Глава 9

Золото из Магадана. На квартире предполагаемого преступника. Другая реальность. Тайник в велосипедных шинах. Генерал Темников о мистике и марксистской науке. Пространство, которое даёт информацию. Благодарность.

Капитан Темников ознакомил меня с «делом», не утаивая детали операции:

– Мы получили с Севера шифровку о том, что там действует группа похитителей золота с приисков. В Магадан должен был приехать курьер из нашего города. Нам сообщили, что это может быть милиционер. А в городе не менее 20000 сотрудников милиции… Нужно было вычислить среди них преступника, но не мешать ему покинуть Омск. Пришли к выводу: если это сотрудник милиции, то должен получить отпуск с разрешением на выезд… Я пришел к начальнику милиции. Вызвали всех руководителей отделов и подразделений и дали им инструкцию немедленно сообщить, если кто-то из их подчиненных соберется в Магадан… Вскоре поступил сигнал, что заместитель начальника колонии, которые тоже относились к милиции, попросил разрешения уехать на несколько дней в Магадан, объяснив это тем, что у него там при смерти близкий родственник… Один из наших летел в самолете, на котором находился и подозреваемый, и вёл его в Магадане. В Магадане подозреваемый никуда не заходил, ни с кем не встречался, купил холодильник, взял обратные билеты и сразу вернулся в Омск. Вывод напрашивался сам собой: золото – в холодильнике. Провели обыск в квартире. В холодильнике ничего не оказалось. Перерыли всю квартиру – пусто… Обыскали миноискателем весь двор – тоже ничего.

Капитан Темников замолчал и ждал, что скажу я. Я тоже молчал, и он спросил:

– Начальство решило, что вы можете чем-то помочь? Чем?

– Я могу в некоторых случаях увидеть то, что произошло раньше.

– Как это? – изумился Темников.

– Это долгая история, – не стал я вдаваться в объяснения. – Вы можете меня отвезти в ту квартиру, где был обыск?

– Ну, можем, конечно… Начальству видней. Только согласовать надо, – решил подстраховаться капитан.

Согласовывал он недолго. Нам дали «Волгу», Темников взял с собой ещё какого-то молоденького лейтенанта, и мы поехали по адресу, где жил предполагаемый преступник. Предполагаемый, потому что, как говорится, нет тела – нет дела; и, действительно, золото не нашли, а тогда, где преступление?

Нам открыла жена подозреваемого. Мы прошли в квартиру. Сели: я – на стул у круглого стола, застеленного белой кружевной скатертью, оба моих сопровождающих – на диван с круглыми валиками. С минуту я сидел молча, молчали и офицеры и лишь выжидательно смотрели на меня.

– Дайте мне предмет или что-нибудь из одежды вашего мужа, – попросил я хозяйку, которая стояла у притолоки двери в другую комнату, скрестив на груди руки. В глазах её затаилась тревога.

– Давай, давай! – подтолкнул её Темников. – Чего глазами хлопаешь?

– А что давать-то?

– Фуражку или китель… сапоги. В чём он был в Магадане? – уточнил я.

– Вот сумку полевую брал.

Женщина вышла в прихожую и вернулась с потёртой полевой сумкой тёмно-коричневой кожи.

Я взял в руки сумку и вскоре почувствовал характерный звон в ушах, который появился и исчез. Это обычно становилось неким сигналом к готовности мозга к изменённому сознанию.

– Все выйдите в другую комнату, – голос мой звучал резко, офицеры переглянулись, но подчинились моему приказу и вышли вместе с хозяйкой.

Я снова ощутил звон в ушах, озноб прошел по телу, от чего я невольно передёрнул плечами, как собака, которая стряхивает воду после купания в реке. В состоянии изменённого сознания я словно выхожу из своей оболочки и становлюсь кем-то не похожим на себя. В такие минуты я не контролирую себя и знаю, что бываю неприятен для окружающих. Помню, как моя сокурсница, застав меня в один из таких моментов, сказала, что она испугалось, потому что у меня изменилось лицо и превратилось в маску, а глаза стали черными.

Комната заколыхалась, все звуки, которые доносились из окна с улицы, растворились, и я увидел ту же комнату, но теперь в ней находились двое: хозяйка и мужчина, её муж. Холодильник был открыт, у дверцы снята внутренняя крышка, на столе лежали небольшие бесформенные комочки, как я догадался, самородное золото, и длинные, то ли матерчатые, то ли кожаные змееобразные мешочки. Мужчина сидел на стуле за столом и засовывал то, что находилось на столе, в велосипедную шину. Рядом на полу лежали два велосипедных колеса.

