Не понимаю, к чему вы ведете?

Константин. Когда родители ссорились, отец маму звал – судейша. А она ему в ответ: «В суд ногой – в карман рукой». Вот так и жили.

Косовец. Я предпочитаю прямой разговор. Что вы хотите от меня?

Константин. А вы не догадываетесь?

Косовец. Нет!

Константин. Когда хоронили отца, меня не было. Все подробности я узнал позже. Валентина написала письмо о том, что за неделю до смерти отец тайно продал виллу с участком, снял с трех книжек деньги, и все это пропало. Поэтому возникает вопрос…

Косовец. Не ограбила ли я вас?

Константин. Ну, зачем так? Не нервничайте! Вы ещё нестарая женщина – нервы не молодят.

Косовец. «Нестарая женщина» называет вещи своими именами.

Константин. Напрасно вы ершитесь. Я, как и все мы, хочу понять, что же случилось перед смертью? Почему всё, что отец любил: дом, участок, коллекция минералов, машина, даже рыба из аквариума – были проданы? Куда исчезли деньги с трех сберкнижек и, самое главное, как говорят криминалисты, концов нет? Вы были самым близким человеком ему в последние годы, он вас, как я предполагаю, любил, и вы, хоть отчасти, должны знать, что все это значит?!

У Вали двое детей, муж, как вы знаете, в местах не столь отдаленных… Они, безусловно, нуждаются. Степан тоже не в раю живет: втроем в хрущевской конуре маются, ждут переезда из аварийного ветхого жилья. Словом, есть причины заниматься этим делом. Не скрою, я уже провел необходимые консультации.

Косовец. Судя по всему, это ультиматум и мне грозит следствие?

Константин. Помилуйте! Все к вам прекрасно относятся, и если я спрашиваю, то только из желания узнать правду.

Косовец. Какой же вы… скользкий, Константин.

Константин. Я вас не оскорблял. Не надо! Ответьте по существу. Где деньги? Он их подарил вам? Если это так, то нет закона, который сумел бы их отнять, если нет – прошу вас объяснить. (Пауза.) Почему вы молчите?

Косовец. Потому что я не знаю, где деньги.

Константин. Понятно, не хотите говорить. А ведь знаете!

Косовец. Он даже мне ничего не сказал. Там, в больнице, с ним что-то произошло. Чем-то он был выбит из колеи…

Константин. Ну-ну… И что же могло его выбить?

Косовец. Не знаю. Я перебрала все события за две недели до смерти, но ничего не могла понять. В больнице он вел себя очень странно. Что-то его мучило, а что – не знаю. Теперь этого никто не узнает. Видимо, такова была его воля.

Константин. Вы о нем, как о Бруте или Цезаре, говорите. Воля! Воля – это сила, направляющая поступки, а их можно навязать больному человеку.

Все возвращаются и устраиваются за столом.

Олег (подает Берлину альбом). Тут есть фотографии этого периода…

Берлин. Смотрите, каким красавцем был. А что усы он носил, я не знал.

Степан (встав). У отца несколько близких друзей было. Один из Донбасса – Иван Яковлевич, они вместе работали там в 70-ых. Не смог, к сожалению, прилететь, болеет. Но телеграмму на сороковины прислал. (Зачитывает.) «Скорблю, что не стало Саши. Не могу смириться. Друзья Донбасса помнят его. Он здесь многим помог. Пусть земля будет пухом. Иван Терентьев». (Берет другую телеграмму.) И другая: «Примите соболезнования кончиной Александра Константиновича. В этот сороковой день вспоминаю, скорблю вместе с вами. Разживин». (Берет ещё одну.) «Сухогруз “Михаил Ломоносов” сообщает старпом Никитин отпущен берег Находка. Выехал вам. Стармех Крюков».

Валентина. Где братишка застрял, непонятно.

Ирина. От Владивостока доберись, попробуй.

Степан. Но самый близкий друг отца здесь. Пожалуйста, Зураб Вахтангович.

Чхаидзе. Я рассчитывал, что сегодня будут все.

