Глава третья
Тайна рождения

Причем обнаруживается в самое короткое время, что какие-то непримиримые супротивники московского великого князя, с примерной осторожностью укрываясь в тени, весьма старательно возжигают всё новые и новые искры, уже прямым путем клонящие к возмущению и мятежу. Пока новобрачные погружаются в первую сладость медового месяца, в обители Рождества Пресвятой Богородицы на Рву, за избами литейщиков и пушкарей, поднимается странная суета, мало подходящая для отошедших от земной суеты, предавшихся благочестию иноков, занятых исключительно покаянием, постом и уединенной молитвой. Даже самый доброжелательный летописец, терпимо принимающий и внезапный развод, и новый брак, почитает своим долгом поставить в известность как дальних, так и особенно ближних потомков:

«Благовернаа же велика княгини инока Софиа, видя Богу неугодно ту пребыти еи, мнози от велмож и от сродник еи, и княгини и боярыни, нача приходити к неи посещения ради и мнози слезы проливаху, зрящее на ню…»

Сродницам естественно поплакать над горькой судьбиной бывшей великой княгини, ещё вчера восседавшей на самой вершине, а ныне оказавшейся опозоренной, разведенной женой, низринутой с глаз долой в монастырскую келью. Трудно заподозрить в злом умысле и венных кумушек, всегда готовых явиться там, где горе людское, лишь бы имелась благая возможность посудачить, посплетничать, попричитать и под конец выразить вслух сове бесчувственное сочувствие. Но вместе с ними в уединенную келью новопостриженной инокини посещает и кто-то ещё из княгинь и боярынь тех влиятельных родовитых семейств, которые пользуются любым предлогом, даже тенью предлога, чтобы напакостить московскому великому князю и хотя бы отчасти ослабить его твердую власть.

Именно враждебно настроенные княгини, боярыни вскоре распускают злокозненный слух, будто, трех месяцев не прошло после венчания с неугодной Еленой, приблизительно пятнадцатого апреля 1526 года, у Соломониды за семью печатями в келье увидел свет сын, который по крещении на восьмой день, по имени святого великомученика, покровителя Москвы, наречен был Георгием или, как в московском обиходе более принято, Юрием.

Слух оказывается до того упорным и стойким, что докатывается не только до великого князя, но и до германского посла Герберштейна. По всей видимости, коварный слушок повергает великого князя в недоумение. С одной стороны, выходит, что он способен зачать, что и Соломонида способна зачать и что при таком стечении неожиданных обстоятельств развод с ней и пострижение безвинной супруги в монахини есть тяжкий грех на его совестливой, любящей Бога душе. С другой стороны, легко подсчитать, что Соломонида понесла от него не позднее последних дней августа и не могла об этом не знать в драматический час пострижения. Отчего же она о своем положении никому не сказала, не предъявила сведущим в таких делах повитухам явные доказательства своей хоть и поздней, но плодовитости? Отчего её ближайшие прислужницы ничего не приметили и не донесли кому следует о столь важном, явным образом знаменательном факте? Наконец, почему игуменья обители Рождества Пресвятой Богородицы на Рву оставила без внимания неуставное положение высокопоставленной инокини, тем более оставила без внимания разрешение от бремени в стенах вверенного ей высшими властями монастыря и тоже не донесла кому следует? По всему выходит, как ни крути, что слух о сыне Георгии ничего более как крамольный, именно злокозненный слух.

О Сигизмунде же Герберштейне нужно сказать, что он серьезный, удачливый дипломат и шпион, человек любознательный не только по наложенным на него обязанностям явного и тайного соглядатая, достаточно образован, довольно сносно владеет русским наречием, чуждым и трудным для европейца, умеет сблизиться с наиболее значительными и осведомленными из московских князей и бояр, умудряется ознакомиться с кое-какими русскими летописями и даже запускает свой далеко не рассеянный глаз в официальные документы, которые не могли попасть в его руки просто так, за здорово живешь, явным образом кое-кто из врагов великого князя ему удружил. Такой человек не способен ни с того ни с сего поверить всякому вздору, не может и не имеет права не проверить его, не расспросить доверенных лиц, если, понятно, он сам не участвует в заговоре против несговорчивой, строптивой Москвы, которую безуспешно усиливается повернуть против непобедимых, активно наступающих турок. Видимо, слух представляется ему достаточно выгодным, а потому убедительным, тем более что ему становится известным и то, каким образом воспринимает этот поразительный слух великий князь Василий Иванович, и германский дипломат и шпион помещает это поистине странное происшествие в свои распространившиеся по всей Европе «Записки о московских делах»:

«Вдруг возникла молва, что Саломея беременна и разродится вскоре. Этот слух подтвердили две почтенные женщины, супруги первых советников, казнохранителя Георгия Малого и Якова Мазура, и уверили, что они слышали из уст самой Саломеи признание в том, будто она беременна и вскоре родит. Услышав это, государь сильно разгневался и удалил от себя обеих женщин, а одну, супругу Георгия, даже побил за то, что она своевременно не донесла ему об этом…»

Наказав провинившихся домашними средствами, как обыкновенно приключается при патриархальном московском дворе, великий князь Василий Иванович далее действует как разумный человек и умудренный опытом государственный деятель. Его повелением в обитель рождества Пресвято Богородицы на Рву, что за Пушечной слободой, отправляют вершить следствие самые доверенные дьяки Третьяк Михайлович Раков и Григорий Никитич Путятин Меньшой. Следствие дает поразительный результат, о котором доводит до сведения современников и потомков всё тот же дипломат и шпион Герберштейн:

«Во время нашего тогдашнего пребывания в Московии некоторые клятвенно утверждали, что Саломея родила сына по имени Георгий, но никому не желала показать ребенка. Мало того, когда к ней были присланы некие лица для расследования истины, она, говорят, ответила им, что они недостойны видеть ребенка, а когда он облечется в величие свое, то за обиду матери отомстит. Некоторые же упорно отрицали, что она родила. Итак, молва гласит об этом происшествии двояко…»

Тогда великий князь Василий Иванович учиняет правильный розыск. В сопровождении доверенных лиц в обители на Рву появляются две боярыни, сведущие в женских делах, тщательно осматривают Соломониду, которую германский дипломат и шпион именует Саломеей на европейский лад, сломив каким-то образом сопротивление с её стороны, и убеждаются по состоянию её тела, что «она никогда не была непраздна», в чем и уверяют клятвенно великого князя.

Видимо, благоразумно желая погасить эти неприятные, чреватые жесточайшим кровопролитием слухи, великий князь Василий Иванович решает отправить ставшую неудобной монахиню Софью подальше от московских сплетниц и кремлевских палат, «в обитель Пречистыа Владичица Богородица оа Покрова в Богом спасаемый град Суждаль», а на её содержание, как предписывает обычай, делает вклад:

«Се яз князь великий Василий Иванович всеа Русии пожаловал есми Пречистые святые Богородицы игуменью Ульянею и всех сестер: что есми их пожаловал, дал есми им в дом Пречистые Покрова в Суждале, свое село Павловское с деревнями и с починки, что было княж Михайлово Бибичева…»

Кажется, после переселения подалее от досужих россказней разного рода княгинь, боярынь и сродниц, после довольно щедрого дара, который как-никак обеспечивает беспечальное и почтенное пребывание в тихой заглазной обители, великому князю Василию Ивановичу остается только основательно позабыть самое имя инокини Софьи, которая, в слепой жажде отомстить ему за порочащий её имя развод, согласилась поддержать вредную, чрезвычайно опасную своими последствиями молву о рождении у неё сына Георгия, стало быть, наизаконнейшего наследника московского великокняжеского стола.

В действительности происходит нечто необъяснимое. Протекает не более пяти месяцев, как бывший супруг вновь одаривает, и на этот раз не весь монастырь, не всё сообщество смиренных монахинь во главе с игуменьей Ульяной, но всего лишь одну из них, именно Софью:

«Се яз князь великий Василий Иванович всеа Русии. Пожаловал есми старицу Софью в Суздале своим селом Вышеславским з деревнями и с починки, со всем с тем, что к тому селу и к деревнямъ и к починком истари потягло до её живота, а после её живота ино то село Вышеславское в дом пречистые Покрову святые Богородицы Ульяне и к всем сестрам. Или по ней иная игуменья будет в том монастыре у Покрова святеи богородици, в прок им. Писан на Москве, лета 7035, сентября 19 дня…»

Оформив дарение, великий князь Василий Иванович благополучно отъезжает в Можайск, свою отчину, и услаждается звериными ловлями, любимейшим из своих развлечений. Между тем в Можайск съезжается поистине скопище иноземных послов. От римского папы Климента VII прибывает епископ скаренский Иоанн, Леонард Нугарельский от Карла V, императора Священной Римской империи германской нации, Сигизмунд Герберштейн от его брата австрийского эрцгерцога Фердинанда, Петр Кишка и маршалок Богуш от польского короля Сигизмунда. Звериные ловли, к его сожалению, прекращаются. Московскому великому князю приходится вести путаные, тяжелые, бесперспективные переговоры с представителями крупнейших европейских держав, которые безраздельно властвуют в Европе и вот наконец обращают внимание и на Московскую Русь, оценивают её растущую мощь и намереваются прокатиться за её счет к благополучному миру с могущественной Оттоманской империей, угрожающей основательно расправиться с европейской цивилизацией, как перед тем расправилась с цивилизацией византийской, а римский папа, кроме того, пытается в очередной раз подчинить православные русские земли католической церкви, то есть себе самому. Стелет он мягко:

«Папа хочет великого князя и всех людей русской земли принять в единение с римской церковью, не умаляя и не переменяя их добрых обычаев и законов, хочет только подкрепить эти обычаи и законы и грамотою апостольскою утвердить и благословить. Церковь греческая не имеет главы; патриарх константинопольский в турецких руках; папа, зная, что на Москве есть духовнейший митрополит, хочет его возвысить, сделать патриархом, как был прежде константинопольский, а наияснейшего царя всея Руси хочет короновать христианским царем. При этом папа не желает себе никакого прибытка, хочет только хвалы Божией и соединения христиан. Известно, что Литву не надобно оружием воевать: время её воюет, потому что король Сигизмунд не имеет наследника, после его смерти Литва никак не захочет иметь над собою государя из поляков, а поляки не захотят литвина, и оттого оба государства разорятся. А если великий князь захочет стоять за свою отчину константинопольскую, то теперь ему для этого дорога и помощь готовы…»

Великий князь Василий Иванович, правитель разумный и дальновидный, раскусывает с первого чтения, что сильно лжет святейший отец, выставляя напоказ свое бескорыстие, своей властью он не желает делиться ни с кем, тем более с папой, он сам поставляет московских митрополитов, оттого они и служат ему верой и правдой, а возвысит римский папа московского митрополита до патриарха, московский патриарх станет верой и правдой римскому папе служить и всенепременно обернется лютым супротивником московскому государю и вей Русской земле, чего ни один московский государь, если в здравом уме, ни под каким соусом сам не допустит и завещает наследникам не допускать. Не помышляет он и константинопольской отчине, как льстит и соблазняет его римский папа, известный корыстолюбием, властолюбием и другими пороками, которые осуждает Христос. Напротив, он усиливается в вечный мир вступить с воинственным турецким султаном в надежде, что тот перестанет поддерживать крымских татар, истинное бедствие, нещадных разорителей открытых московских украйн. С этой целью он засылает послов в Константинополь-Царьград и у себя на Москве привечает и обхаживает турецких послов. Оттого он и отвечает уклончиво, но деликатно, как положено, через ближних бояр:

«Государь наш с папою хочет быть в дружбе и согласии, но как прежде государь наш с Божиею волею от прародителей своих закон греческий держал крепко, так и теперь с Божиею волею закон свой держать крепко хочет…»

Ещё более уклончиво и деликатно он велит отвечать о военном союзе.

«Мы с Божиею волею против неверных, за христианство стоять будем. А с вами и с другими христианскими государями хотим быть в любви и докончании, чтоб послы наши ходили с обеих сторон наше здоровье видеть…»

Собственно, послы императора, эрцгерцога и римского папы именно о докончании хлопотать и явились в Можайск, то есть о вечном мире, да вот только не всех государей Европы о вечном мире с великим князем какой-то далекой, в их представлении захолустной Москвы, а всего лишь о вечном мире между русской землей, с одной стороны, и Польшей с Литвой, с другой стороны, причем по своим тайным, отчасти и явным намерениям мир этот оказывается грабительским, невыгодным, более того унизительным именно для Русской земли.

С благословения этой шайки европейских послов Петр Кишка и Богуш как условие вечного мира предъявляют безоговорочное требование польского короля и великого князя литовского Сигизмунда отдать Литве тотчас русский Смоленск, русский Псков и русский великий Новгород, на что, понятное дело, московские бояре от имени великого князя отвечают бесповоротным отказом и в свою очередь требуют воротить Русской земле стариннейшие русские города Витебск, Полоцк и Киев, после чего, как приключалось не раз, мирно-грабительские переговоры заходят в тупик.

Епископ Иоанн, граф Леопольд и барон Сигизмунд фон Герберштейн вовсе не желают стать в этом на столетия затянувшемся споре славян беспристрастными судьями и уж конечно не становятся на сторону московского великого князя, который требует всего лишь возвращения исконных русских земель, нагло уворованных у разоренной, обессиленной татарами Северо-Восточной Руси. Они принимают сторону Польши с Литвой и предлагают московскому великому князю, разумеется, во имя единства христианского мира, уступить супротивникам хотя бы половину Смоленска, поскольку им чужого не жалко, на что, ещё более разумеется, получают прямой и полный отказ.

В итоге не может быть и речи о вечном мире, даже о перемирии сроком на двадцать лет, как хотелось бы польскому королю Сигизмунду. Обе стороны соглашаются продлить перемирие лишь на семь лет, до 1533 года, единственно, по их лукавому заявлению, из уважения к папе и императору. В ответ, желая самым наглядным образом подчеркнуть, как возмущают его непристойные предложения польского короля и литовского великого князя, Василий Иванович повелевает за столом своим отводить места польско-литовским послам много ниже, чем послам германского императора Карла и австрийского эрцгерцога Фердинанда.