Вдруг видение стало уплывать, снова всё заколыхалось и подернулось дымкой. Всё исчезло, как растворилось, мой мозг получил информацию из некоего вечного, где время не имеет деления на прошлое и будущее…

Я сидел некоторое время обессиленный, с трудом возвращаясь в свою реальность. Потом позвал Темникова. Оба офицера и хозяйка мгновенно оказались в комнате.

– У вас есть велосипед? – спросил я хозяйку.

– Есть, – ответил за неё Темников. – У них он в кладовой, на гвоздях висит.

Хозяйка молчала, но, видно, нервничала. Она теребила низ шёлковой блузки и покусывала нижнюю губу.

– Снимите колёса, там под шинами что-то есть. Я думаю, что это ваше золото.

Хозяйка опустилась на пол и заскулила, что-то причитая и непонятно выговаривая.

Темников, как старший по званию, остался сидеть на диване, приказав лейтенанту тащить сюда велосипед. Потом приказал найти двух понятых.

При понятых сняли шины, и оттуда вывалились золотые самородки и те змеевидные колбаски из тонкой кожи, которые я видел, с золотым песком.

По рации о находке сообщили в Управление, и вскоре прибыл наряд из трех человек, которые увезли золото и хозяйку. Квартиру опечатали, потому что хозяин тоже сидел в СИЗО до выяснения всех обстоятельств.

Темников по той же рации доложил обо всём генералу и спросил:

– А что делать с парнем?

И мне:

– Сказал – доставить к нему.

Генерал Чепурин повёл меня к начальнику управления, кабинет которого находился напротив.

Начальник управления, тоже генерал-майор, в отличие от своего зама, выглядел более добродушным, или это вводило в заблуждение его круглое лицо и полноватая фигура. Но такие сравнения часто бывают обманчивы, недаром есть пословица: «Мягко стелет, да жестко спать» «Человек на такой должности вряд ли имеет мягкий нрав», – подумалось мне.

– Михаил Андреевич, – представился начальник, протягивая мне руку. – Лихо это у вас получилось.

Он не улыбался, но явно был доволен и расположен ко мне.

– Ну, рассказывайте.

– Что рассказывать? – уклончиво спросил я.

– Как вы это делаете?

– Не знаю, – честно признался я. – Просто я при определённых условиях могу войти в пространство, которое даёт информацию. Я не знаю, что это, но в моём сознании это существует как пространство. Я вхожу в это пространство и «вижу» те образы, которые мне нужны в данных обстоятельствах.

Это всё, что я мог объяснить этим людям, потому что всё остальное всегда оказывается совершенно непонятным для тех, кто там не побывал. Я знаю, что есть разные пространства. «Моё» – тёмное, всё испещрённое мерцающими точечками, которые ощущаемы, хотя и далёкие. В этом пространстве, или поле, всегда есть и будет информация, но я не знаю, как события в действительности сосуществуют там. Когда в него проникает моё ограниченное и несовершенное сознание, оно считывает информацию. Последовательность событий там не имеет временной последовательности. Там своя, недоступная нашему пониманию логика, но моё сознание как-то переводит всё на язык наших привычных понятий и нашей временной последовательности…

– Но это же ненаучно. Учёные отрицают существование ясновидения. Как можно увидеть то, чего увидеть нельзя?

Генерал повторил тот же вопрос, который когда-то задал начальник Ленинградского УГРО полковник Соловьёв.

– Потому что это лежит за гранью физического восприятия, а традиционная наука имеет дело именно с миром физическим.

– Но нормальные люди не видят ничего подобного, – язвительно напомнил генерал.

– Я что, на ненормального похож? – сделал я попытку улыбнуться.

– На ненормального вы непохожи. Но согласитесь, что всё это странно, – серьёзно сказал генерал.

– Для того, чтобы видеть то, что способны видеть экстрасенсы, необходимо обладать особой чувствительностью и особыми центрами восприятия.

– Ладно, дискуссию разводить на эту тему нет времени. Я попросил вас зайти, чтобы поблагодарить за помощь. Может быть, ещё нам понадобитесь. Вы же не будете возражать, если мы к вам обратимся?

Я молча кивнул.

– А как у вас это получается, не суть важно. Наука когда-нибудь ответит и на этот вопрос. А насчёт того, что есть какая-то грань, которая лежит за пределами физического мира – это заблуждение, которое у вас со временем пройдёт. Наука у нас одна – марксистская. Мир каких-то тонких материй – это мистика, которой торгует Запад, опираясь на Блаватскую и иже с ней.

Выходя из кабинета генерала, я спросил:

– А как же Фрейд?

