Никоновская летопись сообщает, что Гостомысл был первым старейшиной Новгородской волости, избранным общиной посадником. В центре детинца располагался княжеский дворец – деревянный, двухъярусный, с резными наличниками на окнах и дверях. Терем ступенями поднимался к небу, возвышаясь над крутым берегом Волхова, и смотрел на все четыре стороны. К северу – к Новгороду – обращался его служилый лик: напротив главных ворот, перед широкой площадью, на двадцати резных дубовых столбах держалась широкая галерея, подобная вечевой степени. К югу – к прибывающим гостям – терем напоминал старинную деревянную крепость. Там подъёмный мост надо рвом закрывал ворота, узкие окна походили на бойницы. С той же стороны разместилась дружинная изба, и двор предназначался для обучения дружины воинскому искусству. К западу – к Волхову – терем поворачивался высокими башенками и витражными окнами и виден был на десятки вёрст окрест. Перед ним, на узкой полосе перед обрывом, стояло небольшое требище в форме цветка. На восток – к посаду – княжий терем обращал лик домашний, простой. Там находился задний двор: ворота для проезда подвод, поварни, амбары, дровни, хлебные и кладовые. В нём и поселился Гостомысл. У него было четыре сына и три дочери, но сыновья погибли, а дочери вышли замуж в соседние государства.

* * *

Гостомысл сидел в своих покоях и вспоминал, как его жена, узнав о гибели сыновей, не перенесла такой потери, заболела и слегла, а вскоре умерла. Горе его было столь велико и безутешно, что ему хотелось уйти вслед за женой и сыновьями. Теперь он не видел, зачем ему жить. Более всего сокрушался Гостомысл оттого, что прекращался вместе с ним его род. Один он остался на белом свете, не для кого было беречь ни богатств, накопленных за долгие годы, ни почётного места. Подумывал было уйти с посадничества, но потом всё-таки решил остаться. Он перемог своё горе и вновь приступил к княжеским заботам. Как пишет Иоакимовская летопись, он был «муж столь храбрый, столь мудрый, всем соседям был страшен, а людьми любим из-за справедливости и правосудия».

«Сделаю славянский народ счастливым!» – думал посадник.

Гостомысл понимал, что народу нужна крепкая власть. Видел он, что вольность до добра не доведёт. Каждый из родов жил сам по себе, никакой власти над собой не зная. В случаях ссор каждый род считал себя правым, а потому и бились друг с другом не до руды, а на смерть. Сожалел Гостомысл о воле-волюшке, но ради пользы многих людей решил ею поступиться…

Но так думал только он. В Новгороде и в родах придерживались другого мнения. Воля и полное безначалие нравились всем. Никто не знал над собой старшего, и если Гостомысл ещё держался на посадничестве, то только потому, что умел ладить с людьми. А чего это стоило ему, каких усилий над собой, об этом никто не знал.

Понимая, что к добру не приведёт народная воля, единой твёрдой властью не сдерживаемая, мудрый Гостомысл решил: «Пусть род на род восстанет, пусть пойдут между ними раздоры, пусть прольётся кровь, пусть обложат роды и племена непосильной данью, тогда я покажу им, что только твёрдой единоличной властью и можно с корнем вырвать зло… Пусть сами захотят выбрать себе князя, который бы судил их, управлял ими и защищал от вражеских нападений… Когда они сами поймут это, тогда нетрудно будет заставить их покориться их же избраннику».

Но сколько Гостомысл ни думал, кто может взять роды под свою сильную руку, ни в одном славянском роду не видел достойного мужа быть народным избранником… Когда ещё только задумывал Гостомысл привести народ к мысли о выборе себе князя-защитника, уже тогда решил, что этим защитником может стать его любимый сын. Ради него он и задумал столь трудное дело. Для него он и вёл ильменских славян к осознанию необходимости единой власти, но смерть похитила юношу, как и остальных трёх сыновей. Вспомнились Гостомыслу предсказания вещуна, который пророчил ему, что на новгородский престол заступит внук его, сын Умилы. Но из земли бодричей приходили неутешительные вести. Купцы, прибывавшие в Новгород из дальних земель, ничего не слышали о его внуке.

Старик скучал о внуке, Изборе. Дочь Умила прислала ему в утешение своего сына, когда Гостомысл остался один, но вскоре Избору пришлось тайно бежать из Новгорода. Он с другом Вадимом рыбачил на Ильмене, когда начался ураган. Их лодка перевернулась, Вадим стал тонуть. Спасая друга, Избор по разбушевавшемуся озеру добрался до берега Священной рощи, охраняемой жрецами. Они не допускают в эту рощу, посвящённую грозному богу, ни князя родового, ни воина славного, ни человека простого. Никому нет доступа в священную рощу: кто бы ни был он, лютая смерть ждёт ослушника. Грозен Перун, требует крови человеческой, и горе тому роду, который ослушника не выдаст.

