Голос

Кажется, я пытался покрошить лук тупым ножом на деревянной подкладке. Рядом уже ожидала отмытая в колодезной воде пара оранжевых морковин. Кожура от картофеля неровным серпантином клубилась по правую руку. С другой стороны, на ржавой, но эффективной электрической плитке в один розовый кругляш, начинала парить вода в алюминиевой пригорелой кастрюльке с побитыми краями. Воздух уже пах вареной капустой и располовиненным корнем сельдерея, когда зазвучал голос…

Всегда, при несвойственном тебе деле, пытаешься украсить время, чем-то ненавязчивым. Включишь ли тихо приёмник или радио, создавая явное и невидимое присутствие людей. Заведёшь ли постаревший кассетник, с обсыпавшимися кое-где нотами на магнитной плёнке, но всё равно, щемящими душу мелодиями юности, лишь бы твоя дачная кухонька не гремела звенящей до одури тишиной.

На этот раз выбор пал на, длинноногий электрофон, симпатичный, но уже не модный, согласившийся поработать у тебя подставкой под посуду и иногда шипеть, вечно соскальзывающей, притупившейся иглой, выскребая звуки из поцарапанного винила. Для убедительного звучания сверху на полочку звукоснимателя нужно положить полустёршийся ластик и тогда, песня получалась ровной без скоков, заиканий и пошедших юзом слов.

Нашёл я эти пластинки мокрым осенним полднем. Зашедши за бывший ДК имени какого-то там завода, по малой нужде. Здесь, под влажными ветками взрослых лип, у разрушенного зазеленелого фонтана с алебастровым пионером в центре, гудящим в арматуру навсегда обсыпавшегося горна, они и лежали на груде хлама.

Кривой стол, лишённый одной из своих опорных плоскостей, по бокам чёрные концертные колонки с вырванными голосовыми связками динамиков, из тёмного нутра свисают жилы проводов, потёкшие химическим карандашом, перевязанные шпагатом брикеты документации времён бесплатных кружков и товарищеских походов, наваленные на всё это, и они, промокшие насквозь, на вершине. Кто-то всё-таки не решился просто так швырнуть их мусор и положил аккуратно сверху, предоставив слабую надежду на спасение.

Инвентарные номера на белых полях конвертов. Меня поразила бумажная девственность упаковки: отчётливые типографские надписи и названия. Я вынул на свет одну пластинку, она была современного покроя, большая с белой круглой маркировкой и крупным чёрным названием советской фирмы «Мелодия», новая, не пользованная, с радужкой на блестящей тёмной поверхности. Никто и никогда не проигрывал её с момента покупки. Я просто не мог оставить их здесь, не имел права, я должен был их выслушать.

Вы понимаете, каково это чувство ожидания новых звуков, эта тайна зашифрованных бугорков на дне тонюсеньких ложбинок.

Теперь такой метод записи, почти раритет.

В найденный тут же на свалке ушедшей эпохи пакет со стилизованными английскими буквами «SOS», я сложил одну за другой: стихи Цветаевой и Ахмадулиной в исполнении, с выражением, заслуженных и народных; душераздирающие цыганские песни и романсы Сличенко; берестово-ложечное щебетание фольклорного ансамбля «Родные просторы»; органную музыку вечности Иоганна Баха, и, уже раскисший обложкой от безысходности, средневековый клавесин. Диск со стихами Маяковского, не издавший за свою культурную жизнь ни звука, валялся в траве. Расчленённый – он внушали ужас. Видимо, забредшие сюда юные вандалы пробовали на прочность «футуриста серебряного века», конверт от пластинки плавал в луже с отпечатком грязного протектора на чёрно-белом лице поэта. Я оставил эту смерть нетронутой.

Остальные: подсушенные махровым полотенцем и спасённые, поселились на моей даче и готовились к своему первому концерту.

Первым, конечно, выпросил своё выступление клавесин. Долго молчавший и однообразный он, употребил всю толику моего терпения. Как всякое, не способное к особому творчеству создание, за неимение множества функций, но с огромным желанием дошипел до конца придворные мелодии. Рычажок звукоснимателя дошёл до середины, и автоматика звучным щелчком остановила проигрыватель.

– Теперь стихи, – пресыщенный звуками эпохи возрождения, я вставлял на округлый штырёк нестандартную пластинку. Она каталась по его толстой железной лысинке и не хотела одеваться. Пришлось лезвием, лязгнувших в руках ножниц, расширить отверстие.