– При чём тут Фрейд? – начальник посмотрел на своего зама.

– Владимира Юрьевича вызывали по поводу запрещенной литературы, которую он выписывал через библиотеку.

– Ну, Фрейд у нас не запрещен, хотя фрейдизм, как течение, пагубно влияет на нашу молодёжь и увлекаться подобной литературой, тем более советскому учителю, я бы не советовал.

Мне подписали пропуск на выход из «Серого здания», и я с облегчением, только что не перекрестился, вышел на улицу, которая называлась именем нашего пролетарского вождя Владимира Ильича Ленина.

Глава 10

Мой странный мир. Дом культуры строителей. Память детства. Народный театр и его руководитель. Бездарное начало. Самодеятельная труппа. Показ спектакля в Танковом училище. Провал роли. Незаурядный актёр Каширин.

Не скажу, что меня не устраивали мои новые знакомые. И Антон, и Захар, и Талик, или Толик, Алеханов были по-своему интересны, и я свободно общался с ними и не чувствовал особого дискомфорта. В конце концов, каждый из них был личностью, и, как каждый отдельный человек, со своими взглядами на жизнь и со своим особым мировоззрением, хотя они и не рассуждали о мире и своём месте в нём, так же, как и о судьбах всего человечества.

Я много читал, размышлял над прочитанным, иногда встречался с Иваном и его друзьями, но моя сущность требовала какого-то другого круга общения, общения, где формируются и живут идеи, образы, формы, и где я, может быть, найду истину и пойму что-то важное для себя, то, чего я не понимал прежде. Из психологии я знал, что наши эмоции, чувства и представления о чём-то нестойки и изменчивы, и чтобы закрепить их, нужна активная форма мышления. Тем более, мой мир слов и образов был странным, и я, оценивая его отстранённо, не понимал его и по этому поводу рефлексировал¹⁸.

В пятнадцати минутах ходьбы от общежития на улице Химиков находился Дом культуры строителей. Проходя мимо, я видел объявления, которые предлагали мне записаться в кружок «Помоги себе сам» или в кружок бисероплетения, а также в студию «мягкой игрушки» или в студию «кройки и шитья». У кружков были названия: кружок декоративно-прикладного творчества «Вдохновение», студия ИЗО «Волшебная палитра» и даже на иностранный манер – «Dance». Иногда появлялись новые объявления: администрация призывала записываться в класс игры на барабанах, в фольклорный хор или в кружок «Ветеран». Я ловил себя на том, что, читая объявления, невольно улыбаюсь, хотя, что смешного в том, что люди хотят танцевать, петь и вышивать бисером? Сам я вышивать бисером не хотел так же, как и играть на барабанах. И я шёл дальше по своим делам, пытаясь представить, что скрывается за этим «Помоги себе сам», и почему кружок декоративно-прикладного искусства называется кружком, а «кройка и шитьё» студией. Бывает, в голову забредёт какая-нибудь ерунда, которую потом колом не вышибешь. Это, как стишок или навязчивая мелодия, которые будут вертеться в голове до тех пор, пока сами не уйдут куда-то.

Помню, в детстве на дальнем конце нашей улице жили братья с прозвищем «китайцы» – старший китаец и младший. Старший, которому было лет двенадцать, считался хулиганом отъявленным. А младший, только поступивший в первый класс, тянулся за старшим и перенимал все его повадки. Вся улица знала, что отец их вор и сидит в тюрьме. Не помню, как младший как-то оказался у нас в доме, но помню, что моя мать угостила его куском пирога, и он, благодарный редкому к себе доброму отношению, решил прочитать стихи, которые знал. Он попросил поставить его на табуретку и прочитал стихи, похожие на частушки. Самое невинное четверостишие было: «Пришла курица в аптеку И сказала: «Кукареку! Дайте пудру и духи, Чтоб топтали петухи!…».

Мать выпроводила младшего китайца на улицу и сказала: «Чтоб больше я этого маленького негодяя не видела. Вова, это плохой мальчик. Не водись с ним».

Наша компания с китайцами и не водилась, просто они иногда появлялись на нашей части улицы, и мы относились к ним нейтрально, потому что это всё же была одна улица.

Я спросил мать:

– А зачем кур нужно топтать?

– Не знаю, – ответила раздражённо мать. – Спроси у отца.

– Сынок… это чтобы курочки яички несли, – растерянно и невпопад сказал отец.

Я ничего не понял, и только немного позже, когда на улице меня по-своему просветили по части половых отношений, я пришёл к выводу, что вопрос свой поставил неверно, правильно было спросить не «зачем?», а «как?».

