Когда Димка понял, что это всё взаправду, всерьёз и надолго, когда за мамой закрылась дверь, и все её инструкции, утешительно-нежное «Не скучай», поцелуй в щёку и испуганные глаза, которые она старательно прятала от сына, – стали свершившимся фактом Димкиного прошлого… Нет, он, конечно, не разревелся, как малявка. Но, может быть, спасибо сказать за это стоило не собственной выдержке, а сидящей на койке напротив «очень милой женщине Лидии Михайлове», как её представила мама минут десять назад.
«Милая женщина» обладала статью и басом дембеля-десантника, бренчащей в кармане связкой ключей и сочувственным взглядом весом в полтонны. И этот взгляд лежал сейчас на Димке.
– Так. Ну, ты парень взрослый уже, так что давай постарайся без этого вот… – Тётка изобразила рукой что-то неопределённое, но это было настолько беспощадно проницательно, что Димка судорожно шмыгнул носом и торопливо вытер глаза рукавом.
Тётка удовлетворённо кивнула и улыбнулась. Улыбка у неё была под стать взгляду по весу, но Димке почему-то стало чуть-чуть легче.
– Вот, так лучше. Жизнь-то – она, считай, полосатая… так что ищи в самой тёмной полоске светлые пятна. Не бывает такого, чтобы не попалось хоть пара крапинок. Ну, например, ты у нас тут все ваши годовые контрольные пересидишь…
Димка невольно хмыкнул: с этой точки зрения, действительно, в общей безнадёге нарисовался какой-то просвет. Хотя бы потому, что годовые контрольные были штукой неприятной, но понятной, и как реагировать на известие, что ты от них увильнёшь – любому нормальному школьнику ясно…
Нормальному. Школьнику.
Димка закусил губу, но ничего не сказал и даже думать себе в эту сторону запретил.
– Ты у нас психом на данный момент не числишься, – беспощадно продолжала тем временем Лидия Михайловна, – так что, считай, в санаторий на пару недель залёг. Сегодня обживайся, а завтра я к тебе Игорька подселю. Считай, общественная нагрузка, как на самого тут нормального. – Тётка хмыкнула, Димка поёжился. – Ты не бойся, Игорёк – он тихий, ему скажешь – он сделает. Вот и будешь смотреть и, когда надо, говорить. Ну и в столовую водить, а ест он уже сам, так что больше, считай, ничего. Завтрак в девять, обед в два, ужин в шесть, отбой в десять. Телевизор и книжки – до отбоя… но процедур у тебя нету, так что ночник дам – и сиди, читай, если хочешь. Я девчонок дежурных предупрежу, чтоб не кантовали. Койку… ну, занимай любую – лучше вон ту, у окна. Там матрас новый, а белье свежее я тебе сейчас выдам. Сам застелешь?
Димка на автопилоте кивнул.
…Ему тогда мама сказала – это ненадолго. На недельку, максимум – две. И он, конечно же, не псих, просто переутомился… и надо только чуть-чуть отдохнуть под присмотром квалифицированного специалиста, и всё наладится.
Димка был твёрдо убеждён, что с ним и так всё «налажено», но у мамы были такие глаза, что… не стал он спорить, в общем. И беспрекословно переоделся из школьной формы в тренировочный костюм – «Это вместо пижамы, а шорты и рубашка – для улицы, я рукав зашила, видишь, а то продрал опять, они будут храниться у сестры-хозяйки, зовут её Лидия Михайловна, очень милая женщина, за тобой присмотрит!»
Пионерский галстук Димка отдавать не стал – это было бы… ну, как расписаться в том, что обычная жизнь осталась позади. Вместо этого Димка аккуратно его свернул и заснул в карман шортов – и вдруг там, в кармане, наткнулся на спичечный коробок, в каких все мальчишки хранят свои сокровища. Вытащил, приоткрыл – и обомлел.
