Древнейшие по происхождению сказки-обереги защищали от мести почитаемого медведя («Медведь»), холода («Морозко»), нечистой воды («Сестрица Алёнушка и братец Иванушка»), кровосмешения («Князь Данила-Говорила», «Свиной чехол»). Известны сказки-поучения для детей: об осторожности («Колобок», «Петушок», «Волк и коза»), взаимопомощи («Репка»), послушании («Коза-дереза»), любви к домашним животным («Кот петух и лиса», «Бычок – черный бочок», «Бобовое зёрнышко»).

В позднем Средневековье, на скрещении разных влияний возникли сказки о чудесах («Вещий сон», «Хитрая наука», «Чудесный ящик», «Волшебное зеркальце», «О Бессчастном стрелке»). Они напоминают рассказы Шехерезады, повествуют о волшебных сокровищах (шапка-невидимка, сапоги-скороходы, ковёр-самолёт, волшебный конь, волшебное кольцо), увлекают, но… ничему не учат. В них сохраняются лишь разрозненные образы и остатки древних повествований. Почти полностью лишены загадочной мудрости простонародные сказки поздней эпохи, в них для большей увлекательности смешиваются старинные и средневековые сюжеты, иногда название плохо соответствует содержанию, смысл волшебных образов оказывается стёрт. Содержание часто утрачивает религиозность, но сохраняет нравственность. Собирателями и публикаторами сказок не была проделана необходимая текстологическая работа, нередко их древнее содержание соединялось с поновлениями и позднейшими продолжениями, существенно менявшими смысл.

Сказки новосочинённые (в том числе, многие сказки о животных) лишены религиозного и нравственного начал, сравнимы с байками о горестной правде жизни, переводными баснями, назидательными или шуточными небылицами и скоморошинами, с насмешками над барином, попом, купчихой и восхвалением воровских хитростей. Эти, по определению Евгения Трубецкого, «сказки вульгарные, житейские»^[31] оставлены без внимания.^[32]

Сказочные притчи, образующие ядро народной мудрости, более всего сохранились в северных, уральских, сибирских землях. Они восходят к древнейшим иносказаниям, углубляют, а подчас и меняют привычные образы. Сказка «Царь-девица», записанная в середине XIX века на Русском Севере, разительно отличается от её поздних перелицовок. Добрый молодец едет «в подсолнечное царство» за «молодильными ягодами» (а не «яблоками») и «живой водой», на распутье не сворачивает направо или налево, а едет прямо, по «дорожке бесконечной», не боясь пространства, времени, неизвестности, и приходит к «подсолнечному царству», куда «много ходцев, мало выходцев».^[33]

Язык сказочных притч уклончив, уводит от прямого толкования, хотя его и не отрицает. Добрый молодец прощается с родителями и отправляется «в путь» – на поиски самого себя. «Конь», которого он обретает и укрощает, знаменует веру и волю и потому способен нести молодца над лесами и горами, «меч и сбруя» воплощают силу и жизненный опыт. «Змей о трёх головах» олицетворяет греховное зло, способное поразить тело, душу и ум человека,^[34] оно упорно в сражении, удваивает и учетверяет усилия, оказывается шести- и двенадцатиголовым. Воин становится «богатырём», лишь побеждая самого себя, в этом ему помогает «конь», который топчет «змея». Если добрый молодец «встречает» в пути «старого старика» или «старуху», выражение «встретить» означает обращение к ним за духовным советом. Подобные встречи происходят во множестве русских сказок и свидетельствуют о тысячелетнем всенародном почитании старцев и стариц. Древним народам были известны бродячие мудрецы и отшельники: индийские садху, бхикшу буддистов, персидские дервиши, дзенские странники, христианские монахи-аскеты.

В Средние века носители немонастырского старчества на Руси из-за их приверженности к предхристианским заветам веры подвергались гонениям монахов (тогдашних «западников»), которые вслед за греками-миссионерами всё, связанное с народной верой называли язычеством (от греч. ἐϑνικóϛ «народный»). Лесных отшельников и отшельниц, хранителей сокровенных знаний о мире, человеке и смысле бытия, прозорливых духовных наставников и предсказательниц, знахарей и врачевательниц обличали в колдовстве (происходит от колодей, знаток «солнечного коло»), называли «ведьмами» (от ведунья «ведущая»), «чародеями», «ворожеями». Им придавали немыслимые, отвратные облики, именовали «ягой бабой», «лиходейкой», «лешим», «змеем» («Три царства – медное, серебряное и золотое») и пр. Ревнители «греческой веры» были непримиримы к народному правоверию. Однако для православной Руси жизнеутверждающее, устремлённое к церковности «народное православие» не представляло опасности, более того – оно противостояло занесенным из Византии жизнеотрицающим манихейским ересям ^[35] и бездумному «грекопоклонству» властей, приведшему к церковным смутам и кровавому Расколу.^[36] Жизнесловие древних иносказаний дополняло средневековое богословие, соединяло душу и разум человека, земной и небесный миры.