Но идиотские слова частушек словно прилипли ко мне и преследовали долгое время…

Однажды я увидел объявление, которое стояло обиняком, выбиваясь из общего списка танцевальных, хоровых и других творческих групп своей значительностью и даже некоторой таинственностью. Объявление приглашало желающих попробовать себя в качестве артиста Народного театра. Ниже говорилось, что театром руководит Заслуженный артист РСФСР Борис Михайлович Каширин, артист Омского драматического театра.

И мне вдруг показалось заманчивым попробовать себя в качестве артиста в драмкружке с привлекательным названием Народный театр, хотя никаких талантов в лицедействе я за собой никогда не замечал, если не считать первое и последнее выступление со сцены клуба ЛГПИ имени Герцена со своими переводами с английского. Тогда я обидел английских студентов, прочитав стихотворение «Лондон» Уильяма Блейка.

Я брожу по улицам нарядным,

Там, где Темза темная томится.

Каждого прохожего обласкиваю взглядом,

А в ответ суровые, нахмуренные лица.

Перед тем как я прочитал эти мрачные стихи, Стив, старший группы английских студентов, попросил публику принять во внимание, что это стихотворение написано английским поэтом в конце XVIII века и не имеет отношения к сегодняшней Англии. Но я, не обращая внимания на смущение англичан, бросал в зал с ораторским надрывом страшные строчки и клеймил:

В каждом слове страх я замечаю,

Плач ребенка кажется заклятьем,

Всюду скорбь, усталость я встречаю,

С бледных губ срываются проклятья.

Наши гости, студенты из Лондона, разводили руками и перешептывались, а я поставленным голосом добивал капитализм:

Кровь солдат и стоны омывают

Роскошь замков древних и дворцов,

Только люди в нищете здесь умирают,

Смерти глядя с радостью в лицо.

Последние строчки я произнес тихо, что прозвучало еще более трагически, чем у Блейка. Я сказал «поставленным голосом» и не оговорился, потому что в клубе с нами работал приглашённый артист театра и кино, который репетировал с выступающими и учил выразительному чтению стихов с логическими ударениями, паузами и интонациями.

Зал аплодировал. Он принял концепцию. А до меня стала вдруг доходить нелепость происшедшего, и я с ужасом понял, что не только сделал глупость, прочитав это стихотворение, но и спровоцировал ситуацию, при которой неловкость чувствовали и гости, и те нормальные люди, для которых политика оставалась всегда чем-то второстепенным, и жили своей простой человеческой жизнью.

А зал не унимался, и кто-то даже выкрикивал: «Мо-ло-дец, мо-ло-дец!».

Я поспешил уйти, не дочитав переводы из Байрона и Шекспира. Сгорая от стыда, дождался Стива, чтобы извиниться и объяснить… а что я мог объяснить? Стив натянуто улыбался, и смотрел на меня с легким презрением…

Дом культуры приятно радовал глаз салатовым цветом стен и белыми колоннами. Аккуратное двухэтажное здание украшал герб СССР с развёрнутыми знамёнами, оно выглядело уютно, и я с волнением, словно шел на экзамен, открыл с трудом высокую тяжёлую, не иначе как дубовую, дверь, к тому же снабжённую ещё и мощной пружиной. Дверь втолкнула меня в фойе и с грохотом захлопнулась, став на место.

Вахтёрша на входе вязала что-то на спицах. Она споро работала, спицы мелькали в её руках, и клубки шерстяных ниток прыгали и шуршали в небольшой картонной коробке.

Я поздоровался. Вахтёрша равнодушно посмотрела на меня поверх очков.

– Ну и дверь у вас! – сказал я. – Как только с этой дверью девушки справляются!

– Вы к кому? – оставила без ответа мой вопрос вахтёрша.

— Да хочу в драмкружок записаться.

– Это к Борису Михайловичу. Они в зрительном зале, репетируют. Иди прямо, направо зал. Найдёшь. Когда репетируют, даже здесь бывает слышно.

Действительно, чем дальше я шел по коридору, тем отчётливее слышал голоса, по которым без труда нашёл зал, где шла репетиция. Я тихо приоткрыл дверь и просунул голову. Дверь скрипнула и бархатный баритон недовольно сказал:

– Ну кто там ещё?

В зале царил полумрак, и я отчётливо видел только сцену, на которой стояли и сидели на простых конторских стульях артисты. С трудом я разглядел человека, сидевшего где-то в третьем или четвёртом ряду партера с пачкой листов бумаги в руках, очевидно, пьесой, как раз напротив двери, в которую я вошел.