В коробке лежала капелька янтаря, найденная посреди пыльной дороги ещё до всего этого. Обычно в янтаре можно увидеть пузырьки или, если очень повезёт, мушку… в этой же капле смолы навечно застряла искорка света. Она до сих пор сияла, словно в солнечном луче, хотя Димка стоял спиной к окну… Сияла так же ярко, как и в тот миг, когда Димка подобрал камешек и сунул в коробок по дороге к танку-памятнику.
Тому самому танку, с которого всё началось.
Или… всё началось с этого кусочка янтаря?..
Быстро обернувшись, Димка убедился, что мама с Лидией Михайловной оживлённо что-то обсуждают, и торопливо засунул коробок в карман треников.
Камушек светился.
Камушек казался живым.
Янка сидела на кровати, комкая в руках водолазку, и никак не могла поверить, что сейчас – на самом деле – вот так вот возьмёт, уйдёт и сядет на автобус до Энска.
И ни слова не скажет маме. Потому что из-за вчерашнего они не разговаривают.
– Соберись! – сказала Янка самой себе.
– И пус-с-сть она не зна-ает, – пропел-прошипел внутренний голос, который ещё не простил матери Леру.
– Надо потеплее одеться, – озабоченно сообщила проницательная интуиция. – В Ноябре холодно.
– Я не собираюсь в… Ноябрь. Я просто поглазеть на граффити на мосту, – слабо возразила Янка.
– Конеш-шно, – поддержал внутренний голос. – Кому ты там нуж-ш-шна?!
– Я нужна самой себе. «Не останавливаться, не оглядываться, ни на кого не полагаться», – процитировала Янка сказанное когда-то Виком про тактику лёгких танков. – Ясно?
– Это и значит: никому не нуж-ш-шна…
– Хватит!
Докатилась: сидит и сама с собой разговаривает. Вот он, очередной признак шизофрении!
Пользуясь моментом отрезвляющей злости, Янка натянула водолазку и выскочила в коридор, на ходу никак не попадая в рукава толстовки. Глянув в зеркало, решительно стянула волосы в тяжёлый рыхлый узел. Капюшон поглубже, кеды на ноги, ещё один быстрый взгляд в зеркало, на ветровку – а затем на тёплую куртку, которую мама, проявив несвойственную ей нынче заботливость, вывесила на видное место на вешалке…
– А ведь октябрь даже не закончился, – сердито выдохнула Янка, послушно натягивая куртку.
– Яныч, ты надолго?
Янка даже не повернула головы, но всё-таки бросила в воздух:
– Да.
Вскинула ремень сумки на плечо и, выходя, от души припечатала дверью. Всё что угодно, только не задумываться над настоящим ответом на мамин вопрос. Хотя бы потому что ответ – неизвестен.
«Зачем я в это ввязалась?!»
Но хватало одного воспоминания о рыбке в ладони Тота и солнечном жаре в груди, чтобы этот вопрос становился совершенно неважным.
…Автобус высадил на нужной остановке Янку и парочку бабулек, тут же бодро уковылявших по натоптанной дорожке через поле к посёлку. Янка осталась наедине с потоком машин и смутно-знакомым пейзажем: неровно выкрашенный чёрной краской навес, низкое серое небо, почти цепляющее брюхом пешеходный мост, разбитая бетонная узкоколейка, уходящая от остановки на противоположной стороне…
Тота не было, а надпись на мосту еле проглядывала сквозь слой цветастых узоров. Как Янка сумела разглядеть её в прошлый раз, ночью и второпях, оставалось только гадать. Иногда так бывает, какая-то деталь врезается в память и затмевает всё остальное: лица, обстоятельства… да хоть бушующий вокруг пожар, сорок танцующих слонов – ну или, как в этом случае, тёмную ночь.
– Ну, супер, – пробормотала Янка. – И стоило тащиться… Мне теперь до вечера здесь торчать, что ли?
– А зачем? – немедленно отозвался из-за спины весёлый голос.