У создателей сказочных притч нищие старцы-странники («калики перехожие»), вызывают глубокое почтение, они считаются людьми убогими «бедными, увечными» и богоугодными. Их духовная помощь неоценима, равносильна посвящению в «добра молодца», «богатыря», «девицу-невесту». Лесную жительницу величают «старуха», «старушка». Её изнурённое постами тело кажется костяньм, «избушка» напоминает то баньку, то надмогильную домовину, проживание в которой знаменует крайнее самоотвержение, бесстрашие перед смертью. Мудрая отшельница принимает всех приходящих, «парит в бане» (исповедует и очищает от грехов), «угощает» (даёт советы), наделяет «подарками» (предсказаниями) и так помогает победить вековечное зло (многоглавого змея, Кощея Бессмертного, Чудо-Юдо, Соловья-разбойника).^[37]

В сказках поздних времён постоянно смешиваются образы лесной старицы и «ягой бабы». Двойственность зло-добрых «Бабы-яги» или «мужичка с ноготок, борода с локоть» (ветхого старца) обьясняется не столько их двойной природой и «посредничеством между живыми и мёртвыми» (Владимир Пропп), сколько монашескими гонениями на древние обычаи. Столь же противоречивыми в Средние века стали обряды Масленицы, Русалий, Коляды.^[38] Лишь в глубинах народного сознания Баба-яга оставалась всеведущей старицей, наставницей молод-цев и девиц на жизненном пути. Происхождение этого образа следует отнести к эпохе перехода от звериных культов к почитанию родовой матери-покровительницы.^[39] Прилагательное ягая родственно сербскому jéза «ужас», словенскому jéza «гнев» и сближается по смыслу с глаголом ягать «кричать, бранить».^[40] «Ягая баба» воплощала глухую память о первобытном обряде смерти-воскресения «во чреве матери рода», её образ связывался с женскими таинствами продолжения рода.^[41]

В христианскую эпоху он подвергался настойчивому развенчанию: сказочная Баба-яга то «летает» в ступе с пестом (праславянские символы зачатия), то лежит в избушке «в одном углу нога, в другом – другая», её «груди через плечи переброшены» и пр. Считалось, что она поедает людей, совершает кощунства и пакости (надругательства над могилами), злорадствует: «на косточках покатаюся, поваляюся». Забор вокруг её избушки либо «сложен из костей», либо на нём «висят черепа». Некоторые черты этого архаичного образа причудливо соединялись с более поздним почитанием Мокоши – небесной пряхи с незримыми телом и распущенными до земли волосами (солнечными лучами)^[42] и потому считалось, что она ведает жизнью и смертью, прядёт тончайшую «шелко́ву кудель» людских судеб.

Сказочные предания хранят народную память о дохристианских священных существах и обрядах. Солнце и небеса, как и в европейских мифах, уподобляются «золотым, голубым жерновкам», они перемалывают время в сверкающие миги, в звёздную пыль, ночью их клюёт ворон, а днём петух – солнечная «жар-птица» («Петух и жерновки», «Жернова, или ручная мельница»). Народное воображение лишено страха перед смертью и безгранично при описании чудес. Волшебные миры то «сворачиваются в клубочек и вослед катятся», то вновь «разворачиваются» перед богатырём, под «лежачим камнем» ему открывается подземелье с конями богатырскими. То перед богатырём простирается «морская пучина – кругом глаза», то говорится, как перед ним всё «закрутилося-замутилося, в глаза зелень выступила – стала земля пупом, из-под земли камень вышел, из-под камня Баба-яга костяная нога…» («Василий Буслаевич», «Медведко, Усыня, Горыня и Дубыня богатыри»). «Живая» вода исцеляет душу, а «мёртвая» целит телесные раны, эти волшебные снадобья, а иначе – небесную помощь, приносит Ворон, которого древние славяне считали вестником божества («О молодце-удальце, молодильных яблоках и живой воде», «Иван-царевич, жар-птица и серый волк»). Богатыри ограждают родную землю от многоглавого Чуда-юда,^[43] сражаются с ним на берегу реки Смородины – «смрадной», отделяющей мир живых от царства мёртвых, на Калиновом мосту – «раскалённом» закатным солнцем и уводящем в потустороннюю тьму… Добрый молодец «идёт туда – не знаю куда, находит то – не знаю что» и в поисках невозможного обретает самое главное в жизни – счастье. Оно сулит земную радость, но ведёт к спасению души, к посмертной райской жизни.

О глубине столь ценимых народом сказочных притч говорит мудрое присловье:

 
Диво варило пиво – Слепой увидал,
Безногий за ковшом побежал,
Безрукий разливал,
Ты пил да не растолковал.
 

Русское сказочное наследие едва ли не богатейшее в мире, свод народных сказок далеко превышает двадцать тысяч. Наиболее древние из них сравнимы с древнегреческими и христианскими притчами, иудейскими агадами, буддийскими джатаками, дзенскими коанами. Для их понимания необходимо знание древнерусской веры и языка, старинных обрядов и поверий. Для детей сказки становились первой проповедью добра, взаимопомощи и единства с природным