Вадим уже пришёл в себя и лежал на берегу, закрыв глаза. Он вспоминал, как однажды чародей нагадал ему, что он погибнет от меча своего друга, а поскольку друзей у него не было, кроме Избора, то он решил, что сейчас самое время лишить друга жизни и тогда колдовство не сбудется. И прежде чем Избор успел опомниться, его вероломный друг выхватил из-за пазухи острый нож и как зверь метнулся к нему. Избор не успел оборониться, и Вадим с яростью вонзил нож ему в грудь.

Как подкошенный, рухнул Избор на траву, а Вадим убежал. Его увидели жрецы и хотели казнить, но он рассказал, благодаря кому он, будучи в беспамятстве, оказался в священной роще.

– Только из уважения к твоему отцу я не буду наказывать тебя за твою дерзость, отрок! – сказал старый жрец.

Вадим, склонившись перед жрецом с почтением и благодарностью, приложился к его высохшей руке. Никакое чувство сожаления за содеянное не шевельнулось в его душе, а теперь, когда он убедил старого жреца в том, что он стал жертвой чудовища, Вадим успокоился и был уверен, что теперь-то гадание чародея точно не исполнится и ему не грозит гибель от меча друга.

Жрецы начали поиски Избора. Варяг, раненный во время набега, скрывался в священной роще, в самой чаще, куда даже жрецы не заходили. Он сделал шалаш и залечивал свои раны травами. Он видел, как Вадим напал на друга. Когда Вадим убежал, он подошёл к Избору и хотел его сбросить в Ильмень, чтобы в поисках юноши не набрели на его убежище, но Избор застонал. Варяг принёс его в свой шалаш и стал лечить, как мог. Избор вскоре пришёл в себя.

– Отвези меня, старик, в Новгород, к Гостомыслу, – чуть слышно прошептал Избор, – там мы будем в безопасности.

Варяг нашёл лодку; дождавшись темноты, принёс Избора на берег Ильменя, загрузил в лодку и переправил через озеро.

Весть о якобы гибели Избора опередила его появление с беглым норманном у деда. Когда старый норманн доставил его в Новгород, там все уже знали о случившемся. Варяг, в темноте двора подкараулив Гостомысла, шепнул ему, что Избора надобно срочно перенести из лодки к нему в хоромы. Гостомысл тут же пошёл вслед за варягом, который повёл его незаметными тропинками к озеру. Трудно было предположить, что властный жрец Перуна легко откажется от своей жертвы. Ради сохранения своего достоинства он потребует казни Избора как оскорбителя грозного божества. Гостомысл прекрасно понимал, что рано или поздно о спасении Избора будет известно всем и тогда-то главный жрец и хранитель Перуна, пользуясь своей неограниченной властью, начнёт немедленную борьбу с ним. Посадник любил своего внука и стал думать, как спасти его. Его гости норманны скоро уходят в свою Скандинавию, а там конунг Сигтуны Бьёрн был его другом, и Гостомысл решил, что тот не откажется приютить его внука.

Гостомысл их обоих спрятал у себя в тереме. Он договорился с купцами, и те помогли его внуку вместе с варягом бежать в Скандинавию. Избор был согласен с предложением деда. Так очутился он на драккаре скандинавов, где его увидел Вадим. Тот стоял, сжав кулаки в бессильной злобе, и провожал взглядом удаляющийся драккар. С тех пор ни одной весточки не было посаднику от внука. Он не знал даже, жив или нет внук его, названный скандинавами Рюриком. Пытался было расспрашивать о нём норманнских купцов, прибывающих в Новгород с товарами, но никто ничего не знал о славянском богатыре.

– Много в Скандинавии славянских варягов! – говорили проезжие.

– Все они мóлодцы, витязи, а кто из них Рюрик, откуда же нам знать! – отвечали другие.

Послать гонца в далёкую Скандинавию Гостомысл не решался. Не было у него под рукой верного человека, которого он мог бы отправить с поручением, разыскать и привезти внука. Дряхлел новгородский посадник, но по‑прежнему держался своей заветной мысли – дать единодержавную крепкую власть родному славянскому народу…

Туго пришлось неукротимому старейшине. Спустя очень недолгое время началась междоусобица, приведшая к плачевным последствиям. Скоро все роды погрязли в распрях. Род шёл войной на род, гибли люди, выжигались целые селения. В общей свалке смешались все роды. Каждый ильменский род считал себя и самым правым, и самым главным в новгородском союзе. Новгород в эти распри не вмешивался. Гостомысл как мог удерживал новгородцев от участия в ссорах. Мудрому старику все подчинялись беспрекословно без выяснения причин.

– Он знает, что делает, ему виднее! – говорили новгородцы.

