2

Когда я закончил восемь классов, то решил поступить в художественное училище, которое было в нашем городе. Родители энергично возражали, все-таки я учился в средней школе неплохо и мог бы без проблем закончить десятилетку, а может быть и с медалью – папа все-таки был директором этой школы и мне ничего не стоило немного поднажать, чтобы выйти в отличники. Хорошистом я был всегда. Но этим я хочу подчеркнуть, что мой папа – директор школы не влиял на мои оценки и не давил на учителей в этом плане. Я был и сам достаточно сообразительным, дисциплинированным учеником и, не пользовался положением отца в отношениях с учителями.

Но мои родители знали мое упрямство, несмотря на внешнюю покладистость и уступчивость. У мамы к этому времени стало еще больше барахлить сердце и она ушла на небольшую пенсию по выслуге лет. Сестра жила отдельно и к этому времени у нее было двое маленьких детей – мои племянница и грудной племянник, которых я очень любил, особенно, когда они стали подрастать. Они с такой же любовью относились ко мне. Но ее мужа я не любил – сначала комсомольского, потом партийного работника. Не нравилось мне двуличие не только его, но и всей категории этих людей. Дома он мог разглагольствовать, что народ надо воспитывать, окультуривать, как он выражался, а сам через день или каждый день приходил домой пьяным, объясняя сестре пьянки встречей или проводами какой-либо комиссии или делегации. И внушал ей, что он функционер и сам себе не принадлежит. Отец у меня почти не пил, только мог немного позволить себе спиртного в компании с друзями. Но его никогда не видели пьяным. Я, естественно, брал с него пример и тоже не мог терпеть пьянство. А зять пил по должности, что мне не нравилось. Он мог рассуждать о социалистическом реализме, а сам, если раз в год ходил в наш местный театр, то и хорошо, а художественные выставки или музеи он, кажется, ни разу не посетил, в крайнем случае, пока я жил там. Но он умел рассуждать, как истинный меломан. А это меня просто бесило. Я иногда нарочно доводил его своими безыдейными взглядами до белого каления и он кричал на меня, что все художники не понимают культурных запросов народа. Но тем не менее, он рос по служебной лестнице и достаточно быстро. Но сестру я продолжал любить той же любовью, которая у меня осталась с детства. И она отвечала взаимной сестринской любовью и подсказывала, что делать, с целью избежания мною ошибок в жизни, успокаивала, когда мне было плохо.

Я без проблем поступил в художественное училище. Учился легко и непринужденно – все-таки занимался любимым делом. Это была другая юношеская среда в сравнении со школьной – больше вольностей. Свободное время проводили беззаботно в спорах, походах в ближайшие леса, песнях у костра. Я научился играть на гитаре и хотя лидером в компаниях никогда не был, ко мне тянулись многие сверстники.

Отец, в это время, получил участок земли под дачу и мы с ним вдвоем его застроили – маленький домик, садик, огород. Зять не мог помогать в силу своей занятости с утра до позднего вечера в обкоме партии. А племянники были еще малы. Матери необходимо было больше находиться на свежем воздухе и она с удовольствием копалась в земле. Я разрисовал все стены домика собственными фантазиями и это всем нравилось, кроме партийного зятя, который считал мои картины нереалистичными. Но я к этому времени с ним не спорил – свои фантазии невозможно вложить в чужую голову, которая к тому же их не воспринимает. Но он любил по выходным дням отдыхать на нашей даче. Эта дача с моими картинами сохранилась до сих пор. Сестра сохранила часть моих юношеских художественных произведений, хотя позже, уже без меня, к дачному домику был приделан второй этаж и пришлось внутренние стены ломать. Но сестра все-таки оставила память обо мне в том домике.