Но поскольку из телеграммы ясно, что Виктор в дороге, значит все нормально. Скажу, что должен: люди привыкли жить по закону. Смерть – беззаконна. Как бы мы ни привыкли, особенно после лихих 90-х к неслыханным потерям, но для близких каждая смерть сваливается, как стихийное бедствие. А когда теряешь друзей, вообще исчезает вкус к жизни. У нас говорят: друзья – это продолжение тебя, а если их нет, ты одинок, как сухое дерево на дороге. Перед смертью, в больнице, он горячо вспоминал свою жизнь: оценивал, мучился… Никогда он не был так требователен к себе, как перед кончиной. Его мучил итог! Поэтому он попросил меня: ровно через сорок дней, когда вы все соберетесь, прочитать это письмо, адресованное вам. (Достает из внутреннего кармана конверт, вскрывает его и отдает Валентине листки исписанной бумаги.) Читай ты, Валя, я не могу.

Валентина. Где очки? Не вижу.

Олег. В другой комнате. (Быстро уходит за очками.)

Константин. Так неси же скорей!

Ирина. Да, дед оригинал. И после смерти… учительствует.

Степан. Прекрати!

Константин. Давай я прочту.

Степан зло обернулся на Константина.

Ну, хорошо! Пускай она, по старшинству.

Олег передает очки Валентине.

Валентина (читает вслух). «Дорогие Анна Николаевна, Валентина, Константин, Степан, Виктор и Олег! Мне осталось немного. Сегодня на утреннем обходе на меня смотрели как на обреченного.

Жаль, что вместе нам теперь не собраться. Ну, да ладно, не в этом дело.

Главное, вы соберетесь. Я сам об этом позабочусь. Теперь по существу: мой проект провалился. Думаю, всего богатства мира не хватит, чтобы сделать НАС другими. Вполне возможно, что я ошибаюсь – и вы докажете обратное. Время перед вами, и оно покажет, на что вы способны. Но пока нового захода для нас и нашего будущего я не вижу. Никто из вас моим большим хозяйством заниматься не будет, к тому же оно неделимо! А знать, что дело, которое любишь, окажется в неумелых руках, согласитесь, – горько. Свой последний долг я выполнил: я дал деньги на монастырь и храм, но вас ведь и туда не затянешь. Простите за прямоту. Наше поколение подрубало корни, уповая на ветви, ваше поколение – не получило «витаминов» и практически не зацвело. Впрочем, это не ваша вина, это общее помрачение. Это беда моего времени, державы, беда всех, продававших душу за «чечевичную похлебку». Вот почему я отказываюсь от своего проекта и оставляю вам деньги. Один из вас укажет, где они.

Эти деньги – результат моей бурлацкой жизни, и хотелось бы, чтобы они пошли не во зло. Поделите их, когда соберетесь. Но запомните, это фальшивый «витамин». Он создает всего лишь иллюзию счастья.

Я отдаю это письмо Зурабу Вахтанговичу, зная его безупречную душу. Спасибо, дорогой друг, за эту последнюю услугу.

Р.S. Денег ровно миллион долларов. Когда договоритесь о разделе, один из вас укажет, где они. Оставлять на книжках я не хотел, а завещание писать не могу. Горько сознавать, что меня нет с вами. «Если глубоко всмотреться в жизнь, то самое высшее благо есть само существование», – это очень справедливо. Впрочем, я ухожу вовремя. Именно сейчас я перестаю быть полезным. А старую рухлядь самое правильное отправлять к праотцам. Сил нет писать. Все… 24 июня. Отец».

Пауза.

Ирина (тихо). Ну и деньжищи! С ума сойти! Я такие деньги только в кино видела.

Чхаидзе. Сорок дней письмо в сейфе держал. Теперь все ясно. Что ж, дорогие друзья, такова последняя воля Александра Константиновича. Решайте, ну, а мы, наверное, не будем мешать. (Смотрит на часы.) Да мне просто и пора – командировка. Ещё раз всего вам доброго… Жаль, что Виктор ещё не подъехал. Передавайте ему привет. Будет время, заеду.

Берлин. Я с вами, Зураб Вахтангович. (Надевает пиджак.)

Константин. Спасибо, что пришли.

Берлин. Таким мы его всегда знали. Не правда ли, Анна Николаевна?

Косовец. Все это странно. Понять не могу.