Снова шепелявое вступление и,…кажется, я пытался покрошить лук тупым ножом на деревянной подкладке…

Что я мог там услышать? Старые, пожелтевшие в несгораемых рукописях строки, которые на магазинных полках «никто не брал и не берёт». Да что можно услышать из этого хриплого динамика, обезображенного монофоническим ламповым звучанием прошлого века? Кто вообще решится услышать голос «из-под земли»?

На плитке уже кипел суп, за крестообразным окошком на солнечной скамейке кошка усердно вылизывала котёнка, дальше под кустами красной смородины, яркими конусами свисающей до травы, расположились куры. Грязно-белый петух, лёжа на боку, вытянул веером крыло вдоль жёлтой трёхпалой ноги. У следующего куста вечно голодные дрозды воровали ягоду, маскируясь под круглыми мясисто-зелёными листьями бадана.

Я дослушал стихотворения до конца и чуть не присел мимо табурета.

Мне вдруг открылась вся тщета нашего положения, вся бесполезность и безропотность наших стремлений. Неизбежность смерти с особой ясностью коснулась запретных ещё струн, и в то же время часть меня, помешивавшая овощной бульон в кастрюльке, продолжала радоваться свету и близкому вечеру, и ягодному пирогу, томившемуся в печи.

Это моё неожиданное раздвоение остановило часть меня, повернуло стрелки времени вспять, и я увидел подобных себе. В том далёком времени, которого уже нет, и никогда не будет. Одинокая сопричастность, воспоминания на уровне интуиции, сверкнули внутри меня этим голосом, зовом к своим. И я сдался товарищи и господа, сдался. И то автоматическое проявление меня в реальном мире, откуда постепенно на цыпочках, ушла и вторая моя половина, так и не закончив приготовление ужина, теперь является лишь тенью добропорядочного налогоплательщика, который не может сам заполнить ни одну предлагаемую декларацию.

Наверняка в тот жаркий день в Коктебеле, среди полотняных штанов и белых платьев, среди широкополых шляп и плетёной мебели, мои друзья, мои герои, за бутылочкой крымского портвейна разноголосо шутили о будущем. И одна из них, сохраняя только что услышанное, дружеское, в тени увитой виноградом беседки, решила записать на обороте круглой шляпной коробки послание для меня, что сегодня вынырнуло из круглой вращающейся пластинки, – заставило вспомнить.

Внутри себя, я готов пережить: период застоя, террор, мировую войну, две революции, эмиграцию, – лишь бы услышать ваши голоса друзья мои. Я бы отдал сегодняшние дни просто так или как принято у торгашей за мелкую монету, чтобы считалось, что эта собственность перешла к тебе не задаром. Да я уже практически это сделал, осталось совсем немного, я почти у цели…

Так и просидел: в одной руке сжимал державой луковицу, в другой скипетром тупой хозяйственный нож, онемев и оцепенев от голоса, вдруг соединившимся с моим внутренним звучанием. Постепенно ещё живая моя часть потребовала еды и ворчание про себя, наполненное ожившими образами и смыслами, было заглушено бульканьем из кастрюльки, гудением неутомимого трансформатора в проигрывателе, хлопаньем крыльев за окном.

Солнце, уходящее ко сну, заглянуло напоследок в мою растерявшуюся от неожиданности кухню, и обдало меня застывшего и смущённого вечной золотой пылью.

2011 г.

Блажь

Кстати, про них: разделённые на дорожки пенопластовыми поплавками, продетыми на верёвку от борта до борта составным подвижным позвоночником. Они – существуют в каждом приличном городе. За такую разделительную линию и ухватился, вынырнувший из голубых хлорных вод центрального бассейна, подсвеченных на глубине приветливыми фонарями – Михаил.

Этот представитель мужеского пола был тогда молод, удачно сложён и мягкотел на ощупь, что нравилось некоторым, влюблённым в самих себя женщинам, коих он и вылавливал на своё тело, как на наживку, в этом кафельном садке. Самое главное в жизни, – это удобство, считал Михаил. Во-первых, после душа, перед выходом на улицу, женские прелести уже были отмыты от пота и грязи, что для слишком брезгливого чудо-Михаила было немаловажно. Во-вторых, разглядеть нужную фигуру в купальнике гораздо легче, чем под покровами одежд, и уже при раздевании соблазнённой, целлюлит и прочие неприличные бугры не будут мешать эстетическому наслаждению её телом.