Закончив художественное училище я знал, куда пойду учиться дальше – в суриковский институт. Я его выбрал потому, что считал самым лучшим в стране. Я поехал в Москву. Творческий конкурс прошел великолепно, но когда начались экзамены по общеобразовательным предметам, положение изменилось. Там, где я по-моему мнению отвечал на отлично, в крайнем случае на четверку – мне ставили тройку. Нельзя сказать, что я не готовился к поступлению, наоборот, я знал лучше и побольше некоторых абитуриентов, но был менее удачлив на экзаменах. Потом узнал, как поступают в такие институты, но тогда еще я не знал всей подноготной жизни. По конкурсу я в институт не попал и пожалел о том, что не закончил училище с золотой медалью, а все возможности для этого у меня были. Но я себя успокаивал, что набирают студентов немного, конкурс большой. Рядом со мной поступали в институт не только после армии, но и мужики за тридцать лет и я говорил сам себе – им нужнее, а ты еще успеешь. Когда я забирал в приемной комиссии документы, мне посоветовали отслужить в армии, а потом приходить поступать – отношение к армейцам доброжелательное. Также я познакомился со многими ребятами. Это знакомство с некоторыми продолжилось позже и, к сожалению, несчастливо для меня.

По возвращении домой, отец взял меня к себе в школу учителем рисования, так у меня появился небольшой педагогический стаж. Через два месяца меня призвали в армию. Я шел служить с желанием. Не потому, что так посоветовали мне в суриковском институте, а для того чтобы узнать побольше жизнь. Это необходимо любому художнику – знать жизнь, но конечно не в таком объеме, в котором познал ее я.

Служил в элитных, воздушно-десантных войсках. Здесь я впервые ощутил недостатки и выгоды своей профессии. После окончания курса молодого бойца, я получил назначение не в боевое подразделение, а в клуб художником или оформителем – кто как называл эту должность. В мои обязанности входило оформление стендов, посвященных авангардной роли партии, добросовестной службе, бдительности и так далее. Серьезной живописной работы не было, если не считать того, что я писал портреты командиров и своих сослуживцев. Но в основном карандашом, реже маслом, да еще делал этюды, чтобы не разучиться технике живописи. Я никогда не был слабым парнем, а в армии еще более физически окреп. Постоянно занимался не только физзарядкой, а вечерами вместе с настоящими десантниками, к которым я благодаря своей профессии художника не относился, занимался со штангой, работал на гимнастических снарядах, участвовал в боевых единоборствах. За два года я накачал мышцы, заимел неплохую фигуру и главное, мог дать отпор любому, посягнувшему на меня. Знание боевых приемов мне пригодилось в дальнейшей борьбе за выживание. Служил я добросовестно, даже съездил раз домой в отпуск. Но все-таки настоящим солдатом я себя не считаю, служба прошла у меня легче, чем у других моих товарищей.

Демобилизовался я из армии в сержантском звании, в начале декабря и передо мной встал вечный для всех вопрос – что дальше? Что делать? Но к тому времени я уже твердо решил – буду снова поступать в суриковский институт. Мои родители отговаривали меня, но я был непреклонен и они смирились, согласившись, что я уеду от них и буду жить в Москве, готовиться к вступительным экзаменам.

Но Москва встретила меня неприветливо. На только что открывшиеся подготовительные курсы я не успел поступить. Но знакомые мне посоветовали ходить на занятия вольнослушателем, благо это тогда еще разрешалось, что я и сделал. Но встал ребром вопрос – как заработать деньги? А они нужны были на питание, квартиру, оплату занятий и покупки материалов для рисования. Родители мне ежемесячно высылали по пятьдесят рублей, но этого было мало. Я мог бы попросить у них больше и мне бы они не отказали. Но было стыдно жить на попечении старых родителей.