Берлин. Не знаю, мне понятно! Дал время отлежаться всему, и вот… пожалуйста, предложено решение! (Как бы себе.) Один миллион, неплохо. Впрочем, на его посту можно было… (Всем.) Ладно, всего вам хорошего. Да, чуть не забыл. (Достает из пиджака сверток.) Лавров в столе Александра Константиновича обнаружил вот это. (Разворачивает бумагу и передает Константину монтировку.) Очень удобно: топор, молоток и гвоздодер одновременно! Ему для хозяйства, видно, надо было, ну а вам – память!

Оба уходят. Пауза.

Ирина (тихо). Ну, дает свекор, к деньгам – топорик Раскольникова оставил.

Степан (тихо). Помолчи, двоечница.

Ирина. А ты мне рот не затыкай. В письме мой любимый свекор и ко мне обращается. Значит, имею право голоса.

Константин (тихо). Ну вот, началось!

Ирина. Мать рассказывала: в советское время, когда делянки в колхозе распределяли, старуха Степанида ночью куст орешника на свой участок перенесла – по нему замер был. Осенью орешник не родил. Догадались. Так на собрании Степанида заявила, что она – лунатик, что ночью нередко работает, для перевыполнения плана. Вот, мол, по ошибке и перенесла. Председатель спросил: «Что ж свой участок не урезала?» «Свой не получается, – говорит, – сон у меня особый: идейный – на чужой территории заканчивается!» Сто лет прошло, а все до сих пор смеются, когда вспоминают.

Степан. Ты к чему это?

Ирина. К тому, что клоунада получается. Как вы это делить будете? Миллион на шестерых, так, что ли? И что за «председатель» между вами? Кто же этот генеральный прокурор? Ты, что ли, Константин? Монтировку-то отпусти, а то ты на Ивана Грозного стал похож.

Константин кладет на стол монтировку. Перечитывает письмо.

Звонок телефона.

Степан. Слушаю? Виктор, ты? Да-да, я! В Новосибирске? На сколько отложили? Час-полтора? Да, все здесь. Что делаем? Тебя ждем! Да, Константин здесь. Когда объявят посадку, ты перезвони. Я на машине встречу.

Трубку берет Константин.

Константин. Виктор, привет! Константин! Как моя просьба? Забыл? Ладно, ничего… (Отходит с телефоном в сторону.) Ну, что, Ротшильд ты наш, делиться будем? Как нечем? Шутишь? Нет, ты это серьезно? А мы думали, у тебя… У нас? Не понял! Алло?! (Всем.) Гудки… Ирина хоть и изгаляется, но деньги большие и придется делить. Что будем делать?

Валентина. Прежде всего, надо всем собраться. И быть на высоте.

Константин. Правильно, хватит раньше времени хлопотать. Приедет Виктор – решим.

Ирина. Решим? (Смеется.) Посмотрите на него, депутат из «Справедливой России».

Степан. Остановись, Жириновский!

Ирина. Вы, Никитины, оригинальный народ. Вы уверены, что это не шутка? И потом, откуда у него такие деньги? Меня, между прочим, могут спросить, и что я отвечу? Поди докажи, что свекор не был коррупционером, не брал взятки, работая прокурором города. И ещё один вопрос: сумеем ли мы договориться, что сохраним все в тайне? В письме пишет, что дал деньги на храм и церковь. Анна Николаевна, вы там поближе к отцу небесному, сколько денег пошло на монастырь и храм?

Косовец. Не знаю. Матушка мне не говорила.

Ирина. Ну, вот ещё одна шутка. «Один из вас укажет?» – кто он, один? Бог, что ли? Нет бы нормально все расписать, сделать все по-людски, оставить завещание. А то, поди ж ты, ребус предложил. Хочет с небес посмотреть, как тут детки перессорятся. Напоследок посмеяться.

Олег. А может, обрадоваться, что людьми остались, не бросились сводить счеты после смерти.

Ирина. Может, и так, но выглядит иначе. Сороковины!! В этот день душа этот мир на небеса покидает, а он загадками завораживает.

Косовец (тихо, но внятно). Сороковины это упокойная память, когда покойник обедает в последний раз за хозяйским столом, для чего и ставят ему прибор и кладут ложку. (Показывает место рядом с собой.) Вот этот прибор и вот эта ложка.

Ирина незаметно отодвигается в сторону.