Тем не менее договорную грамоту скрепляют торжественно. Указав на изготовленный документ, проговорив: «исполню с Божией помощью». Прочитав негромко молитву, великий князь целует массивный золотой крест, который подает ему двумя руками думный боярин, затем уверяет послов в своих дружеских чувствах и к папе Клементу, и к императору Карлу, и к эрцгерцогу Фердинанду, обещает в ближайшее время обменяться послами и с папой и с императором, тогда как польским и литовским панам всего лишь кивает слегка головой, велит кланяться королю Сигизмунду и желает им счастливой дороги, что означает, что им пора отъезжать.

На том и расходятся в разные стороны. Великий князь Василий Иванович может возвратиться в Москву. Ему удается ничего не проиграть во время этих замысловатых переговоров, да не удается и выиграть, разве что в ближайшее семилетие он может не опасаться внезапного нападения от беспокойных литовских украйн, хотя в действительности, несмотря на любые договорные грамоты, на тех украйнах что ни день происходят враждебные стычки, то литовцы нападают на русских врасплох, то русские на литовцев, тоже врасплох, захватывают земли, жгут и разоряют селенья, уводят скот и полон. Все-таки можно поспокойней вздохнуть и ополчаться только против ненасытных крымских татар.

Жизнь в Москве как будто шевелится заведенным порядком. В феврале, год спустя после венчания, как и было задумано, под поручительство виднейших князей и бояр, получает свободу и все права состояния Михаил Глинский, предполагаемая опора великой княгини Елены Васильевны. И вдруг великий князь Василий Иванович совершает невероятный, необъяснимый, хотя внешне самый обыкновенный поступок:

«Того же лета поставил князь великий церковь камену с пределы на своем дворе во имя преображения господа бога и спаса нашего Иисуса Христа и другую церковь поставил камену же у Фроловских ворот святого мученика Георгия…»

На первый раз ничего особенного, из ряда вон выходящего не происходит. Великий князь Василий Иванович, человек истинно верующий, благочестивый, уже возвел своими пожертвованиями немало церквей и теперь прибавляет к ним ещё две, одну в пределах Кремля, другую у Фроловских, впоследствии Спасских ворот. Однако почему же этот последний небольшой каменный храм об одной тонкой изящной главе посвящается именно святому мученику Георгию? Разве он успевает забыть, что не умолкает молва о его законном сыне Георгии, будто бы рожденном инокиней Софьей, да ещё как раз год назад? Разве сам он не посылал доверенных лиц для того, чтобы освидетельствовать опальную Соломониду и установить, была ли она «с коробом», как говорят, могла ли разрешиться от бремени сыном? Разве не отправлял её в заглазный монастырь, в богом спасаемый Суздаль? Не может не помнить. Тогда ради чего он этим храмом у Фроловских ворот словно бы нарочно поддерживает, утверждает молву? Признает ли он этим каменным храмом рождение сына? Ставит ли его во искупленье греха?

Этот всегда осторожный, благоразумный политик не способен поступить необдуманно. Едва ли в его намеренье входит каким-нибудь образом задеть, оскорбить великую княгиню Елену Васильевну, для которой храм во имя святого мученика Георгия должен служить каким-то тайным намеком. По всему видать, что в новом супружестве он счастлив безмерно, о чем можно заключить хотя бы и по тому, что он почти не расстается с юной супругой, а когда нужда все-таки заставляет расстаться, дня почти не проходит, чтобы стареющий муж, правитель, занятой человек, не писал бы ей таких нежных, таких чувствительных писем, которые представляются абсолютно невозможными в обиходе тогдашней московской семьи.

Такие отношения чересчур необычны, чересчур противоречат старинным обычаям, и потому нетрудно представить себе, что любое происшествие в этой семье, как только оно выплывает наружу, вызывает толки и смуту в гораздых на догадки русских умах. Разумеется, как и во всякой семье, далеко не всё выплывает наружу, тем более не всё сквозь преступления и туманы столетий доходят до нас, однако бывают такие обстоятельства в отношениях между супругами, которые при всем желании не представляется никакой возможности скрыть.

Прежде всего эта истина относится к детям, а именно детей великая княгиня Елена Васильевна не приносит супругу, детей, которых он с таким нетерпением ждет, детей, ради которых взял на душу тяжкий грех расторжения брака с порожней Соломонидой, детей, которые одни могут оправдать в его глазах и в глазах многих подручных князей и бояр и этот противный христианской морали развод, и этот новый, такой непривычный, такой подозрительный брак.