Нас, таких малообеспеченных романтиков, набралось с десяток человек. Жили мы на квартирах, обычно, в частных домиках на окраинах еще той старой Москвы, начала семидесятых годов. Ныне эти деревеньки снесены и на их местах высятся уродливые многоэтажки. Организовали бригаду грузчиков и ходили разгружать вагоны на железножорожных станциях, работать в речном порту и еще, где придется. Но основными местами приложения нашей физической силы были железная дорога и речной транспорт. Зарабатывали по-разному – от пяти до двенадцати рублей в смену, в зависимости от объема работы. Но тогда и червонец стоил многого, на него можно было жить неделю. Если говорить в сравнении, то я, как и другие мои товарищи, прошли тот же путь известных русских художников. Но те жили при царизме и им кто-то меценатствовал, а мы при социализме и лезли в творчество сами, без всякой помощи со стороны. Но уныния у меня не было – была жажда жить и заниматься любимым делом.

И вот тут судьба свела меня с одним человеком, который впоследствии сыграл роковую роль в моей жизни, заставил ходить, как говорится, по мукам, в результате чего я стал тем, каким я есть сейчас. Мы познакомились с ним два года назад, когда я первый раз поступал в институт. Фамилия была его Горенков, звали – Эдуард или просто Эдик. Он был москвич, жил с матерью, которая занимала достаточно высокую должность на «Мосфильме», отчим был художником той же студии. Родного отца он, как я понял, практически не знал, тот работал где-то режиссером в провинциальном театре. В эту семью я позже стал вхож и, поэтому знал некоторые подробности их семейной жизни.

Эдик был несколько рафинированным человеком, сухощавым, среднего роста, с постоянно белым, а иногда бледным цветом лица – анемичная личность, которые часто встречаются в кругу людей нашей профессии. Он был со многими знаком, но своих товарищей из студентов держал, как бы на расстоянии, не входя с ними в близкий контакт. Поговаривали, а потом и я убедился, что у него были постоянные и временные женщины, в том числе, молодые актрисы, которым он как-то помогал через свою маму. Он всегда аккуратно и красиво одевался. Поношенных пиджаков и брюк не терпел, в отличие от нашего разномастного и неряшливого художественного люда. Как я уже сказал, он держался особняком ото всех и если общался с кем-то, то, обычно, по деловым вопросам. Его художественных произведений никто толком не видел, но отзывы старших коллег о его творчестве всегда были высокими. Правда, кто-то утверждал, что его картины слабы и у него нет техники живописца. Другие говорили, что он пишет и настоящие картины, но приберегает их для будущего времени, по идейным соображениям. А в нашей среде такой слух ценился очень высоко – не всем нравился социалистический реализм и художники, работавшие в иных манерах, вызывали уважение. Тем не менее, Эдик вовремя представлял свои, выполненные в обычной манере работы на суд творческой комиссии и учился без хвостов. Но он учился на третьем курсе, а я вообще непонятно кто еще – еще не абитуриент, но точно не студент. Таким, как я – будущим абитуриентам, разрешалось работать в мастерских института, но после занятий.

Так вот я сошелся с ним, вернее сказать, он приблизил меня к себе. А дело было так. Как-то после полудня, в институте, в свободном от занятий классе, я писал небольшую картину на церковную тематику – обязательное упражнение для студентов. Собственно говоря, это был набросок маслом непонятных пока мне образов святых. И вот тут неожиданно зашел в класс Эдик. Его прихода я немного испугался потому, что еще не был студентом и не имел права находиться в таком классе. Он, будто не замечая меня, прошелся по классу, что-то поискал и потом подошел ко мне.

– Что пишешь? – Осведомился он.

– Да, вот. Тренируюсь в набросках святой старины. – Пошутил я, поняв что моему нахождению здесь ничто не угрожает.

Эдик заинтересованно осмотрел мою картину и спросил:

– А ты иконы пробовал писать?

– Нет.

– А реставрировать?

– Не пробовал. – Снова отрицательно ответил я.

Этим разговор был исчерпан. Эдик, пожелав мне успеха, ушел.

Но через неделю, мне один из товарищей, с которыми я разгружал вагоны и по этой причине несколько дней не появлялся в институте, сказал, что меня спрашивал Эдик Горенков и просит, чтобы я нашел его. На следующий день я разыскал его и он предложил мне встретиться с ним во второй половине дня в неформальной обстановке для серьезного разговора. Я гадал, что ему от меня нужно? Но не мог придумать чего-то такого, чем бы я его мог заинтересовать. Но мне надо было поступить в институт и каждое знакомство я считал для себя важным.

