Света пришла на свидание,
А Бабетта ушла на войну.
Для них обеих это – испытание,
В чём-то изменить свою судьбу.
 
 
Они родились в один год и в один день,
Чтобы жить под знаком Девы на Земле.
Им был дарован один свет и одна тень,
Они были отражением в хрустале.
 
 
Только им по-разному жилось:
Одна была комсоргом-активисткой,
А у второй всё по-другому заплелось,
И она стала популярною артисткой.
 
 
Одна стремилась подвиг совершить
Во имя вечных и нетленных идеалов,
А другой хотелось просто жить,
Геройствуя с экранов кинозалов.
 
 
Им обеим по фигуре плащ-болонья,
Это не демисезонное пальто.
А ты вот сможешь без каких-то церемоний
Ответить без сомнения Кто есть Кто?
 

 
Через поле речка убегает,
Выпорхнул испуганный фазан,
Берёзка на пригорке на осень намекает;
Тут, наверное, и писал великий Левитан.
 
 
Уже стало раньше вечереть,
И клюква покраснела на болоте,
В полях пшеницу выбрали на треть,
И кто-то ворожит на позолоте.
 
 
По всем прогнозам – скоро бабье лето,
И под окошком запоёт аккордеон.
К этому ещё есть добрая примета,
Когда играет старенький шансон.
 
 
В небе полумесяц в тучках пропадает,
Но не спешите свечи задувать.
Девочка лицо подолом обтирает,
Она любую порчу может отогнать.
 
 
Пускай нам осень холодов подпустит,
А мы согреемся в притворе и в светлице,
Но никто нас дальше не пропустит:
Звёздам – небо, а перо – жар-птице.
 

 
Кто имеет волю к сочинительству,
Тот борзописец или графоман.
Неистребима тяга к доносительству,
Потому и неоконченный роман.
 
 
Пускай у каждого своё мировоззрение,
Но пусть будут все за одного.
У каждого своё предназначение,
Но только ещё время не пришло.
 
 
Добудьте свою веру в справедливость,
В ней будет и покой, и круговерть.
Там, где вместе сила и правдивость,
Там любой режим находит смерть.
 
 
Волнуется пшеница в чистом поле,
И всех спасает только вдохновенье.
Правда не рождается в неволе,
Воля – это вера и терпенье.
 
 
Журавлики за лето подросли,
Стали дни короче, а ночи холодней,
И нам благие вести принесли —
Что расцветает мир ради людей.
 
 
Уже давно полезно понимать,
Что мы все чего-то лишены.
И можно отказаться, и можно промолчать,
Лишь бы не было болезней и войны.
 

 
Альбатрос кружил над океаном,
Он весь его собрался пересечь,
И пролететь по всем меридианам,
Инстинктами пытаясь пренебречь.
 
 
Он не был ни больным, ни слабоумным,
Но, потеряв свою подругу белокрылую,
В одночасье сделался безумным:
Сети человечьи стали ей могилой.
 
 
Он парил на крыльях трёхметровых;
Ему больше некого любить.
Он знал, что смерть свою найдёт в штормах ледовых,
Но не брался как-то отомстить.
 
 
Выпутав из сети белокрылую,
Её по палубе пинали сапогами,
Топтали, словно грешницу постылую,
И перья вырывали грязными руками.
 
 
И всё за то, что оказалась несъедобной —
Не получалось из неё шурпу сварить.
Да ещё за то, что прожила свободной,
И было подозрение, что могла любить.
 

 
Я ведь это видел, но сам себе не верил,
Не понимая следствий и причин,
Да, наверное, никто бы не поверил,
Что из холодной стерни родится турмалин.
 
 
Это вам не розовый нектар
В вазочке замёрзшего пломбира.
А может, у весны такой вот пеньюар,
Раскрашенный рукою ювелира.
 
 
С ночи выпал маленький снежок
И блестит на сером силуэте,
Но эти ангелочки смотрят на Восток
И растворяются в малиновом рассвете.
 
 
Солнышко пригреет, загалдят скворцы,
И тоненький ледок куда-то испарится,
А первая любовь, как первые цветы,
Больше никогда не повторится.
 