Присмотрев себе добычу, Михаил, как бы невзначай, сталкивался с ней, изображая увлечённый заплыв, и извинившись, что случайно попал не на свою дорожку, – начинал знакомство. Обычно, такая наглость шокировала (всё и так было понятно), но безупречно попадала в цель. Сегодня жертва оказалась слишком хороша. Он приметил её худенькое с острыми скулами личико ещё в фойе, где верхней одежде присваивала номерок словоохотливая бабуля в синей стёганной ватной жилетке. И теперь, разглядев её тонкое прозрачное тело, цокнув от удовольствия языком, решился на столкновение.

В пузырчатой водной суматохе, Михаил, успел пройтись ладонью по её миниатюрной груди и даже коснулся напряжённого бедра, но получил в ответ только тупой тычёк пяткой в живот. Поэтому не смог ни чего сказать, а только как рыба хватал ртом воздух, едва успев зацепиться за ближайшие поплавки.

Разморённый после горячего душа, и уверенный в своей неудаче, Михаил появился около гардероба и, протянул номерок бабуле:

– Ждёт тебя уж минут десять.

Он удивлённо оглянулся и увидел давешнюю знакомую. Солнечное сплетение ещё ныло и посасывало болью, поэтому Михаил очень осторожно приблизился к стоящей у огромного витринного окна девушке. В руках она держала плащ.

– Решили меня добить, – произнёс он шёпотом, наклонившись к свеженькому, ароматному и симпатичному ушку. Девушка вздрогнула и повернулась.

Потом был голый, до мурашек по телу вечер в съёмной комнате, поющая скрипучим железным голосом монотонную песню кровать и после всего этого привкус сладковатого перегара на языке от дешевого шампанского. Ещё через час, Михаил остался один, и, теребя в руках синенькую в блёстках невидимку, выпавшую из душистых женских волос, ощутил, как непривычно и сладко ёжится его сердце. Чувство это было для него незнакомым, поэтому он попытался от него избавиться, сказав цинично вслух:

– Сука!

Но это не помогло. Он боролся с подступающей к сердцу горячей волной и на следующий день и через день, и ещё через два дня, пытаясь победить её с переменным успехом, выставлял со своего пустынного берега волнорез рассудка. Ночами, когда бдительное сознание теряло контроль, необычное, новое чувство прорастало, давало корни и начинало цвести, распространяя запах её влажного ушка, сохранённый в памяти. Неизменно на утро, он просыпался от удушливой щемящей нежности, и от наивной безысходности, и мужского страха перед вынырнувшим вдруг из пространства одиночеством.

Через неделю Михаил сдался. Под ритмичные прыжки отпущенного на свободу пульса, с букетом голубоглазых фиалок разыскал он место по адресу, написанному её рукой на трамвайном билетике и оставленному в тот, первый восхитительный день, на прикроватной тумбочке. Он теперь был счастлив, что не выбросил его сразу. Положил его в паспорт за прозрачную обложку. Когда книжечка паспорта закрывалась, исписанный билетик встречался с его фотографией, от этого казалось, что происходит своего рода поцелуй. Глупо конечно, но так Михаил продержался до второй встречи.

Строение, обозначенное корпусом «x» оказалось общежитием медицинского института. Взяв нахрапом бдительную вахту, он поднялся на нужный этаж, и, стоя перед заветной дверью, придирчиво оглядел себя со всех доступных сторон. Обнаружил: две капельки грязи на лакированном носке ботинка. Сложенным в треугольник свежим выглаженным платочком начал изводить нечисть, неловко наклонившись. В этой неудобной позе и застала его открывшаяся неожиданно дверь. В жёлтый полумрак коридора ринулся всепоглощающий свет.

– Ой! – Сказал её знакомый голос.

И первый раз, за всю свою бесшабашную молодость чудо-Михаил растерялся. То ли лампочки в комнате были слишком яркими, то ли густо пахло жареной картошкой, глаза заслезились, горло запершило, и вместо общепринятого, и нахального «Здрасте», – кашель и сморкания приветствовали присутствующих.

Присутствующие в комнате захихикали, что вызвало в жестокосердном Михаиле смущение.