– Раз так, то и мешать ему не будем, – поддерживали народ сторонники Гостомысла.

Между тем Гостомысл чувствовал, что силы его с каждым днём уходят. Казалось ему, что не доживёт он до исполнения своей заветной мечты. Но желание довести до конца задуманное дело заставляло посадника по‑прежнему подводить ильменскую вольницу к мысли о необходимости единодержавной власти. Норманнские гости не появлялись, и узнать о внуке было не от кого. Неизвестность более всего настораживала старика, и его уже начинало томить некое мрачное предчувствие. Бессонные ночи проводил Гостомысл в лютой тоске, которая глодала его усталое сердце…

* * *

При всём уважении народа к Гостомыслу до него стали доходить слухи, что появилось много недовольных его правлением. Он собрал вече¹, чтобы выслушать их и решить все вопросы. Вече волновалось и шумело. Самым отчаянным крикунам не особенно нужны были поводы, чтобы покричать. Гостомысл прекрасно знал своих соплеменников. Он спокойно стоял и ждал, пока вечевики вдоволь накричатся, чтобы, когда подустанут, завести речь о своём правлении. Но на сей раз дело зашло гораздо дальше.

– Долой Гостомысла из посадников! – раздался зловещий крик.

– Долой, долой! Больно много воли брать стал! – слышалось со всех концов.

Гостомысл терпеливо слушал крикунов. Потом поднял руку, потопал ногой по деревянному настилу степени. Крики смолкли.

– Мужи новгородские, людины! – громко, с негодованием в голосе заговорил Гостомысл. – Вы сами меня выбрали посадником, и я, сколько было сил и разума, старался всех судить по правде, но вижу, что не угодил вам…

Крикуны притихли. Не ожидали они, что так обидится посадник. Никаких серьёзных причин быть недовольными Гостомыслом не было ни у кого. Брошенный вызов обескуражил многих. Все знали, что достойного преемника Гостомысла найти трудно: хоть и мала была власть его, всё-таки сами выбрали. Смущённая толпа затихла: новгородцы не знали, что отвечать Гостомыслу. А посадник продолжал свою речь:

– Кланяюсь вам, новгородцы, выберите себе другого посадника, а меня простите. Я старался всё делать для вашей пользы и для города, сколько разумения хватало, долгих ночей не спал, но, видно, неугодны вам труды мои…

Гостомысл стоял спокойный и величавый, в большом тяжёлом золотого шитья зипуне, и ждал решения, опершись на копьё.

Вдруг в это время горожане как-то разом заволновались. Среди них послышались громкие крики и неясный шум. Сразу же все отвлеклись от жгучего вопроса и повернули головы назад. Через толпу вечевиков прямо к помосту, занятому новгородскими властями, пробирался норманнский воин. Его появление отвлекло вече от немедленного ответа на прямо поставленный Гостомыслом вопрос. Воин, уверенно расталкивая толпу, взобрался на степень, и что было силы застучал ногой о дерево.

– Мужи новгородские, люди и ты, посадник! – закричал он с ярко выраженным акцентом. – Это что же стало твориться в вашей земле? Когда же это было, чтобы народ славянский посягал на жизнь своих гостей? Разве теперь у вас всё по-новому пошло?

– Что случилось, говори! – раздались крики со всех сторон.

– Сколько раз приезжали наши купцы с товаром к вам, и ни разу нас не грабили, а нынче напали и забрали весь товар, а купцов утопили в Волхове! – голос воина из охраны купеческого каравана звучал грозно, лицо его пылало гневом, рука судорожно сжимала меч.

Новгородцы дружно ахнули: они знали, как опасно шутить с норманнами. Все викинги были прекрасно вооружены, искусны в деле ратном. Вот почему гневная речь воина произвела сильное впечатление на вечевиков. Гостомысл сразу сообразил, что настал удобный момент повернуть дело себе на выгоду.

– Дело твоё, воин, будет прямо сейчас разобрано на вече, вот только выберут нового посадского. Недоволен мной народ новгородский, пусть новый посадник решит случившееся с караваном. Земно кланяюсь вечу, – Гостомысл окинул взглядом толпу, – и прошу отпустить меня, раз неугоден стал.

Он поклонился народу и отошёл в сторонку.

Гостомысл рассчитал верно. Боязнь буйных норманнов заставила одуматься вечевиков. Они знали способность Гостомысла улаживать подобные недоразумения и не решились пожертвовать им в трудную минуту.

– Нет, оставайся, Гостомысл, оставайся! Не хотим другого! – заревела толпа.

– Не могу я никак… устал… прошу отпустить! – кланялся хитрый Гостомысл. – Я уже довольно послужил…

– Ещё послужи! Прости нас… Верим тебе. Во всём верим! Оставайся! – кричала и волновалась толпа, придвигаясь к степени.

Гостомысл ещё некоторое время отказывался,