Янка скрестила руки на груди, приняла самое мрачное выражение лица и обернулась:
– И давно ты тут?
– Только что появился!
Капюшон с ежиной мордой болтается за спиной, на плече висит треугольный чехол, похожий на футляр для скрипки, на ногах красуются тяжёлые ботинки. Тот очень своеобразно подошёл к вопросу экипировки в реальном мире.
Только увидев его здесь, на автобусной остановке, Янка поняла, насколько сама не верила в существование этого синеглазого нахала. Даже сейчас он казался скорее осколком сна, бредом, галлюцинацией, чем реальным существом из плоти и крови. Особенно сейчас! Когда мимо несутся машины, ветер лезет под капюшон… а этот Тот стоит возмутительно реальный в своей нелепой пижаме и ухмыляется.
– Ты вообще человек? – вырвалось у Янки шёпотом.
– Э-э… Не факт, – оптимистично заявил Тот, вовсю оглядываясь по сторонам. – Ты про этот мост говорила? Ага, вижу… Ну, пойдём!
Янка только пришибленно кивнула.
Тот уверенно взбежал по лестнице, выбивая из неё ботинками гулкий грохот. Только на последней ступеньке притормозил и пропустил вперёд Янку.
– А… что мне делать-то? – растерялась та, касаясь груди в том месте, где прощупывалась рыбка.
– Расслабься и скажи: «Маленькие ёжики, иголками гремя, ловили три сосиски на пороге Ноября».
– Маленькие ёжики, – послушно повторила Янка, – иголками гремя, ловили… Что?!
– Не знаю, мне всегда помогает успокоиться, – пожал плечами Тот. – А тебе нет?
– Да здесь даже рифмы нету!
– А зачем здесь рифма? Ну, хорошо… – он ненадолго задумался. – «На пороге Ноября рыба ловит рыбаря». И с рифмой, как ты просила, заметь.
– Издеваешься?! – пронзила Янку страшная догадка.
– Ни капли! – возмутился Тот. – Зато ты ожила хотя бы, а то смотреть тошно было.
– Да нормальная я была! – Янка ещё пыталась злиться, но уже понимала, что не может. Не когда Тот накидывает на голову капюшон и умильно смотрит вышитыми ежиными глазами.
Злость растворилась, оставляя только смутный привкус: горчащий, тягостный.
Пока спорили, умудрились пройти весь мост и у второй лестницы притормозили, вглядываясь в переплетение граффити. Новых цитат не попадалось, зато совсем недавно – никто не успел закрасить – кто-то вывел на стене цепочку чёрных птиц-силуэтов. А может, это была и одна-единственная птица, просто размноженная во времени. Янка даже вернулась на несколько шагов, чтобы проследить весь птичий путь, не отвлекаясь.
…Птица взлетает где-то с середины моста, словно выныривает из-под многослойного лоскутного одеяла чужих граффити; мерно колышет крыльями: вверх-вниз, вверх-вниз, взмах-взмах; ближе к концу моста она вдруг набирает высоту, почти под самый потолок, и Янке приходится задрать голову. Капюшон откидывается за спину, Янка шагает вслепую – а птица складывает крылья и стремительным росчерком падает вниз. Рисунки отпечатываются один за другим на сетчатке – кажется, навечно. Янка наклоняется, птица уже оказывается на полу, рыбка выскальзывает из-за ворота, падает вперёд… и срывается.
Вместе с Янкиным сердцем.
Камнем вниз.
Янка ловит это движение краем глаза – сияющую каплю, миниатюрную комету – и, наверное, только поэтому и замечает её так отчётливо.
Сердце ещё какое-то время стучит в груди как ни в чём не бывало, Янка рефлекторно смыкает пальцы на цепочке… Горячая рыбка обжигает ладонь у большого пальца.
И всё-таки Янка ясно помнит, как она упала – не размыкая цепочки, сквозь пол, быстрее взгляда!