Жителей оказалось трое. Молчаливая румяная Люба с картофельным крестьянским носом, как оказалось, Михаил правильно определил её полновато упитанную принадлежность к селу своим чутким до женщины нутром. Худощавая Оля-хохотушка, выставляющая напоказ напускную смелость и точёные икры, соскользнувшие в ярко белые носочки: «А чё? И пойдём, да хоть куда пойдём!» И его избранница Нина, от растерянности скромно присевшая на уголок табуретки. Совершенно не ожидавшая его прихода неделю спустя. Ослепительная Нина, теперь в обычном домашнем хлопковом халатике до колен в синие гипертрофированные бутоны ничуть не потерявшая в нем своей значимости, а наоборот, очень подходящая сочетанием цветов под принесённый им букет.

Книги сразу были прикрыты, и никуда не пришлось идти. Знакомство мирно протекало тут же на раздвинутом для занятий столе между медицинскими справочниками и учебниками по химии. В магазине по соседству нашлось вино, большая редкость на девичьем студенческом застолье, за которым ухажёр из бассейна ненадолго спустился, озорно перемахивая лестничные пролёты с четвёртого этажа. Второй раз вахтёрша была подкуплена крупным апельсином с издевательским намёком на её пупырчатую целлюлитную кожу.

Михаил уплетал жареную картошку с квашеной капустой, прихваливая раз от разу:

– Вот так просто – картошка и капуста! Боже, как просто и вкусно, – говорил он с набитым ртом. Когда же Люба достала из заначки в дальнем углу морозилки домашнее копчёное сало, Михаил расцеловал её троекратно – крест-накрест.

– Эх, девчонки, – говорил Михаил восхищённый незатейливостью ужина и обстановки, – как у вас замечательно. Стоило всем взяться снова за книги, он отозвал в сторону Нину, и, смущаясь самого себя, попросил: «Слушай! Помой, пожалуйста, посуду, а то стоит, пахнет». Нина не придала этому большого значения, она была девушка свободная от домашних предрассудков, сказала, что ей некогда и вообще: до завтра оно не скиснет. После чего принялась за недописанный реферат.

Даже отказ Нины не расстроил Михаила, а наоборот почему-то растрогал: «Да, да, – ловил он себя на чрезвычайно правильной мысли, – здесь так и нужно, именно так и нужно, и никак по-другому».

Он приходил теперь к ней ежедневно, и каждый его приход, сопровождался сначала миниатюрными шоколадками, потом размеры их увеличились, добавились кульки с конфетами, и, посчитав себя своим этом мире совершенства, стал приносить различные деликатесы. В последний раз на столе, испуганным кусочком, стесняясь предложенной тарелки с отбитым краешком и кое-где облетевшей по ободку позолотой, завялилась балыковая осетрина. Не прижилась. К ней боялись прикасаться по причине дороговизны.

– Как вата! – Испробовала малую частичку Люба, выращенная родителями на настоящем молоке и домашнем печёном хлебе.

А ещё так надрывно ныло в груди и так жалко ему становилось себя, когда он каждый раз вынужден был уходить обратно в свою темноту. Уходить из этой первозданной чистоты, привидевшейся ему избалованному цивилизованной Европой и родителями богатой жены, которая ждала, а может и не ждала его дома – в Риге, где он, выгадывая подходящую партию, пристроил по случаю свою щепетильную судьбу.

Жена у Михаила была страшненькая, но умелая. За два дня могла связать свитер из скрученных восьмеркой, двух витков мохера. Они прекрасно шли на местном рынке и приносили семье постоянный доход. Коктейли по субботам у малознакомых, но ужасно нужных, людей; канапе вместо обильной закуски, аристократическая чопорность света, куда чужаку вход заказан; многозначительные, оттенённые Дзинтарсом взгляды; говорящие о многом мимолётные улыбки или стиснутые губы, предвестники катастрофы.

В Россию Михаил приезжал отдыхать от всего этого наносного, хотя всегда себя ощущал приверженцем именно такого образа жизни и времяпровождения. Он чувствовал себя среди простоватых россиян охотником, прибывшим из высшего мира поживиться свежим мяском. В этот раз Михаил сам стал добычей, и теперь, обнаружив у себя зачатки души и околдованный внутри её радужными переливами, не желал возвращаться в свою юдоль.