 
Мне в тот момент хотелось зареветь,
Когда они обнялись на рассвете,
Пытаясь друг у друга сердце отогреть,
Зачем иначе жить на этом свете?
 

 
Вдоль серого горбатого забора
Палитра акварельная колдует,
А может, это муза – Терпсихора —
В платьице коротеньком танцует.
 
 
Узенький проулок солнышко целует,
А она, босая, в одуванчиках стоит.
Девочка сегодня с Августом флиртует,
Потому что тот стихами говорит.
 
 
Наверно, это миг, а может это вечность,
Возможно, это сказка, а возможно – быль.
Любовь, она лишь только бесконечность,
Которая запреты превращает в пыль.
 
 
Дрожит, как лист осиновый, парнишка,
Но он уже в дороге, с которой не свернёшь.
Там будет всё: усталость и одышка,
А может, даже кровью истечёшь.
 
 
Тут тебе и Август не соперник,
Ты в него поверил и простил.
Ведь только тот предатель и изменник,
Кто трусостью любовь свою убил.
 

 
Ко мне случайно чудо забрело,
Бледный вид, невзрачная осанка.
Оно немного посидело и ушло,
Испарилось, словно скатерть-самобранка.
 
 
За окном была зима, а мне хотелось лета,
Но, похоже, это было чудо из чудес,
Когда на подоконнике на ветке сухоцвета
Голубой цветочек из небытия воскрес.
 
 
И я вовремя с долгами рассчитался,
И комплиментов всем наговорил.
Всё, я больше не грубил и не ругался
И каждого прохожего любил.
 
 
И пробую писать стихотворение,
Где прольются слёзы, и грозы налетят,
Но рядом будет правда и спасение,
Как восполнение пробелов и утрат.
 
 
Не расцветёт весна, когда её забыли,
И чудо не придёт, коли его не ждать.
Мы, может, много в жизни нагрешили,
Но придёт прощенье, если его звать.
 
 
Я явно своё чудо фантазирую,
Оно, может и случайно, но зашло.
И я свою судьбу отбалансирую,
Чтобы чудо снова снизошло.
 

 
Старая-престарая скамейка
В парке мается уже почти полвека.
Она – как неразменная копейка
Для бегущего от жизни человека.
 
 
Тут в приюте никому не отказали,
Даже тем, кто губы искусали в кровь.
И не тем, кто страхами и местью прозревали,
И не тем, кто врали про любовь.
 
 
На ней спали и поэты, и бродяги,
Себя пытались убивать и хулили власть.
Тут были сумасшедшие, и были доходяги,
И любая логика превращалась в страсть.
 
 
Теперь нельзя свою игру переиграть,
Если уже умер или смерти ждал.
Их отсюда забирали отпевать,
Но за приют никто спасибо не сказал.
 
 
Нынешняя осень – рыжая и злая,
А фальшивит, как расстроенный рояль.
И, может, это многоточие или запятая,
Но, оказалось, приходила Вселенская печаль.
 

 
От танцплощадки в горсаду – мутный силуэт,
Она была раздавленная бременем.
На ней звучали композитор и поэт,
Но тоже были съеденные временем.
 
 
Тут танцы начинались в сентябре,
И пока что струны пальцы зажимали,
А последний мотылёк бился в фонаре;
Музыканты пели и играли.
 
 
Для отчаянных, влюблённых и счастливцев
Всегда играли что-то побойчей,
А для скромных, грустных и ревнивцев
Звучало то, что звали «Yesterday».
 
 
А мы своих подружек обнимали
И слушали, дыхание затая,
Как медленно засовы открывали
На двери «Отеля Калифорния».
 
 
На крохотном помосте запоёт гитара,
И воскреснут композитор и поэт,
Когда объявит медная фанфара,
Что весь репертуар ещё не спет.
 

 
Подбивает к берегу тоненький ледок,
Чайки скачут по прибрежным валунам,
Прохлада забирается под тонкий свитерок —
Уже тепла и холода примерно пополам.
 
 
Прилипшая газета бубнит, как пулемёт,
И где-то рядом каркает ворона.
Наверное, газета читателя зовёт,
А ворона матерится для фасона.
 