Янка сбегает по лестнице, тщетно всматривается в ступеньки, в землю, даже на корточки приседает примерно под тем самым местом… Машины проносятся совсем рядом, так что поток воздуха растрёпывает узел волос, но Янке всё это кажется ненастоящим и нестрашным. Наверное, для страха нужно, чтобы сердце колотилось испуганно – а оно налито жаром, как будто в клетке из рёбер разгорается солнце. И ему там тесно.
Мир вокруг заволакивает сияющей пеленой.
– Эй, – вдруг зовёт Тот чуть в стороне. – Иди сюда, не бросайся под машины. Смотри.
Янка подходит, вновь опускается на корточки. Смотрит, массируя грудь в тщетной попытке унять солнце там, под рёбрами, и не чувствует себя – собой. Золотое марево плывёт перед глазами, плавит кости, колоколом гудит в голове.
Босоногий Тот садится рядом на одно колено и вжимает ладони в землю. В треугольнике между ладонями земля вдруг вспучивается, словно там в ускоренной съёмке пробивается росток.
– Дай нам прикоснуться, – просит Тот, обращаясь к кому-то. – Сквозь время, сквозь пространство, сквозь…
Рыбка становится тяжелее в несколько раз, и никаких сил не остаётся сидеть ровно, когда натянувшаяся цепочка пригибает шею к земле – навстречу… чему?
Под руками Тота что-то вспыхивает – такой же неуловимый прямым взглядом всполох – и вот уже в подставленную грязную ладонь падает… сначала Янке показалось – капля, но уже через мгновенье она поняла, что нечто – твёрдое. Оно сияет так, что больно глазам: воплощённая вспышка, искра, застрявшая во времени, как мушка в янтаре… Сияние стихает через несколько ужасно долгих ударов сердца, и Тот сжимает кулак.
Солнце в груди гаснет тоже, и Янка вдруг понимает, что снова стала собой. Но кем же она тогда была?!
– Что это такое? – Рука сама собой сжалась на рыбке, а память тут же подсунула картинку: боль-вспышка-жар-покой. А ещё тот сон, и мост, исчезающий во взрыве света, и…
И вот, сейчас жар ушёл, но покоя нет, на место солнцу в груди пришёл холод промозглого октябрьского дня.
И от этого не спасает никакая куртка.
– Искра, капля того света, с которого когда-то всё начало быть, – ответил на вопрос Тот без привычной насмешки – тоже зачарованный произошедшим, притихший, серьёзный… взрослый. – Просто она почему-то застыла, откололась… не прозвучала тогда.
Он поднёс кулак к уху, словно раковину, в которой пытаешься услыхать шум прибоя. Помолчал, послушал и произнёс ещё:
– Мы её называем архэ́.
Понятнее не стало.
– Что со мной было? – Янку потряхивало от озноба всё ощутимее. И ещё – от страха. – То-от, что это было?! Во что меня эта рыбка превратила? Что произошло?! – она чувствовала, что если Тот не даст объяснений сию же секунду, то она сорвётся в истерику. Это как подступающая волна – ещё не пришла, но вода уже убегает из-под ног и собирается стеной впереди. И стена растёт, растёт…
– Эй, – Тот положил Янке свободную руку на плечо – в другой он по-прежнему сжимал «искру». – Всё нормально. Рыбка – точно такое же архэ, она ни во что тебя не превратит, просто… ну, ты же сама помнишь, да? Ну, перед тем как я надел тебе рыбку на шею…
Он говорил торопливо, сбивчиво, негромко, и Янка, вслушиваясь, потихоньку успокаивалась. Вода возвращалась в привычное русло, и было уже почти стыдно за едва не случившееся цунами истерики.
– Если это «просто» архэ, то объясни, почему я так… Что всё это было?! Ты видел? Там, наверху, эти птицы, и рыбка с шеи сорвалась, и… – слова из Янки сыпались, как крупа из продранной пачки, неостановимым дробным ручьём.
«Ну скажи ты мне, что я не сошла с ума!»
О проекте
О подписке