Я дождался окончания занятий Эдика и он повел меня в небольшое полуподвальное кафе, находящееся недалеко от института. Там он заказал по пятьдесят граммов коньяка, а этот напиток в то время был достаточно дорог, немного закуски и мы выпили. Сначала он вел обычный разговор, который ведут люди каждодневно, если не ежечасно – ни о чем. Потом он заказал еще по пятьдесят граммов коньяка – позже я узнал, что он решая дела никогда не выпивал больше ста граммов. После этой порции он перешел к деловым вопросам:

– Я посмотрел твою иконопись и пришел к выводу, что у тебя получается… – И он замолчал, заинтриговав меня и, польстив такой оценкой, моему самолюбию. Потом, пожевав дольку лимона, спросил. – Я помню, ты поступал к нам до армии. Ты в каких частях служил?

– В десантных.

– Хорошо. Туда берут не каждого. Знаю про спецотбор во флот, пограничники, десантники… – Он снова помолчал, что-то обдумывая но снова пошел в обход. – Родители помогают в жизни? Или приходиться подрабатывать?

Как я говорил, родители мне ежемесячно высылали по полста рублей и я ответил:

– Да. Немного помогают. Но приходится еще и подрабатывать. – Я пока не мог понять, куда он клонит свой разговор.

– Пятьдесят рублей неплохо, но для нашего брата мало. Пока у нас с картинами расходов больше, чем доходов. Да, тяжело приходиться вам, приезжим. Да, еще и неизвестно, поступите ли вы в институт. Год может пропасть зря… А с ним здоровье, желание заниматься творчеством. – Он посмотрел внимательно на меня голубоватыми глазами и уже спросил более определенно. – А ты не хотел бы заработать по-другому? Например, не разгружая вагонов.

– Конечно бы, хотел. Но, где найти такую работу?

Горенков, судя по его виду был удовлетворен, что разговор пошел по-деловому и я согласен работать, не на разгрузке трюмов вечно стоящего на причале парохода-склада, а делать что-то другое:

– Эта работа связана с живописью. Я присматриваюсь к студентам, которые могут писать под старину, но у большинства из них нет таких навыков и не стараются их приобрести. А тот, у кого получается под старину – обеспеченные, не хотят терять время на пустяковые заработки. Я недавно видел твои работы и понял, хотя ты еще и не студент… – Почему-то подчеркнул Эдик. – Но у тебя получается старина.

– А что я должен конкретно делать?

– Есть организация по реставрации старинных икон и прочего древнего барахла. Ей нужны художники-реставраторы…

– А платят как?

– В зависимости от сложности работы, размера… – Снова неопределенно ответил Эдик. – Меньше червонца за один экземпляр не платят, а иногда и по сотне.

– Можно попробовать. – Согласился я, на еще не конкретное предложение. – А когда мне приступать к работе?

– Ты правильно сказал-попробовать. У тебя может еще не получиться с реставрацией, как уже бывало с некоторыми. Поэтому, у меня к тебе просьба, пока не говори никому ничего об этой работе. Сначала на тебя посмотрят специалисты, а потом видно будет. Может ты еще и не потянешь и стыдно будет говорить об этом другим. Поэтому, пока никому! – Многословно подчеркивал он одну и ту же мысль.

– На нет и суда нет. – Обиделся я в ответ на его предупреждения. – Я не болтливый!

– Знаю. Десантники все такие. – Бросил он мне комплимент. – Значит так. Давай встретимся с тобой в воскресенье утром. Я тебя отведу в реставрационную мастерскую.

Эдик определил место встречи, возле одного из московских метро, в восемь утра. На прощание он предложил мне:

– Может еще выпьешь? Я плачу.

– Нет! Не хочу больше. – Ответил я, никогда не испытывавший большой тяги к алкоголю. – Спасибо, что угостил.