 
Я один на этом берегу
Возле ржавого подобия мангала.
Уже снег пообещали к четвергу,
И яхты разбежались от причала.
 
 
Мне кажется, недавно лето повенчалось,
У него в невестах – трепетная осень,
Она в багрянец с золотом одета,
И для них на небе расцветает просинь.
 
 
У меня хандра от одиночества,
Меня зовут, а я не слышу голоса.
Но, когда не веришь в наветы и пророчества,
Не забудь, что есть на свете чудеса.
 

 
Я уснул за письменным столом,
И то ли в лунных бликах, то ли в отраженьях,
Я опять себя увидел слабаком
В своих самых главных объясненьях.
 
 
Это моя память – цыганка-лихоманка —
Мне же мои тайны продаёт,
И у меня с ней снова перебранка,
И она меня по новой упрекнёт.
 
 
Что не сумел переступить порог,
А что было, никогда не повторится.
Мне было дано, а я не смог,
И самому с собой не примириться.
 
 
А упрёк – как беспробудный сон,
Он ни в ноту и ни в рифму не ложится,
Он и гром, и колокольный звон,
А если и умрёт, то возродится.
 
 
Но я живой, блуждающий в потёмках,
И пусть это звучит, как некролог,
Я высеку на памяти обломках:
«Ты прости меня, что я не смог».
 

 
Над Мясницкой утро зацвело,
Побудку барабанит барабанщик,
Просыпается Бульварное кольцо,
Если дважды позвонил дедушка-трамвайщик.
 
 
Уже на Чистопрудном школьники галдят,
А карасище на пруду делает кульбит.
Уже и липы потихоньку золотят,
И шмель мохнатый над гортензией кружит.
 
 
Витрины с зазеркальем взялись поиграть,
А у скамейки голуби воркуют.
Они пытаются прохожим рассказать,
Как по бабушке-кормилице тоскуют.
 
 
Ждут горячий хлеб на углу у булочной,
Тут свой дух и свой ангажемент.
Здесь каждый дом в архитектуре переулочной
Имеет свой особый постамент.
 
 
Москва красива и чиста, как небосвод,
Поклонилась утренней Звезде.
Это значит, что Благая Весть придёт
По освежающей сентябрьской росе.
 

 
Здесь уже давно беспросветно серо,
Солнцу не хватает силы улыбнуться.
Всё вокруг настолько отсырело,
Что воробей не может отряхнуться.
 
 
Кругом дроблёный щебень вперемежку с глиной,
Под серым небом на самом крае света,
А добрая волшебница взмахнула пелериной
И ушла по краешку рассвета.
 
 
И свет явился, розовый и нежный,
Мы на него смотрели и влюблялись.
Он, как музыка Шопена, совершенный,
И все мы снова жизни удивлялись.
 
 
Нас удивляло всё, что неподкупно,
И пусть вместо точки будет запятая,
И всё пребудет просто и доступно,
Ведь мы видели цветенье Иван-чая.
 
 
Неразделимы жизнь и волшебство,
Пусть будет вечной вера в чудеса.
Не поленитесь выглянуть в окно:
Где-то ветер ваши раздувает паруса.
 

 
Кусты рябины полыхали,
И они от поцелуев захмелели.
Мы многое ещё не понимали,
И что-нибудь, наверно, проглядели.
 
 
Юность не пленить и не догнать,
Она – как солнечные блики на воде.
Кто жизнью упивается, не умеет ждать
И покориться собственной судьбе.
 
 
Мы не верили, что есть предназначенье,
И сами собирались выбирать.
Для нас рукопожатие значило прощенье,
Тогда мы и за честь умели постоять.
 
 
Нас сверстницы совсем не замечали,
Но мы себя пытались проявить,
Когда «Зоську» перед окнами пинали
И друг другу оставляли покурить.
 
 
Тут всегда отваги про запас,
Но даже самый смелый испугался
И состроил тысячу гримас,
Когда случайно к девочке прижался.
 
 
Но кто-то же в рябине целовался,
Тут остаётся только помечтать.
Пусть кто-то поскользнулся, а кто-то удержался,
Но мы все Родину любили, как родную Мать.